Большие глаза войны
Создатели «Сказки сказок» вспоминают о своем военном детстве
«Милая Дашенька! Твое письмо получил и картинки тоже. Нарисовано хорошо. Вот и я посылаю тебе картинку про войну. Это я нарисовал. Карточку свою прислать не могу, нет у нас здесь фотографии. Учись хорошо и слушай, что говорит мама, и не балуйся. Скоро разобьем фашистов и будем вместе. Крепко целую. Папа».
«Милая Дашенька! Твое письмо получил и картинки тоже. Нарисовано хорошо. Вот и я посылаю тебе картинку про войну. Это я нарисовал. Карточку свою прислать не могу, нет у нас здесь фотографии. Учись хорошо и слушай, что говорит мама, и не балуйся. Скоро разобьем фашистов и будем вместе. Крепко целую. Папа».
Такими щемящими сердце письмами — истрепанными, пожелтевшими от времени — заполнена стена «Галереи на Солянке», где проходит выставка «Большие глаза войны». В основе экспозиции — мультфильм «Сказка сказок»: история, получившая признание во всем мире, невероятная концентрация чувств, мыслей, звуков, воспоминаний военных лет. Сегодня ее создатели, дети тех страшных сороковых, вспоминают о своем военном детстве.
Юрий Норштейн, режиссер: «Вместо обуви на ногах немца были корзины»
— Мне еще четырех не исполнилось, когда закончилась война. Это я стал понимать не сразу — лет с семи: когда пошел в школу, узнал, что у многих детей не было кого-то из родителей. И у нашей учительницы погиб кто-то очень близкий — это было видно по ее несчастному лицу. Не надо было даже заглядывать в анкетные данные, чтобы понять, у кого что произошло…
Запах моего детства — это запах, связанный с распилкой дров к зиме. Мы ехали на склад, туда съезжалась вся Марьина роща, поскольку практически во всех домах было печное отопление, грузили метровые бревна, привозили во двор, и начиналась пилка. Это было таким коммунальным событием! Пилили все. И в этом было какое-то веселье, это была какая-то артельная работа. Подходили друг к другу, смотрели дрова и говорили: «Ну ты купил дрова! Ну что ж тебе наложили одну осину! Что ж ты, березу не мог попросить!». И вот эта колка-пилка дров — особый запах, который уже нигде никогда не встретишь, кроме как, может быть, в деревне. И цвет — желтое березовое полено на белом снегу! Я смотрел на это полено, и оно было желтое, как масло!..
Сейчас, когда видишь в хронике попавших в плен солдат — это же смотреть невозможно! Я помню кадр: идет немецкий солдат, а на ногах вместо обуви прикрепил по корзине, потому что холодно. Это в общем-то образ войны. И какая там могла быть злоба? Но это говорит не просто о сердечности русских людей, но еще о природной силе сострадания, которое выше даже пережитого ужаса. Это сопровождало детство всех…
Людмила Петрушевская, сценарист: «До сих пор обожаю запах керосина»
— Это был глубокий тыл — голодный, со страшными морозами, резко континентальный климат. Но тыл.
Голод… Он всегда с тобой: когда тот, кто голодал, садится за стол — ест, не переставая. Но страшные сны о голоде тебе не снятся, не могут сниться. Потому что не может сниться отсутствие пищи, а если вдруг во сне ты увидишь пищу — это-то уже счастье!.. К нам приходили другие ночные кошмары…
Огромное влияние на меня оказывали чисто внешние вещи — например, просмотренный спектакль: меня повели в детский театр на «Кощея Бессмертного». Моя тетушка Вава незадолго до своего ухода все говорила: «Ты тогда страшно кричала в театре». Помню, на сцене была дверь, над нею — стекло, как в старых квартирах над входом в уборную или ванную… И вот я вижу это окошко, заполненное страшным неоднородным зеленым светом. Вдруг дверь начала медленно приоткрываться, и там стоял, наверное, трехметрового роста Кощей Бессмертный — весь покрытый лишаями-мхами, с костями, в цепях и с черепом. И вот тут-то я издала свой самый страшный крик. Потом он снился мне неоднократно: я бегу по улице, перед глазами это зеленое окошечко над дверью, мне навстречу какой-то человек, я говорю ему: «Давайте прекратим этот страшный сон», — и просыпаюсь…
Военные фильмы… После всего, что я видела, у меня до сих пор ненависть к немецкому языку. Не могу ее побороть. Уже взрослой я ездила по Германии и все ждала, когда же мне «улыбнется счастье» и я услышу красивую немецкую речь. В доме поэта Гельдерлина попросила прочесть мне его стихи. И все равно: то же самое…
Звук самолета, летящего в мирном небе… Он меня страшно успокаивает. До сих пор когда я слышу, что самолет летом летит по небу, я всегда думаю: это наш.
И запах! Запах один: каленых, пережаренных семечек, масла — потрясающе вкусно! Город Куйбышев, в котором мы жили, был завален семечковой шелухой. Во время войны семечки были единственным спасением от голода. Их щелкали люди, выходя на улицу, немерено.
До сих пор обожаю запах керосина. Керосин — это была жизнь. На нем готовили. Помню, мы стояли часами в керосиновой лавке, ожидая, когда нам нальют керосину. Обычно нам почему-то наливали самым последним, когда уже все уходили (там всегда стояла огромная очередь). То ли денег у нас не было… На керосинке мы что-то варили: шелуха картофельная, селедочные хребты, листья капусты — это был суп.
Но самым невероятным запахом был запах хлебных крошек. Лошадь привозила фургон. Он был с широкими воротами посередине, как у вагона-теплушки. Оттуда вытаскивали черный хлеб, блестящие лаковые буханки, которые издавали немыслимый запах. И мы собирались вокруг — дети, пузатые от голода, такие африканские, стояли и ждали. Когда унесут последний поддон с хлебом, можно было залезть в фургон и собирать крошки, и слизывать их — там было довольно много крошек. И вот стоишь на этих крошках коленями и лопаешь их, обсыпаясь. Счастье!
Людмила Дергачева, дочь женщины, ставшей прототипом героини м/ф «Сказки сказок»: «Всю ночь мама рыдала»
— Я была в эвакуации в Кузнецке Пензенской области, и там пленные немцы восстанавливали два разрушенных моста. Бабушка моя все время просила, чтобы мы отнесли им туда хлеб, хотя мы и сами-то получали его по карточкам. Когда они утром мимо проходили, все им чего-то передавали. И все к ним хорошо относились…
Мой отец служил в летной части под Киевом — это все, что я из писем знаю. Всю войну он пролетал. Письма последние два года шли из Василькова — это город под Киевом. Там он был техником — ремонтировал самолеты. Единственное, что помню, — в 1943 году папа приезжал к нам на два дня в эвакуацию. Прибежал в детский сад брат двоюродный, сказал: «Иди домой, папа приехал!». И я помню, как я к нему летела, как села ему на плечи, и двое суток я с этих плечей не слезала: так он меня на закорках и носил.
Когда кончилась война, он прислал письмо: «скоро я вас всех увижу». Уже прошел День Победы, 31 мая они вылетели из Василькова. В самолете у него случился дикий приступ аппендицита, и в Киеве его с самолета сняли и срочно сделали операцию. Мы его ждали. Но из госпиталя он так и не вышел. Мы получили извещение — гнойный аппендицит… Его не спасли. А он все писал, что «выздоравливаю»… И это было трагедией, потому что уже его ждали, самое страшное было позади.
Когда мама получила извещение… Вечером она пришла с работы (в эвакуации она работала на военном заводе), бабушка накрыла стол. И мама сидит и говорит: «Мам, знаешь, что-то я ничего не хочу есть». И когда бабушка дала ей письмо… На этом все заканчивается, и просто остается сплошная трагедия: она плачет, прижимает меня к себе, и это продолжается всю ночь. Всю ночь она рыдала, а я ее обнимала. И это длилась часов шесть. Трагедия. И это во мне осталось, это незабываемо. И я помню это свое состояние. То, что отец погиб — я этого еще не осознавала. Но я его и видела-то один раз, когда он приезжал на побывку. А мне маму было жалко, потому что ей было плохо, и я ее жалела. Вот такой у меня осталась эта ночь.
И хотя я его как отца не помню, но всю жизнь мне его не хватает. И я знаю, что мне не хватает именно отца…
Послушать воспоминания детей войны «от первого лица», с видеоэкрана, можно в галерее, где до 23 мая проходит мультимедийная выставка «Большие глаза войны», посвященная 65-летию Победы и 30-летию «Сказки сказок». Там же в ночь музеев, с 15 на 16 мая (с 20.00 до 3.00), — проекция фильма Ю. Норштейна «Шинель» на стену дома «Галерея на Солянке», встреча с режиссером и программа танго военных лет в переводах и исполнении Людмилы Петрушевской и ее мини-оркестра «Керосин».
