Как бы банально ни звучало, на Никите Ефремове природа не отдохнула. В последние годы случился просто прорыв — мощные роли, громкие проекты. Но при всем внешнем успехе он живет сложной внутренней жизнью, пытаясь разобраться с собой

— Никита, поздравляю вас с премией «Золотой орел». Вы в принципе считаете важным присутствовать на таких мероприятиях или хотели быть там непосредственно при объявлении лауреатов?

— Две номинации за главную роль в картине «Здоровый человек» и в онлайн- сериале «Нулевой пациент» стоят личного присутствия, хотя на подобных мероприятиях я всегда нервничаю, это не самая комфортная для меня среда. Но потихонечку научился воспринимать это как работу. (Улыбается.) И, конечно, приятно получать такие награды. Мне кажется, «Нулевой пациент» — действительно удачная работа, я читал много откликов от самых разных людей и считаю, что получился очень хороший сериал, где все на своих местах, и тема острая. Конечно, когда я смотрю на себя, понимаю, что не все из того, что хотел, сделал именно так. Но если исходить из того, что актер — это краска, которую нужно вовремя нанести на холст, то, на мой взгляд, и в «Здоровом человеке», и в «Нулевом пациенте» они правильные и нанесены вовремя. Этими двумя проектами в своем багаже я горжусь.

— Какие эмоции испытали, когда вас объявили лауреатом?

— Публичное мероприятие для меня все равно некий стресс, и в тот момент наступило облегчение, потом надо было не забыть поблагодарить всех (смеется), и после этого уже пришло какое- то расслабление. А вообще мне было очень интересно понаблюдать за реакциями и ощущениями в моем теле, а не срастаться с ними, даже если они будут предельно волнительными. И за время церемонии я заметил несколько своих моделей поведения, которые меня обычно сопровождают в такие моменты.

Когда вскрывали конверт, у меня участилось сердцебиение, и не только это я отследил. Еще в институте у меня нередко в стрессовые моменты как будто включалась кнопка «REC». Для актера очень важны такие понятия, как наблюдение и внимание, это мой инструмент. Поэтому здесь я постарался пронаблюдать за персонажем, которого зовут Никита Ефремов. (Улыбается.)

— На Бали вы продолжали свои медитативные практики?

— Нет (смеется), и вообще это все игра по большому счету. Практика — не обязательно медитация, это могут быть, например, моменты, когда я пишу музыку, полностью погружаясь в это и теряю счет времени, потому что получаю удовольствие. То есть существует формальная практика, когда ты сидишь и медитируешь или едешь на какой- то ретрит, и неформальная. У меня был период, когда я активно занимался медитациями, сейчас стараюсь этим не загружать себя, но помнить, что все они направлены на некую простоту восприятия, в том числе своего «я есть». У детей это очень ярко выражено, они неосознанно все время поглощены каким-то процессом. И нам нравится за ними наблюдать, потому что они непосредственные. А вот для того, чтобы сквозь все привычки и огромную мыслительную рутину вернуться к этим простым ощущениям, и нужны практики.

— Когда я читала интервью с вами, понимала, что у вас просто «горе от ума» (кстати, вы и Чацкого играли), поэтому вы и живете так сложно, мучаясь, страдая, рефлексируя…

— Я как-то прочел, что в привычной боли есть свое искаженное ощущение безопасности. Вот эта фраза мне иногда напоминает, что некоторые повторяющиеся в моей жизни вещи, которые не всегда приносят мне удовольствие, могут быть такой странной опорой. Но для меня очень важно просто замечать: о, похожая история! — и тогда эта схема теряет надо мной свою власть. Мое увлечение медитацией и психологией позволяет мне замечать свои мысли и чувства. И любое сомнение — указатель. Когда я в чем- то сомневаюсь — значит, не очень этого и хочу. А если я знаю, что какой-то человек стремится к тому, чтобы у него все было четко и прекрасно, и с реализацией и с настроением, у меня это всегда вызывает вопросы: от чего ты бежишь? что такого в себе ты не хочешь видеть?

— А вы не думали, что совсем легко живут люди достаточно равнодушные?

— Пусть каждый делает то, что хочет. А я от природы и так довольно чувствительный человек, с гиперотзывчивостью. Мне очень интересны такие мои герои, как Гончаров в «Нулевом пациенте» или Егор в «Здоровом человеке», — сочетанием у них жажды признания с неравнодушием. Мне было очень интересно изучать это в себе. Вот меня не просили помогать, а я лезу куда- то. Я одержим какой-то идеей или считаю, что только один знаю, как правильно поступить? И если это не вопрос жизни и смерти, как в «Нулевом пациенте», тогда зачем я это делаю?

— Как вы считаете, что первично у того же Гончарова: жажда признания или желание помочь людям?

— Я думаю, Гончаров двигался и из желания помочь в текущей ситуации, и, конечно же, из желания что-то доказать. Я не вижу противоречия. Как говорил Олег Николаевич, мой дед, когда играешь злого, ищи, где он добрый; играешь доброго — ищи, где он злой. Я всегда ищу в своих персонажах корневые вещи, которые, как правило, идут из детства. Для этого у меня есть прекрасный лайфхак — я отношу сценарий друзьям- психологам, и они рассказывают мне, исходя из поведения моего героя, какие у него могли быть в детстве отношения с отцом, например, или что- то еще.

— Вы говорили, что в юношестве не нравились себе внешне и страдали от неразделенной любви. Но, наверное, это не все отправные точки, из которых все тянется?

— Конечно, нет. Но остальные уже озвучиваются за закрытыми дверями, и в том числе благодаря психотерапии организуются какие-то здоровые границы. Так как я человек публичный, и семья моя тоже, у меня есть четкая грань, за которую я не перейду в своих рассказах.

Не были ли одной из таких точек отношения с папой, то есть то, что родители развелись в период вашего раннего детства?

— Вот это как раз те внутренние моменты. И с одной стороны, мне очень хочется про это рассказать, а с другой — я несу ответственность не только за себя, но и за отношения с моими родителями, друзьями.

никита ефремов

kinopoisk.ru

А что для вас является успехом, кроме очевидного признания, как премии и призы? И всегда ли пересекается ваш личный успех и внешний?

— Если идти от простого, то это какие-то материальные вещи — могу ли я обеспечить своих родных безопасностью, комфортом, едой, теплом. Здесь, слава богу, у меня успех. Наличие работы — тоже.

Про премии мы уже говорили. А что касается внутреннего мира, я считаю, что мозг так замечательно устроен, что можно встать с утра и сказать ему: «Назови мне десять причин, по которым можно считать день плохим», — и он с радостью сделает это, назвав даже непогоду. Также можно попросить его найти десять причин, по которым день кажется хорошим, — и он с радостью выполнит и это, сказав, что я живой, прежде всего. Недавно я услышал, что любая молитва с просьбой уже содержит в себе некое несогласие с тем, что у тебя есть. А благодарность за то, что ты имеешь, и является базисом в вопросе счастья. Почему все так хлынули в восточные практики? Потому что у них, у тибетцев, допустим, совсем другой менталитет. Им с рождения говорят про переселение душ, про то, что родиться в теле человека — это великое благо, что надо любить его, но со смертью ничего не кончается. И они любят себя безусловной любовью. Мы же очень Я-центрированные, нам все время чего-то не хватает. А если вспомнить себя в детстве, то можно было ковыряться палкой в реке и быть безмерно счастливым.

— А в какие мгновения вы на Бали чувствовали радость жизни?

— Радость всегда контрастирует с печалью. После тяжелого рабочего дня пришел домой и выдохнул — и это может быть радостью. Поэтому там я ощущал минуты или часы душевного спокойствия, и эти моменты для меня гораздо более ценны, чем эмоциональное проявление радости. Такое у меня часто случается на природе или когда я занимаюсь в зале, потому что полтора часа моего внимания направлено на мое тело. Это бывает и в Москве, но на природе я это чаще испытываю. В природе есть какая- то безусловность, гармоничная вселенская любовь, и она напоминает мне о том, что я часть этого мира.

— Вас тянет к перемене мест, к новым впечатлениям или вы умеете находить что- то увлекательное в хорошо знакомом и любимом?

— Я рад, что у меня есть возможность бывать в далеких от нас местах, в совсем другой природе. Но я и в Подмосковье с удовольствием смотрю на синиц. У меня нет страсти к путешествиям. Я могу возвращаться туда, где мне комфортно, много раз.

Вы, как мне кажется, все-таки очень закрытый человек…

— Наверное. И это нормально, потому что так уж вышло, что я публичный человек. И мне надо уметь держать безопасные границы. Та же ситуация с отцом показала мне, как порой излишняя открытость может сыграть против тебя.

А у вас бывает эффект попутчика, когда вы полностью открываетесь незнакомому человеку?

— Конечно, случалось и такое. Я отталкиваюсь от своих ощущений, это не жесткие правила.

—И не била вас ваша открытость?

— Есть такой замечательный эксперимент на доверие, когда люди падают спиной, а другие их подхватывают. Как-то студенты психологического факультета проверяли этот тест, и один из них сказал профессору: «Нет, я падать не буду, я вам не доверяю». Так прошло одно занятие, второе, третье, пятое, и на шестое, когда все уже падали, он говорит: «Ладно, я вам доверяю, давайте я попробую». Он становится спиной, и профессор показывает всем, чтобы его не ловили, и он падает на спину. Доверие — это то, что происходит до веры, то есть это всегда шанс, лотерея. Да, это может быть больно, но на то оно и доверие, что оно не происходит на моих условиях.

— Никита, вы шли по проторенной дороге в артисты или очень хотели этого? Правда, вы учились в математической школе…

— Когда я поступал в институт, серьезности в выборе профессии не ощущал, и только на третьем курсе очухался, где я вообще и зачем. Но не хотел идти и по математическому пути. У меня была и творческая составляющая — я учился в музыкальной школе. Хотя музыка в каком-то смысле это математика.

— Вы еще и учились по классу скрипки, это же один из самых сложных инструментов…

— Все, что мы не умеем изначально, сложно. Когда ребенок учится ходить, ему тоже трудно, а на то, чтобы научиться ложку держать, уходит не один год. В актерском мастерстве, несмотря на все умения, каждый раз все заново, это всегда исследование, проба; опыт не залог того, что в этот раз получится.

— После того как вы сыграли Чацкого в дипломном спектакле и даже получили премию за эту роль, уже поняли, что вы на своем месте?

— Я бы сказал, что появился интерес к профессии. До этого он был такой свойский — мне хотелось что- то получать; а курсе на четвертом уже стало интересно: а что же такое отдавать?

— Когда у вас не очень хорошо шла учеба на первых курсах, вы признавались, что боялись сравнения с яркими однокурсниками. Этот страх был связан и с тем, что вас будут с ними сравнивать еще и как Ефремова?

— Нет, у нас все друг к другу относились абсолютно одинаково, был очень сплоченный курс. И такого уж страха у меня не было, честно говоря. Он появился несколько позже, уже в «Современнике», где работали многие люди, которые лично знали отца и даже деда, начиная с Галины Борисовны. Возможно, они сравнивали меня. Бывало, я думал: «Интересно, это они меня видят или Олега Николаевича?» Когда мы сделали экспериментальный спектакль «Вечно живые. История в лицах» про создателей театра, к нам приходил Станислав Любшин, он говорил, как я замечательно сыграл Олега Николаевича; и мне в этот момент показалось, что он смотрел на меня, а видел деда. (Смеется.)

никита ефремов

kinopoisk.ru

— Вы пошли после института в «Современник», где у вас была, с одной стороны, огромная ответственность, а с другой, вы все же оказались в зоне комфорта, потому что заведомо была любовь к вам…

— Бывало, ответственность доставляла дискомфорт, потому что мысли раскручивались и казалось: меня все сравнивают, я никогда не смогу превзойти; а случалось, думал, что абсолютно независим ни от чего. Сейчас прихожу к чувству благодарности, что родился в такой семье. Я считаю, что род — это самое главное, и благодарен судьбе за такие замечательные подарки. Безусловно, мне очень повезло и с Олегом Николаевичем, и с Михаилом Олеговичем, и с Борисом Александровичем Покровским, и с Аллой Борисовной Покровской, и с Иваном Яковлевым, и вообще со всей моей родословной с обеих сторон. Когда на меня после сериала «Лондонград» впервые обрушилась популярность, эти медные трубы, иногда мне хотелось произвести впечатление на какую-нибудь девушку и сказать: «Да вот я, понимаешь, Ефремов!» Сейчас я на это смотрю как на глупость, потому что хотел понравиться не тем, какой я есть, а тем, что представляю что-то из- за фамилии. Но это тоже нормально. Мне кажется, что огонь и вода не такие страшные испытания по сравнению с медными трубами (улыбается), благо это все уже позади. Хорошо, что с детства, с того момента, как я себя помню, я то к папе на съемки приезжал, то в театр, и у меня уже была такая полупрививка к звездной болезни.

— Но чего у вас было больше в «Современнике»: страха не подвести или, наоборот, в хорошем смысле спокойствия и свободы. Например, Данил Стеклов провел все детство в «Сатириконе», учился у Константина Райкина, но пошел в другой театр, чтобы поставить себя в более сложные условия…

— А я шел в каком- то смысле в «Современник», понимая, что если у меня возникнет желание поэкспериментировать, «зеленого света» у меня будет больше. Но в каких-то ситуациях мне было комфортно, а где-то нет. Так, я просил у Галины Борисовны разрешения на участие в спектакле «Бесы» у Константина Юрьевича Богомолова, и она очень не хотела отпускать меня, даже сказала: «Вот сейчас я твоей маме позвоню». Хотя мне было уже тридцать лет. (Смеется.) Это смешной момент был, восприятие меня как ребенка. Но главное, что чувствую я. Если Даня был уверен в своих ощущениях, здорово, что он так поступил.

— Вы так много снимаетесь, при этом работаете в театре…

— Нет, с этого сезона взял паузу. В какой- то момент задал себе вопрос, хочу ли я сейчас играть в театре, и честно понял, что нет. Я не вижу себя закончившим со сценой, просто мне надо то ли отдохнуть, то ли поискать что-то другое, что мне хочется делать в театре. А общение со зрителем всегда интересно.

— Есть ли для вас в актерской профессии какая- то нелюбимая часть работы, рутинная, неинтересная?

— В театре может мешать скорость моего мышления; что- то я понимаю быстрее, но, как бы это ни казалось преимуществом, у нас коллективная история, как в футболе, и надо оценивать, как играет команда. А в кино — это ожидание, умение сохранить концентрацию, ночные смены и двенадцатичасовой рабочий день. Часто в последние два часа я уже плохо соображаю и мало что могу сыграть. У меня был опыт съемок за границей, и там десятичасовой рабочий день. Он начинается раньше, но тем не менее мне это было по силам.

— Вместе с вами в «Тетрисе» снималась Софья Лебедева. Вам было легче, что работаете не один в чужой стране?

— Еще с Олегом Штефанко и Игорем Грабузовым; но я более-менее свободно владею английским языком, и у меня много друзей оттуда. Мы снимали во время ковида, приходилось сидеть на карантине. Необходимо было строго соблюдать ковидные протоколы на съемках, что сильно обременяло. Естественно, когда рядом есть люди, с которыми ты был знаком до этого, и возможность пообщаться с ними, это здорово. Но, опять же, так как я владею языком, то со многими разговаривал, и до сих пор с кем- то из группы переписываюсь. После съемок за рубежом у меня изменилось понятие ответственности, очень впечатлило, насколько там актеры всегда готовы к роли. Поэтому теперь я всегда прихожу на площадку, полностью сделав домашнюю работу.

Вы снимались в сериале «Хороший человек». А в жизни вы можете употребить формулировку «хороший человек» или «плохой»?

— А что такое для вас плохой человек? Для меня это человек, совершивший очень серьезные вещи по отношению к моим самым дорогим людям. И я всегда говорю, что суп можно сильно пересолить, но разбавить, доварить и все равно съесть, а вот маленькая ложка дерьма испортит бочку варенья. Любое дерьмо, которое есть в человеке, я узнаю прежде всего потому, что оно есть во мне. У Булгакова есть замечательная фраза: «Людей злых нет, есть несчастливые». Конечно, когда происходит такая ситуация, я очень злюсь и эмоционально реагирую. Когда лет пять назад я выписывал все свои обиды, у меня был список из четырехсот пунктов. И все люди там были ужасно плохие (смеется), а потом я начал разбирать эти обиды внимательно и чаще всего находил причину в своих ожиданиях. Если произошло какое-то предательство, подлость, то, наверное, мне нужно поблагодарить жизнь, потому что теперь я знаю, с кем мне не по пути. Многое в моем восприятии зависит от состояния, в котором я нахожусь. Есть, конечно, какие-то пограничные ситуации. Например, в истории с отцом не самые приятные вещи происходили, и, казалось бы, здесь обвиняй не хочу, но потом эти обиды таскать мне же, это будет мой портфель с камнями. Поэтому можно включить математический ум: хочешь — носи его с собой, будет тяжело, будет болеть спина (смеется), а хочешь — не носи.

— Вы не думаете, что излишне раскрылись, когда много говорили о ваших отношениях с Марией Иваковой, даже о том, что общаетесь с психологом на тему брака?

— Нет. Как сделал, так сделал. Если я почувствую, что раскрылся излишне — такие моменты иногда бывают, но их немного, — то, конечно, остановлю себя.

Но то, что вы расстались с Машей, не оказало на вас негативного влияния? Не появилось желания закрыться от новых отношений на какое- то время?

— Нет, есть какие-то чувства, которые надо прожить достойно. Мало того, они могут очень много привнести в мою жизнь, если не убегать от них, как это часто бывает во время расставания. И вообще расставаться тоже нужно уметь, мне кажется. (Смеется.)

— А вы хорошо умеете сублимировать личное в работу?

Конечно. Еще давно я спросил у Сергея Михайловича Колтакова, царствие ему небесное: «А как стать хорошим артистом?» И он сказал: «Живи». Сначала мне показалось, что он ответил формально, ну, отмахнулся, а потом понял, что моя жизнь и есть то, чем я играю.