Признанный академик от искусства Михаил Шемякин заканчивает работу над анимационным полнометражным фильмом «Гофманиада». Полуготовый материал уже наделал немало шуму, а недавний визит Шемякина в Россию вновь привлек всеобщее внимание к его персоне. «МК-Бульвар» не отказал себе в удовольствии побеседовать с человеком-легендой.

— Михаил Михайлович, когда вы обнаружили в себе страсть к художествам?
 — Смотря что под этим понимать (улыбается). Если какие-нибудь хулиганские выходки, то на это я был горазд. Рос достаточно буйным ребенком. Был первенцем в семье, и отец, человек кавказских кровей, кабардинец, многое мне позволял. Поэтому я мог, например, вбежать в роскошный ресторан для высших чинов (папа был важной фигурой в армии) и стянуть скатерть со стола со всеми закусками и графинами. После чего, когда заслуженный боевой генерал однажды (дело было где-то на отдыхе) попытался поднять «бедного» мальчика, запутавшегося в этой самой скатерти и измазанного всей снедью, я ответил ему грубой матерной бранью и запустил в его белоснежный мундир горчицей. Так, по крайней мере, рассказывал о моих проделках отец, которому после подобных случаев предлагали уже приносить еду в номер.
— Видимо, не случайно Владимир Высоцкий посвящал вам поэмы, в одной из которых есть строчки: «А друг мой — гений всех времен, безумец и повеса, когда бывал в сознанье он — седлал хромого беса…» Значит, все правда?
 — Конечно. Повесой действительно был, это не скроешь… Проводил веселые ночи с цыганами… Но с которыми, кстати, и работал тоже. То есть я мог загулять, но на первом месте всегда была работа.
— В главном герое «Гофманиады» многие видят вас — романтичного, ранимого идеалиста. Это заблуждение?
 — Ну, вообще любой художник раним, поэтому мы и носим защитную маску, иначе бы не выжили. К слову, вот и Володя Высоцкий, несмотря на всю его внешнюю грубость (я даже иной раз становился свидетелем того, как он мог резко рявкнуть на несимпатичного ему человека), по натуре был совершенно иным. Тем не менее помню, как досталось прекрасному поэту Вадику Далоне, который полупьяненький полез к Володе с объяснениями в любви, когда они были у меня в гостях в Париже. Мы с Высоцким в то время много служили в храме Бахуса, но в тот день Володя был трезвым и, как многие в этом состоянии, с презрением отнесся к пьяному. Он рукой как будто отодвинул от себя винный дух и сказал Вадику, чтобы тот, сырой и неприятный, замолчал и отошел подальше. Помню, я был поражен, потому как в наших с ним отношениях он был нежнейшим товарищем, мы называли друг друга братьями. Хотя я был выше Володи ростом и помощнее, он называл меня птичкой, с тех пор как услышал, что так меня назвал кто-то из родственников. Так вот я был для него такой «птичкой», с зашрамованной физиономией (улыбается).
— Наверное, вам частенько задают вопрос про ваш неменяющийся в течение многих лет брутальный образ: черная одежда, высокие сапоги, кепка… Я тоже не могу обойти эту тему.
 — Когда жил в Париже, я нередко таскал сапоги, но одновременно с этим у меня было и длинное пальто, и шляпа с высокой тульей, так что силуэт выглядел по-иному. А в Америке, куда я переехал 18 лет назад, сапоги мне просто необходимы. Я живу в деревне, точнее, в маленьком поселке Клаверак (клеверное поле) на шестьсот человек, и когда идут проливные дожди, то без сапог можно запросто утонуть в грязи. Плюс немаркая одежда и фуражка, защищающая глаза. Если вы обращали внимание на автопортреты художников, то начиная уже с семнадцатого-восемнадцатого веков у многих из них присутствуют головные уборы с козырьком, уберегающим глаза от солнечных лучей. Вспомните фотографии Тулуз-Лотрека или знаменитый автопортрет Шардена… У нас же нагрузки колоссальные. Если раньше я мог работать и не спать по четверо суток, и это было для меня вполне нормально, то сегодня, к сожалению, выдерживаю не больше двух-трех.
— Все равно немало. Откуда такая выносливость?
 — От отца. Особенность организма. Как рассказывает моя мать, которая два с половиной года прослужила в кавалерийской дивизии под его начальством, он мог спокойно провести неделю в седле, буквально не слезая с лошади. Кроме наследственных факторов мне помогает спортивная юность. Я же в свое время занимался марафонским плаванием, мог сутки продержаться на воде. Помимо этого ходил в школу карате, учился мастерству во Франции у корейца. Кроме того, как сказал мне один врач: «То, что ты мало спишь и ешь, помогает тебе жить». А мы с женой, правда, едим крайне мало по сравнению с обычными людьми. Завтракаем парой бутербродов с чаем, никогда не обедаем и только ужинаем, но ужин у нас, как правило, случается не раньше двух или трех часов ночи. И я уже привык к такому режиму. Если бы стал объедаться — точно бы умер. Со скудным питанием настолько легко себя чувствуешь!
— Интересно, какие еще качества вы унаследовали от отца?
 — Нелюбовь к деньгам. Наверное, мог бы нажить себе состояние, если бы очень хотел, но я этого не сделал. Понятно, что средства нужны на осуществление замыслов, но я не умелый делец, скажем так.
— Слышала, что намерение московских властей открыть в столице вашу мастерскую, выставочный зал, филиал вашего института так и осталось на бумаге…
 — Никаких подвижек в этой области по-прежнему нет. К тому же, откровенно говоря, я не очень люблю Москву, притом что родился на Арбате. Возможно, причина в том, что я ее не знаю, так как меня сразу же отвезли в Калининград. А вот Петербург я обожаю. И уже в течение восьми лет сотрудничаю с Мариинским театром. Кроме того, на днях заключил контракт с самарским театром, где буду участвовать в постановке оперы «Король Лир». Что же касается государства, то по большому счету оно пока не купило ни одной моей работы.
— Подождите, вы же Петербург одарили тремя памятниками, плюс неординарная скульптурная композиция «Дети — жертвы пороков взрослых» в Москве… Как это вам пришло в голову?
 — Не мне. Юрий Михайлович Лужков вызвал меня и заказал этот памятник, предварительно зачитав все пороки, которые я должен обозначить. Первоначально, зная ментальность советского и постсоветского человека, привыкшего к реалистичным изображениям, я собирался отказаться от предложения, потому что не представлял себе, как изобразить детскую проституцию, насилие, жестокость… Полгода размышлял, с какого бока подойти к осуществлению данной задачи. Пришел в итоге к тому, что решение может быть только чисто символическим. Я обратился к древним символам и таким образом невежество, отсутствие образования, бич многих на сегодняшний день, выразил в фигуре осла, танцующего с погремушкой, разврат — в виде жабы и т. д.
— А вам в детстве довелось натерпеться от взрослых?
 — Я не был любимчиком в семье, меня в отличие от сестры пороли… Так что детство было тяжелым — отец алкоголик, человек страстного темперамента, оставшийся рано без родителей, к тому же имеющий двенадцать серьезных ранений… Все это в целом не могло не сказаться в дальнейшем на моем творчестве. Если бы я рос в тепличных условиях, возможно, был бы иным. А так веселого во мне мало. Поэтому вовсе не случайно мне близок датский философ Серен Кьеркегор, основоположник экзистенции. Ему тоже присуща грусть. Как и другому моему любимому философу — Василию Васильевичу Розанову.
— Расскажите о супруге, как давно вы с Сарой женаты?
 — Официально мы состоим в браке около двух лет, но Сара сопровождает меня по жизни уже больше двадцати. Она мужественный человек. В свое время она не побоялась ехать со мной в опасное месячное путешествие в Афганистан, в боевой лагерь в горах, с нелегальным пересечением границы в Пакистане, где разговор шел о том, вернемся ли мы живыми… Но она наотрез отказалась отпускать меня к моджахедам одного.
— Чем занимается супруга?
 — Вообще Сара Де Кэй по профессии литературный редактор. Она была секретарем у Соль Беллоу, лауреата Нобелевской премии. Триста лет тому назад ее предки из Франции сначала перебрались в Голландию, потом в Ирландию, а позже, получив в наследство рыжие волосы, приехали уже в Америку. Так что Сара — чистокровная американка, но хорошо говорящая по-русски (впрочем, как и по-французски, и по-итальянски), потому как полюбила наш язык после фильма «Доктор Живаго». Однажды она даже призналась, что иногда видит сны на нашем языке. А познакомил нас Высоцкий. Когда он уже был мертв, о нем американцы решили снять фильм, и Сара работала на этом проекте переводчиком. Естественно, когда узнали, что в Нью-Йорке живет большой друг Высоцкого, ей сказали, чтобы она обязательно связалась со мной и сделала интервью. Вот она и связалась. Как выяснилось, надолго. Так что по какому-то мистическому раскладу именно Володя нас свел.
— Это была любовь с первого взгляда?
 — Нет, я не принадлежу к породе очень влюбчивых людей. Сначала Сара долго работала со мной над моим двухтомником, и я имел возможность убедиться, что передо мной действительно серьезный человек, не капризный, который безумно любит русскую литературу, предан России. И спустя какое-то время я понял, что эта женщина может дальше шагать вместе со мной по жизни. А жить со мной ведь очень непросто… У меня нечеловеческий режим.
— Это какой же?
 — Сара иной раз укладывается спать часов в восемь утра, потому как она ведет все мои дела, а в четыре-пять утра у нас дома шквал звонков из России. Обычно никто с нами не церемонится — и все начисто забывают про часовую разницу.
— Во Франции вы прожили десять лет, и у вас явно к ней сохранилась привязанность, раз свою огромную библиотеку вы хотите оставить в этой стране…
 — В настоящий момент все книги переезжают из Штатов в Париж, а летом и мы переберемся за ними вслед. Это происходит по нескольким причинам. Во-первых, Францию я хорошо знаю и мне там легко. А во-вторых, я сейчас много работаю в Европе и в России и постоянно мотаться через океан не хочется. Но тем не менее с первого дня изгнания я никогда не забывал, какой стране принадлежу.
— На свободном Западе вам было вольготнее, нежели здесь?
 — Несомненно. В России же все парадоксально, и меня изгнали отсюда, чтобы спасти. А до этого в нашу компанию был внедрен стукач, меня арестовали, и полгода я провел в спецклинике им. Осипова, очень жестком заведении, полностью находящемся на контроле у органов госбезопасности, и на нас проверяли новые психотропные медикаменты.
— Но когда вы в двадцать семь лет всего с пятьюдесятью долларами в кармане попали во Францию, это был тоже тот еще эксперимент. В одном из интервью вы сказали, что именно тогда все поняли про западное мышление. Что вы имели в виду?
 — Мне было проще в том смысле, что я ехал не собирать алмазы с небес. Я реально оценивал происходящее и просто очень стремился очутиться в свободном мире, где на каждом углу тебе не улыбается жизнерадостный Ленин и соседи по коммуналке не строчат на тебя доносы. А по поводу западного мышления… В Париже Сюзанна Маси, имеющая три роскошные квартиры, которую мы у себя на родине всегда принимали с распростертыми объятиями, поселила меня в гараже. И ей казалось, что это абсолютно нормально, — она мне помогает на первых порах, притом что сама, по ее словам, начинала в гораздо худших условиях.
— И вы выплыли, потому как всегда стремились вверх?
 — Никуда я не стремился. В России жил внизу, и мне было хорошо. Я не пытался делать карьеру, как многие мои сверстники, вступать в Союз художников, понимая, что если начну служить в идеологическом государственном аппарате, то меня сразу же начнут ломать, заставляя следовать рекомендациям добрых дяденек-соцреалистов. Это противоречило моей натуре. Поэтому я всегда был аутсайдером, человеком подполья и на дорогу искусства вышел в прямом смысле с лопатой. Я убирал улицы, трудился на городской помойке, потом пять лет такелажником в Эрмитаже, за копейки, но при этом никогда не скулил, так как сам выбрал этот путь.
— Вы собираетесь продавать свой дом в Штатах?
 — Нет, в него вложено столько сил! Пришлось даже осушить болото. Общая площадь нашей земли, над которой я работал в течение пяти лет, — двенадцать с лишним гектаров, и я верю, что рано или поздно в этом доме удастся создать большой культурный русский центр, куда будут приезжать и музыканты, и художники, чтобы проходить практику.
— Известно, что у вас есть дочь…
 — Да, Доротея, замечательная художница, скульптор, ювелир, которой девятого мая исполнится сорок три года. Она родилась под салют, когда мне было двадцать лет. Со своей мамой, тоже художницей, моей первой женой, она уже двадцать пять лет живет в Греции.
— Вы еще не дедушка…
 — Нет, и полагаю, что не буду, потому как Доротея имеет весьма специфический нрав, ведет очень замкнутый образ жизни, живет только с мамой… Когда мне делают комплименты, будто я молодо выгляжу, я отвечаю: возможно, причина в том, что я так и не стал дедушкой. (Улыбается.)
— Но вы домашний человек?
 — В каком смысле? Я люблю дом, причем именно на природе, а не в городе. Дом — моя крепость, притом что это целый цех, мастерские. Еще обожаю животных. У нас живут громадный пожилой ньюфаундленд Портос и любимцы Сары — бело-черный бостонский терьер, похожий на изящного бульдога, Бип, и мопс Маркиз Бульон. Плюс девять котов с абсолютно разными характерами.
— Как полагаете, талант исчерпаем, он уходит с возрастом?
 — Бывает по-разному: те же Тициан и Рембрандт свои лучшие картины с необычайной фактурой писали в конце жизни. В то же время, если молодой Шагал русского периода — гениален, то после того как ему стали выплачивать приличные деньги, он стал самоедом.
— А вы никогда самоедом не были?
 — Нет. Я в отличие от многих художников не очень люблю свои работы. Мой интерес вызывает только то, что я еще собираюсь сделать, поэтому нахожусь в постоянном поиске и экспериментирую.