«Кукарачу убили-и-и», — доносится из динамиков истошный крик. Босые ноги летят по белому полотну экрана. В маленьком зале провинциального кинотеатра нет пустых мест.

Мне восемь лет. И моему лучшему другу Мишке, чью ладонь я сжимаю от напряжения в своей руке, — тоже. Мы перешли во второй класс. И это наш первый совместный поход в кино. Только фильм оказался ужасно грустным.

Абхазского милиционера Кукарачу, которого придумал Фазиль Искандер, убили преступники — 21 июня 1941 года. А его любимая девушка пала смертью храбрых на фронте. Люди забыли о них — все на свете, если это не касается тебя лично, довольно быстро забывается.

И даже маленький мальчик, рассказчик этой киношной истории, вспомнил о ней лишь в старости, перед своим третьим инфарктом. Только песня осталась, знаменитый довоенный фокстрот: «Ах, Кукарача, ах, Кукарача…»

Из кино я выхожу совершенно зареванная. Мишка со своим папой утешают меня, а потом провожают домой, обещая завтра взять с собой на речку.

О том, что это был фильм о любви, я поняла лишь много лет спустя…

…С Мишкой Черновым мы познакомились 1 сентября 1982 года. В первый класс его привели родители с огромным букетом гладиолусов. Я же явилась в гордом одиночестве. Мама с новорожденной сестренкой лежали в роддоме. Папа уехал в командировку.

Пять поникших астр — вот и все мои «провожатые».

«Не плачь, ты теперь не одна», — сказал Мишка, оторвав левую руку от своей мамы, а правую — от своего папы. И встал со мной рядом.

С тех пор мы были неразлучны.

Совершенно необычная семья для нашего захудалого городка, где строили социализм сразу на трех засекреченных военных заводах.

На дверях в квартире Черновых висели жуткие африканские маски. Мишка выдумал, что когда-то здесь жил известный путешественник, который уехал в экспедицию, и его там, наверное, съели аборигены — маски остались «в наследство». Я глядела на этих чудовищ и… верила. Хотя на самом деле маски смастерил Мишкин отец — дядя Женя.

Он был страшен, как Квазимодо. И талантлив, как Моцарт. Дядя Женя владел всеми музыкальными инструментами сразу. Его приглашали на свадьбы и похороны, его обожал весь городок, и мало кто знал, что дядя Женя одним ухом почти ничего не слышит — у него была врожденная глухота. И еще очень доброе и больное сердце.

В первом классе я сходила в музыкальную школу и записала саму себя учиться на скрипке. Носить ее в руках было легче прочих инструментов. Мишку родители отдали на аккордеон. Он хотел играть так же талантливо, как его отец.
Обязательное посещение музыкалки считалось хорошим тоном в воспитании детей городка.

Мы ходили туда вместе. И Мишка стал единственным поверенным моей ненависти к смычку и нотам, которая проявилась после первой же четверти. Мишка играл как бог, сразу, на слух, ловя звуки.

Я же была самоуверенна и ленива. И планировала запиликать, как Паганини, самое большее на третьем занятии. О том, что надо тренироваться часами и днями и, с тоскливой миной глядя в зеркало, ставить правильно руки, натирать смычок канифолью, дошло не сразу. Но все-таки дошло. «Мне охота долбануть эту скрипку о стенку, только бы не мучиться на ней пять часов подряд», — скулила я, не замечая несчастных глаз друга.

— Знаешь, папе совсем плохо, сердце, — наконец выдавил из себя Мишка. — Врачи говорят, что ему нужно ехать в Москву на операцию. А когда он вернется, то будет совсем здоров, он мне обещал.

— И тогда он снова станет ходить с нами в кино и на речку? — обрадовалась я, потому что была совершеннейшей эгоисткой.

Вечером я услышала, как моя мама говорила моему папе, что у Мишкиного отца шанс выжить один из ста. И он все равно согласился на эту опасную операцию. Ради жены и сына.

На Новый 1984 год в школьном спектакле я изображала Снегурочку.

Мне сшили белую шубку, «припорошенную» кусочками ваты. На вату приклеили осколки елочных игрушек. Я выучила слова роли, стараясь выглядеть волшебной и романтичной.

Наверное, я делала это и для Мишки тоже. Он был такой грустный… с тех пор как его отца увезли в больницу.

Перед началом утренника меня остановила первая красавица класса, дочка пионервожатой. Вообще-то это она должна была играть внучку Деда Мороза. Но роль отдали мне — первой отличнице.

— Ты тут веселишься — а у твоего Мишки отец умер! — выпалила девочка. Как ребенок, приближенный к педагогам, она все и всегда узнавала одной из первых.

Это была месть.

Я рыдала навзрыд. Слова роли застревали в горле, как осколки елочных игрушек, — я выплевывала их, выходя из сказочного образа напрочь. У меня был красный нос, опухшие глаза.

В то утро я была самой плохой Снегурочкой в мире.

На похороны дяди Жени родители меня не пустили. Посчитали, что я еще слишком мала, и закрыли дверь на замок.

Мела пурга, за ночь наш крошечный городок превратился в снежную крепость. Я пыталась выбраться через балкон, спустившись по трубе, мы жили на втором этаже, но ничего не получилось, только руки прилипали к железу, и отдирать их было больно.

…Перед летними экзаменами я разбила свою скрипку о дверной косяк — как и обещала Мишке. С музыкой было покончено раз и навсегда. Наша близкая дружба тоже сошла на нет. Мишка стал для меня «мальчиком, у которого большое горе». Он сросся с этим горем — я же боялась показаться лишней. А посредника, способного соединить и выслушать нас обоих, больше не было.

Полгода спустя мой отец получил новое назначение, и мы навсегда покинули маленький засекреченный городок, окруженный военными заводами и сосновым бором.

Потом, когда мы уже выросли, я попыталась найти Мишку через сайт «Одноклассники» в Интернете. Но… не нашла. Вряд ли он стал композитором или музыкантом…

Никогда раньше не думала о жизни в сослагательном наклонении, не размышляла о том, что случилось бы с нами всеми, если бы все было по-другому.

Если бы дядя Женя использовал свой единственный шанс…

Если бы мой отец остался работать в этом городке…

Если бы мы с Мишкой так и продолжали учиться в одном классе…

Никогда больше я не видела Мишку Чернова. Но за девять последующих школьных лет так ни разу и не влюбилась. А «Кукарача» до сих пор — единственный фильм, который может заставить меня плакать.