Резо Гигинеишвили: «На экране вижу одних уродов!»
Он возмутительно молод и по-восточному горяч. Вопросы о личной жизни вызывают в нем бурю негодования. Еще бы — ведь режиссера должны знать не из-за громкого имени его невесты, а по ярким работам в кино
В творческом плане молодому дарованию, конечно, есть чем похвастаться. Однако «МК-Бульвар» не упустил возможности поговорить не только о работе, но и о любви.
В творческом плане молодому дарованию, конечно, есть чем похвастаться. Однако «МК-Бульвар» не упустил возможности поговорить не только о работе, но и о любви.
— Резо, вам льстит звание одного из самых молодых режиссеров нашего кино?
— Ну молодость сама по себе прекрасная пора. Я тут с детством все никак не могу расстаться. Я радуюсь, но вместе с тем и грущу, потому что молодость быстро проходит. Это обязывает. Время стремительно летит вперед, и ты мучаешь себя вопросами: что же будет через год, как из категории молодых и многообещающих перейти в разряд режиссеров, которые реально умеют снимать хорошее кино.
— А почему вы с детством никак не можете расстаться?
— Потому что люди, приятные мне, преимущественно остались в прошлом. В этом году я потерял маму… Мама ассоциируется у меня с Тбилиси, с тем кругом общения, в котором я воспитывался.
— А я читала, что вы росли в Москве, в одном дворе с Федей Бондарчуком…
— Мы росли не вместе, потому что все-таки относимся к разным поколениям. Но жили действительно рядом, в Брюсовом переулке, рядом с этой прекрасной маленькой церквушкой. Я тогда приезжал к моему дяде, профессору Георгию Гигинеишвили. Федор часто гостил в этом доме, мы встречались, но я тогда был еще слишком мал.
— Когда же вы перебрались в столицу?
— Окончательно и бесповоротно я переехал в Москву по решению семейного совета и по настоянию мамы в начале 90-х, когда мне было десять лет. Безусловно, Москва дала мне возможность работать и развиваться, я считаю ее вторым родным городом. Но все, что связано с детством, осталось в Тбилиси.
Мы воспитывались не каждый сам по себе, в своей квартире, как современные дети: из дома в школу, из школы домой — и за компьютер. Честно говоря, я с трудом представляю, кем бы я был при таком воспитании. Я пропадал днем и ночью во дворе с ребятами… Вообще, дети без двора и без улицы — это явление мне непонятное. Их поколение пока не выросло. Вот вырастут — увидим, что из них получится. Но глядя, например, современные мультфильмы, я волнуюсь как отец, потому что на экране я вижу одних уродов.
— В вашей семье всегда все решения принимаются на семейном совете?
— Мне кажется, это нормально, когда за десятилетнего ребенка решения принимают старшие. И по большому счету я всегда поддерживал своих родителей. В переходном возрасте, как у любого парня, конечно, были разногласия. Но не более того. С молоком матери я впитал некие законы семьи, которые мне позже помогали жить. И потом нам пришлось рано повзрослеть — потому что в Тбилиси началась война. И вся эта сказка, и все это детство, по которому я до сих пор испытываю ностальгию, — все вдруг резко оборвалось. Мы увидели много того, чего дети не должны видеть. Это заставило трепетнее относиться к своим близким.
— Кто ваши родители?
— Отец — врач, мама — музыкант. Папа в советские годы руководил всесоюзной здравницей Боржоми, а мама играла на скрипке. Но после замужества она закончила карьеру и посвятила себя семье и детям. На въезде в Тбилиси на горе стоит Мать Грузии, у нее в одной руке меч для врагов, а в другой — пиала с вином для гостей. Вот такая мама у меня и была. То, что я сегодня из себя что-то представляю, — это целиком ее заслуга.
— Как и когда у вас появился интерес к кино?
— Помню, я болел. У нас дома был видеомагнитофон, и папа привозил мне все лучшие советские фильмы. А поскольку болел я часто, то пересмотрел все лучшее, что было в наших видеотеках. Вот так вместе с ОРЗ я впитал всю классику отечественного кино. Спасибо родителям, они контролировали, чтобы дома не появлялись перестроечные картины или «Эммануэль».
— И что было дальше?
— Лет с 15 я работал на телевидении, мне было интересно. Но все члены моей семьи, кроме сестры и мамы, хотели, чтобы я поступал в МГИМО. Я начал готовиться к экзаменам, но, так как переводить статьи с русского на английский мне было лень, я стал сочинять их сам. Моя сестрица тогда училась в Школе кино и телевидения и, прочитав мои творения, сказала, что я пишу очень интересные новеллы. Тогда я вынес их на суд читателей, и в семье решили, что у меня действительно есть некий талант.
Во ВГИКе я оказался у совершенно гениального мастера Марлена Хуциева, который привил мне вкус к кино. Конечно, на первом курсе мы все были уверены, что мы — Феллини. Чтобы твои амбиции не бежали впереди тебя, нужен настоящий учитель. В этом смысле мне очень повезло.
А потом в какой-то момент я попросил своего двоюродного брата, который с детства был дружен с Федором Бондарчуком, чтобы он привел меня к нему.
— Ага, так вы — блатной?
— Да. Однако всего моего блата хватило ровно до дверей кабинета Бондарчука. Федор Сергеевич сказал, что у него нет второго режиссера и он готов меня попробовать. Я его сразу по-блатному поблагодарил, но он ответил: пока не за что, посмотрим, как ты работаешь. И дальше я год потратил на освоение азов профессии. Потом была «9 рота», которая стала своего рода испытательным сроком для меня. По своему блату с шести утра до девяти вечера полгода я работал. Не за высокую зарплату. И по тому же блату к концу шестого месяца уже управлял на съемках «9 роты» танками, артистами массовых сцен, армией, вертолетами. (Смеется.) Я весь был обвешан рациями. И вместе с Федором и Максимом Осадчим получал огромный опыт.
— Как вам работалось с ним? Он жесткий человек?
— У Феди потрясающий талант окружать себя людьми, которые верят в то, что он делает, и остаются ему верны. Периодически он звонит и говорит: «Я буду снимать „Сталинград“, ты со мной?». Или как это было с «Обитаемым островом»: «Поедешь второй группой снимать вместе со мной картину?» Я с удовольствием всегда соглашаюсь, потому что знаю, что проведу необыкновенное время. Конечно, мы периодически ссоримся, ругаемся. А как иначе? Ведь практически год мы неразлучны, из города в город переезжаем, из отеля в отель, все время вместе, без семьи, одни мужчины, нервов не хватает! И потом снимать такую сложную картину — это непрерывный стресс. Но эти ссоры — нормальный рабочий процесс, как только заканчивается съемочный день — мы снова друзья.
— При ваших амбициях вам не сложно существовать в его тени, вечно быть вторым?
— А я не считаю, что я второй. Я являюсь вторым только в том кино, которое я помогаю снимать Федору. И это мне не сложно, потому что в данном случае я выступаю как инструмент, как звено в общей цепи. Я получаю колоссальный опыт: начиная чисто с человеческих моментов и заканчивая техническими. Это своего рода армия. Там огромный бюджет, невероятная техника — это позволяет экспериментировать, изучать современные киноновинки.
Но если говорить о самостоятельном творчестве, мы с ним совершенно разные. Федор любит масштабные, большие полотна, я, наоборот, маленькие лирические истории.
— Удивительно, что, еще будучи совсем юнцом, вы взялись за сценарий о беременных под названием «Девять месяцев».
— После того как я от звонка до звонка отработал «по блату» у Федора Сергеевича, продюсер Елена Яцура пригласила меня, блатного, в картину «Девять месяцев». Я, когда прочитал сценарий, конечно, был поражен: почему она решила предложить подобную историю именно мне? Я мало что понял, честно говоря. А после зацепился за какие-то моменты, которые мне были интересны, — за любовь, отношения отца и сына, семейные скандалы, социальный подтекст. Мне было всего 22 года. Где бы я еще встретился ну, скажем, с Адабашьяном? Общение с людьми такого масштаба просто бесценно. Не знаю, я мог бы снять кино хоть про тараканов, если бы Адабашьян участвовал в его создании.
— Звездный состав фильма сразу стал воспринимать вас как главного на площадке?
— Поначалу меня не воспринимали никак. Но у меня хватило хитрости слушать в первую очередь актрис. С женщинами можно было и пококетничать чуть-чуть, сказать какой-то комплиментик. Я приходил и с утра начинал с ними общаться. А у них же всегда идет внутри постоянное соревнование. Артисту надо самоутвердиться. И моя задача была — завоевать их доверие. Мне очень помогла Ира Розанова, она задала немного хулиганский тон картине. А уже ближе к середине съемок я взял инициативу в свои руки.
— Это правда, что многие члены съемочной группы сами стали родителями после этого фильма?
— Да. Очень многие разродились, человек 10—15, и я в том числе. Причем мы все очень обрадовались, когда закончил эту вереницу Гармаш, от которого никто такого не ожидал.
— Вы общаетесь с дочкой?
— Да, но не так часто, как хотелось бы. Я за нее молюсь каждую ночь. Я обожаю свою дочь, она прекрасная девочка, красавица, даст бог, она будет расти, и наше общение перейдет уже на другой уровень. Надеюсь, что мы будем друзьями. Я по крайней мере пытаюсь свою жизнь построить так, чтобы нас связывало не только биологическое родство, а чтобы я ей был интересен. Хочу, чтоб она могла гордиться мной.
— Чтобы ребенок гордился своим отцом, необходимо как минимум сохранить нормальные отношения с его матерью. Вам это удалось? Вы смогли преодолеть обиду со стороны своей бывшей жены?
— Думаю, да. Хотя я не собираюсь выносить на суд читателей свою личную жизнь. Не считаю себя настолько популярным человеком. Был бы я Дэвид Бекхэм — тогда меня можно было бы спросить: а как у вас женой? С папой, с мамой? Я хочу быть интересен аудитории в первую очередь своей работой.
— Непонятно, почему вы так избегаете этой темы? Никто из ваших коллег не делает особой тайны из того, что он женится или разводится.
— Я тоже не делаю из этого никакой тайны. Все всё знают.
— Вы лукавите. Вся Москва не первый месяц обсуждает ваш роман с Надей Михалковой и предстоящую свадьбу, а вы — молчок.
— А почему я должен это обсуждать?
— Возможно, потому, что период конспирации в ваших отношениях закончился. Последнее время вы ходите вместе на премьеры, вас все видят…
— Пусть видят.
— А вы готовы к неудачам? В глобальном смысле? Если со временем вам покажется, что вы делаете что-то не то.
— Ну человек так устроен, что он привыкает ко всему…
— И чем вы тогда займетесь? Что вы еще умеете кроме кино?
— Так вы уже ищете для меня резервный вариант? (Смеется.) Я умею хорошо готовить. Могу ассистентом повара быть. Умею играть на музыкальном инструменте под названием барабан. Люблю джаз, могу в переходе играть, собрать свой маленький бэнд. Писать могу.
— Вы ведь еще и клипы снимаете. Вам нравится сам процесс или это в первую очередь способ заработка?
— Это способ держать себя в тонусе, не давать расслабляться глазу. Это тренировка мастерства. Конечно, финансовая сторона меня тоже интересует, но она не на первом месте.
— А музыка ваших героев вас всегда впечатляет?
— Никогда. Или очень редко.
— Они не обижаются?
— Нет, они знают об этом. Хотя, к примеру, Тимати мне нравится, но это не та музыка, которую я слушаю дома. И совсем не та поэзия, которую я люблю. Нельзя читать Бродского и тут же восторгаться лирикой Тимати. Но та энергия, которая в нем существует, его трудолюбие вызывают уважение. И мне приятно с ним работать.
А есть другая категория артистов, обижаются они или нет — мне абсолютно все равно. Они конструируют свои песни! Они говорят: этот аккорд в прошлом месяце у такого-то исполнителя был популярен, давай-ка я его использую. Как они относятся к себе — так и я к ним отношусь. Зачем мне притворяться, что у него отличная песня? У меня к музыке совсем иной подход. На людях я никогда в жизни не спою. Я люблю петь дома, за инструментом.
— Неужели за барабаном?
— Нет. У меня есть и пианино. На барабане я играю хорошо, на пианино хуже. Для близких я, конечно, могу спеть. Но только в особых случаях. Когда ты поешь — это возвышенное, искреннее состояние. Когда кончаются слова, начинается музыка — так говорил Моцарт.
КСТАТИ
Роман Резо Гигинеишвили с молодой актрисой Надеждой Михалковой стал одной из самых обсуждаемых тем года. Светские сплетники успели обсудить и гнев царственного отца, якобы выгнавшего Надю из дома. И ссоры влюбленных. И их «тайные явки». И скорую свадьбу. С недавних пор пара перестала скрывать свои отношения, однако делиться подробностями с прессой они по-прежнему не желают.
