А начиналась его стремительная карьера с… мусорной корзины.

Дмитрий ЛИПСКЕРОВ: «Однажды в моей квартире раздался телефонный звонок. «Можно поговорить с Дмитрием Михайловичем?» — спросили на том конце провода. Мне было двадцать три, я ну никак не ассоциировал себя с Дмитрием Михайловичем. «Это я», — отвечаю, думая, что попался в лапы военкомату. «С вами говорит Марк Анатольевич Захаров. Я думал, что Россия перестала рождать Чеховых. Я ошибался, зайдите завтра в театр». И повесил трубку.

Я весь день глупо улыбался, не спал ночь, с тревожным сердцем пришел в театр… Правда, мою пьесу «Школа для эмигрантов» репетировать начали только через год".

Дмитрий: «Лучшего я и представить не мог. Я — пацан, а со мною общались на равных звезды. На репетиции, конечно, не пускали: видимо, на тот момент я Захарову не был нужен. Когда спектакль „вышел на сцену“, я явился с пьеской под мышкой, с серьезным выражением лица. Меня увидел Захаров и, разведя руки, с удивлением вопросил: „Дмитрий Михайлович, какими судьбами? Зачем вам это нужно? Дорогой мой, через три месяца вы придете, и мы все вам покажем!“ Так оно и было. На генеральном прогоне».

Дмитрий: «Это, кстати, не первая моя постановка. В „Табакерке“ шла моя пьеса „Река на асфальте“. И этому я обязан Александру Николаевичу Мишарину: он буквально из урны достал пьесу, которую я прислал на конкурс. Один серьезный пропартийный драматург (не хочу называть его имени), как на грех, был в отборочной комиссии этого конкурса и, назвав мою пьесу упаднической и бездарной, швырнул ее в мусорную корзину. А Мишарин вытащил и прочел ее. В итоге я стал лауреатом этого конкурса. А встреча с Мишариным помогла обрести уверенность в собственных силах. Мы с ним общались до конца его жизни. Учитель — не обязательно тот, кто объясняет как, зачастую это тот, кто протянул руку в самый нужный момент».

Дмитрий: «Здесь другая история. Со мною в одном доме жил барабанщик группы „Рок-Ателье“ Юра Титов. И как-то звонит он и спрашивает, не могу ли я достать одному человечку видеомагнитофон. А мне как раз кто-то из знакомых накануне предлагал дефицитный аппарат. „Да вот, — говорю, — есть у меня“. Видеомагнитофон привезли к вечеру. Этим „человечком“ оказался Александр Викторович Збруев. Так я познакомился с народным артистом. А так как я уже пробовал что-то писать, то время от времени давал ему почитать пьесы. Штуке на десятой его зацепило, он и отдал „шедевр“ Захарову».

Дмитрий: «Почти снесло… Но с детства я привык к известным людям, только лет в девять-десять не отдавал себе отчета в том, что к бабушке с дедушкой приходят знаменитости. Мой дедушка был известным эстрадным конферансье. Дом, в котором они жили, в районе метро «Аэропорт», был одним из первых кооперативов, где поселились артисты эстрады, художники, писатели. Дед работал с Мироновой и Менакером. Через Кирилла Ласкари мы, кажется, являемся родственниками Андрея Миронова. Все как-то интересно завязано. То ли через сводные узы, то ли еще как-то мой папа является Андрею Миронову братом. Они в детстве дружили. Была история, когда они вдвоем затопили какую-то гостиницу то ли в Риге, то ли в Юрмале. Открыли воду в ванной…

К деду и бабушке приходили на пироги с капустой и Левитан, и Шульженко. Утесов деду подарил самый первый магнитофон, выпущенный в Советском Союзе.

Когда дед ушел из жизни, мы получили около тысячи телеграмм с соболезнованиями, а на его похороны пришло столько народу, сколько ни одной нашей сегодняшней звезде и не снилось.

Что касается актеров «Ленкома»… В них не было заносчивости, ко мне они относились как к ровне.

С Александром Абдуловым у нас разница лет восемь-девять, поэтому многие считали меня его братом. С ним мы прошлись по всем «интересным» местам, его же везде пускали. Он умудрился протащить меня в казино для иностранцев в отеле «Савой». Там я и пристрастился к этому делу, спустив весь гонорар за пьесу…

Саша Абдулов был человеком огромного таланта, потрясающего обаяния и величайшего здоровья. Вселенского. За свою короткую жизнь, мне кажется, он прожил шесть полноценных жизней. Лично я три месяца пытался подражать его образу жизни, но вдруг в один далеко не прекрасный день обнаружил, что у меня нет носков. Мало того что я хожу в драных кроссовках, так еще нет носков и нижнее белье исчезло. Где все это я оставил — понятия не имел. Я был слабаком против него!. Он при том, что и гулять умел, еще и в трех картинах одновременно снимался, и спектакли играл, и репетиции исправно посещал, будучи в форме.

Ко всем ленкомовцам у меня сохранились очень теплые чувства. Я люблю этот театр, его атмосферу, великих людей, населяющих его. Но тогда я понял: чтобы быть совершенно самостоятельным, надо отказаться от театра и научиться писать книги".

Дмитрий: «Нет. Я все-таки окончил театральное училище, был артистом и поэтому… «сыграл в «Ганнушкина». Мне реально светил Афганистан, поэтому, прочтя две серьезные книжки по психиатрии, я расплакался в военкомате, рассказывая историю о том, как хочу служить в Советской армии. Меня решили послать на освидетельствование».

Дмитрий: «Да. Когда я, худой, нескладный и дрожащий, стоял в трусах перед генералом и плакал: „Я так хочу служить Отчизне!“, он утешал меня: „Конечно, сынок, ты будешь служить Отчизне, но не сейчас“. Не то чтобы я боялся служить, просто отчетливо понимал: либо Афган — либо тюрьма. Однозначно урою какого-нибудь девятнадцатилетнего сержанта, который „потянет“ на меня. Мне же было уже двадцать три, я с детства привык к независимости и отстаивал это право до последнего. Фактически чуть ли не с самого рождения я был на пяти-дневке сначала в яслях, потом в детском саду, потом в школе-интернате. Детство у меня, конечно, было, но повторить его я бы не хотел. И никому не пожелал бы такого. Родители не баловали меня своим вниманием — видимо, я не стал каким-то гвоздем в их жизни. Хотя родили они меня уже в более чем сознательном возрасте: маме было двадцать семь, отцу — двадцать пять. Отец очень обижается, когда я говорю о таких вещах, но, как мне кажется, те, кто хочет находиться с ребенком, выискивают какие-то возможности. Семьи как таковой не было: то папа работал геологом, пропадал в экспедициях, то у мамы был ненормированный рабочий день».

Дмитрий: «Бывают отчетливые врезы. Года в два я уронил чашку, она разбилась, и осколок так врезался мне в голову (почти в мозг вошел), что на всю жизнь остался шрам. А в два с половиной случайно наглотался «Беллоида» — сожрал таблеток сразу штук двадцать пять. Меня привезли в реанимацию Филатовской больницы. Рассказывали про мать, которая сидела со мной в палате за ширмой, про фразу медсестры: «Такой белокурый ангелочек, а не дышит».

Дмитрий: «После скитаний по стране он вырос в известного сценариста-мультипликатора. «Самый маленький гном», «Как грибы с горохом воевали», «Волк и теленок» и другие мультфильмы вышли, что называется, из-под его пера. Мама была музыкальным редактором в Государственном доме радиозаписи. Она не имела специального музыкального образования, но редактором была, что называется, от бога. В конце жизни она писала сценарии для музыкальных концертов, транслирующихся по Всесоюзному радио из Колонного зала… Она была красивой рыжей женщиной, истинной душой компании, к ней словно магнитом притягивало людей. Многие знаменитости признавались ей в любви и мечтали видеть ее своей женой… Мама была странным человеком: до конца своих дней она так и не поняла, что жила очень интересной жизнью.

Так случилось, что с моим отцом они расстались, когда мне было девять лет. Но это событие не принесло мне таких уж страданий: я и без этого настрадался так, что, видимо, в какой-то момент просто «выключил» в себе все эмоциональные функции. Мама вышла замуж за странного человека — он до сих пор вызывает у меня сомнения. Хотя сама она говорила, что подняла бы на смех того, кто до встречи с новым мужем сказал бы, что она будет рядом с этим человеком. Но тем не менее это случилось. Мне кажется, с тех пор жизнь у мамы закончилась.

У меня с родителями (повторюсь, папа до сих пор обижается, если читает подобное) никогда не было истинно близких отношений, хотя обоих я очень любил… В пятьдесят шесть лет у мамы случился инсульт. Я об этом узнал совершенно случайно. Мы почти не общались в ее последние годы. Мама странно вела себя, у нее была, видимо, накопившаяся обида на меня. Нам не о чем было с ней разговаривать. Ее жизнь прошла без меня, моя — без нее. Мне казалось, что она немного невменяемая, когда я с ней коротко общался по телефону. В тот период я уехал по делам в Америку, и однажды в телефонном разговоре бабушка мне сказала, что маму положили в больницу для душевнобольных. Потом я узнал, что маму перевели в обычную. Инсульт долго не диагностировали. Я прилетел из Америки и увидел жуткую картину: мама лежала в больнице в палате на восемнадцать человек. Там находились те, кому суждено было умереть. Холод в палате — жуткий. Мама лежала в вязаной шапке, совсем беспомощная, и я с трудом сдерживал слезы. Когда я спросил у врача, что с мамой, он сказал: «Ну, нарушение кровообращения мозга». — «По-русски инсульт называется», — уточнил я. «Но вы не волнуйтесь, она уже ничего не соображает». — «Как „не соображает“? Я сидел у нее, говорил с ней, она с трудом, но отвечала. Говорила, что узнает меня… Вы чего здесь, охренели совсем?!» К сожалению, когда я «убедил» (за деньги) врачей помочь ей, было уже поздно. Буквально на следующий день, когда мать должны были перевести в отдельную палату, она умерла. При мне… Лежала в кровати в своей вязаной шапке…

Мне кажется, в этом есть вина ее мужа… Я не говорю, что он плохой человек, — речь о другом. Есть категория людей, которым стыдно за то, что их близкие болеют. Ему было неловко перед врачами, что моя мать доставляет им столько хлопот. Он стеснялся им говорить, например, о том, что у нее открылось кровотечение, просто втихаря все это затыкал полотенцами…

Я очень тяжело переживал смерть мамы. Она — самая большая и самая несчастная любовь в моей жизни".

Дмитрий: «Вероятно, ревновал. Хотя, как уже говорил, я «выключил» в себе все эмоции. Конечно, мне было очень обидно сидеть на пятидневках. Считай, все свое детство я провел вне дома, меня забирали только на выходные. А это — целых девять лет. Только после второго класса папины родители взяли меня к себе. А что я прошел до этого… Я не ощущал себя брошенным ребенком — я ощущал себя незащищенным. Это большая разница. Никогда не забуду, как жестоко меня била в интернате воспитательница. Причем все это происходило в туалете. Если мы играли в войну (а во что еще играли в то время мальчишки?), классная на наших лбах рисовала свастику, предварительно отлупив всех по щекам.

Дома почти каждую субботу меня порола мать. Она открывала дневник, где были зафиксированы все мои «достижения» за неделю, и порола. Думаю, моя мать была несчастной в душе и вымещала свои проблемы на мне. И в то же время она меня очень сильно любила. И я ее любил. И никак не мог понять, почему она меня бьет, а потом долго после этого плачет, а потом целует, целует… От этой непостижимой женщины пахло МАМОЙ. Когда меня привозили в гости к бабушке и дедушке, я был весь в синяках. Как разбирались между собой взрослые, я не знаю, но, видимо, эти синяки в конечном счете и послужили последней каплей в пользу того, чтобы забрать меня из интерната. Согласитесь, что для пожилых людей это достаточно серьезная вещь. По сути, они взяли на себя ответственность за маленького ребенка.

Отношения бабушки и дедушки — это единственный в моей жизни пример глубокой, какой-то вселенской любви друг к другу. Дедушка мог после концерта прийти в СТД, выпить с товарищами по двести граммов, съесть супчик, а затем приехать домой.

И бабушка накрывала стол. Чтобы не обидеть ее, он съедал столько же и столько же выпивал. Никогда не пьянел, и никогда я не слышал от него ни единого бранного слова. Никогда. Всегда уменьшительно-ласкательные слова по отношению друг к другу. Бабушка и дедушка прожили вместе очень долго, дед в семейной жизни (думаю, что и в творческой) был великим дипломатом. Когда его не стало, рухнуло все. Бабушка горевала сильно один раз в своей жизни — когда умер дедушка. Хотя она держала себя в руках, но несколько лет, если дедушкино имя произносилось кем-то, я видел ее слезы. Уже потом, когда другие близкие родственники погибали или умирали (моя мать, ее родной брат, подруги), она просто ложилась на пятнадцать минут на диван лицом к стене, после чего вставала и говорила, что нужно заниматься делами, кто-то должен все устроить для похорон…

В ней была невероятная сила духа, в этой маленькой женщине, которая меня беззаветно любила. Никогда не забуду, как бабушке без наркоза долбили надкостницу. Стоматолог сам весь побелел, а она не издала ни звука… А я в те времена был настоящим хулиганом. Чем старше становился, тем сильнее хулиганил. Меня гнали из всех школ. Я был круглым двоечником. Курил, в карты играл, взрывал унитазы… Это очень легко. Натирался алюминий из проволоки, мешался с магнием. Смесь поджигалась — и в сортире раздавался взрыв, все затекало фекалиями".

Дмитрий: «Я и не собирался поступать в театральное, хотел идти в цирковое: мне казалось, что в жизни лучше быть клоуном. Но цирковое училище не давало диплома о высшем образовании, а бабушка на этом настаивала.

В театральное я поступил с первого раза. На первом туре меня увидела мой будущий художественный руководитель курса Татьяна Коптева и сразу пропустила на третий тур. Так я стал студентом Щукинского училища. До сих пор считаю студенческие годы лучшими в моей жизни. Правда, однажды меня хотели отчислить. Не нашел я общего языка с одним преподавателем. На секундочку, он был отцом Глеба Панфилова, носил на лацкане пиджака значок «50 лет КПСС». И вот однажды он ткнул в меня пальцем и произнес: «Такие, как этот человек, не должны находиться в стенах Театрального училища имени Щукина». А я что-то сказал про Сталина, про ХХ съезд партии. Язык у меня был длинный. И я много знал благодаря самиздату, который приветствовался в нашей семье".

Дмитрий: «Они же не знали, что я ее читаю. И потом, у них был свой самиздат, а у меня свой. Конечно, я не был диссидентом, все мои выкрутасы того времени — чисто юношеские гормональные взрывы. Например, мы приезжали отдыхать на зимние студенческие каникулы в дом творчества Гостелерадио «Софрино». Вечером я, Сергей Архипов и Василий Стрельников подключались к местной радиоточке и выходили в эфир с двумя программами, одна из которых была политической, а другая пародийной. Политическую вели Архипов и Стрельников. Тексты были приблизительно следующие: «Телеграмма. Москва. Кремль. Вылетаю. Буду через два часа. «Першинг−2». А мы с товарищем делали пародии на всякие программы: «Очевидное — невероятное», «Международная панорама»… Дом творчества принадлежал Гостелерадио, как я понимаю, он у них был запасным телерадиоцентром — на случай войны, например. Но как только отключалось официальное радио, мы начинали транслировать свою продукцию. К утру съезжались черные «Волги», люди из которых пытались вычислить антисоветчиков. Но техника выхода в эфир была проста: при наличии японского магнитофона, радиоточки и еще маленького приспособления мы запросто выходили в эфир и потрясали нравственные устои жителей деревни Могильцы. Дальше наш сигнал не пробивался. А поскольку японские магнитофоны были во всех комнатах, вычислить нас было весьма проблематично. Вряд ли мы знали, чем рискуем. Это было чистой воды удовольствие от запретного».

Дмитрий: «Серьезных отношений у меня не было до тех пор, пока я не влюбился в Лену Дробышеву.

А так… Конечно же, девушки были. Скажем так — юношеские тренировки. Одну раннюю связь я даже описал в последней по времени книге «Мясо снегиря». Я познакомился с девушкой в квартире своего друга — она оказалась его двоюродной сестрой. Мы ни слова друг другу не сказали, но было ощущение, что это любовь. Мне кажется, что лучше той ночи любви в моей жизни не было. Как будто сон. Когда я проснулся, ее уже рядом со мной не было.

…В конце первого курса я увидел Лену Дробышеву. Она пришла на день открытых дверей, до этого она училась в ГИТИСе на театроведа. Мне показалось, что я влюбился в нее с первого взгляда. А Лена еще не была готова к отношениям. Она вообще тогда считала, что от поцелуев дети рождаются, может быть, именно поэтому я за ней так долго и ухаживал. Я не давал ей проходу двадцать четыре часа в сутки. Открытым текстом говорил о любви с первой минуты знакомства. Я по природе своей — мощный агрессор. Года три или четыре я был таким агрессором. Иногда зимой ночами ходил пешком от своего дома к ней, а это километров пятнадцать… Мучился от неразделенной любви ужасно. Но потом пришла пора, и она тоже в меня влюбилась.

Мы поженились, а через одиннадцать месяцев расстались. Я вдруг понял: то, что для меня белое, для Лены — черное… Мы разные люди, она просто моя иллюзия.

Сильно болело, я не знал, куда девать эту боль… И написал пьесу про нашу с Леной любовь, как я это понимал. И вдруг страдания мои закончились, они были отданы бумаге. Я тогда понял, в чем мое истинное предназначение, и за короткое время написал больше двадцати пьес".

Дмитрий: «Наверное, стоило, потому что я стал писать после этого. Свадьба была скромная, в квартире. Помню, что ее мама все время пыталась конфликтовать и с Леной, и с ее сестрой, которой тогда было лет десять, и со мной. Уже потом я понял, что Ленина мама не принимала никого, даже саму себя. Например, со своим тогдашним мужем она поссорилась и не разговаривала целых шесть (!) лет. Для меня подобное — дикость! Когда Лена забеременела, ее мама, видимо, решила, что моя кандидатура не подходит на роль отца, и Лена сделала аборт.

В свои двадцать лет я понимал, что это чудовищный шаг. Помню, что в тот период Лена очень хотела помидоры. И я, как дурак, доставал ей помидоры за бешеные деньги. Она запасалась витаминами, чтобы потом избавиться от ребенка… Сейчас я понимаю, что мучился тогда не от потери любимого человека, а от того, что не случилось в моей судьбе чего-то фундаментального. Хотя как раз оно-то и случилось!.

Затем была попытка прожить свою жизнь, пытаясь доказать Лене, что она не оценила меня. Но я вовремя понял, что этого ни в коем случае нельзя делать, ни в коем случае нельзя проживать жизнь, доказывая вообще кому-то что-то".

Дмитрий: «Между этими двумя женщинами, считайте, целая жизнь прошла. После развода с Дробышевой у меня не было желания строить семью. Понимал, что это не мое, да и незачем по большому счету. Еще до Кориковой, в 1989 году, я улетел в Америку. Билет стоил сумасшедших денег, помню, мы даже заложили бабушкины драгоценности. У меня было какое-то шапочное знакомство с американцем-эмигрантом, который приехал в Москву и привез кому-то вызов из Израиля. Однажды он возьми да и скажи: «Чувак, хочешь, приезжай!» — «Еду», — ответил. С моей стороны это, конечно же, была большая авантюра. Я ни разу до этого не был за границей, даже в Болгарии. А тут — Америка! Приехал я в качестве туриста. А потом решил, что нечего зря терять время, и стал работать. Простым грузчиком, строителем… Мало того что я вернул деньги за билет, драгоценности, так еще и заработал. Пробыл я там месяца три, за это время в разных местах поработал, пообщался со многими интересными людьми…

Второй раз я прилетел в Америку после печальных событий 1991 года. Было в моей жизни три постыдных дня. Я, как дурак (молодой же был, а когда мы молоды, мы все революционеры), поперся к Белому дому, стоял в первой колонне оцепления… После того как погибли люди, я оказался в тоннеле с американским журналистом, который фотографировал дымящиеся мозги. Тогда я еще не отдавал себе отчета в том, что эти мозги запросто могли быть и моими.

Потом были месяцы депрессии.

А затем я в один день собрался и улетел в Штаты. Как мне казалось, надолго. В полную неизвестность. У меня были пятьсот долларов и пара знакомых. У Саши Буравского — известного драматурга — я остановился на первое время. По большому блату меня устроили работать в пиццерию. Потом я снял какую-то крошечную квартирку, по субботам приходил в церковь, где раздавали продукты бесплатно, радовался тушенке!. Однажды в газете прочитал объявление о том, что в Нью-Йорке требуется диктор на русское ТВ. Вспомнив, что у меня театральное образование, я приехал устраиваться на работу. И так шаг за шагом оказался на большом русском телевидении. Я вообще не разговаривал на английском языке. И слава богу, иначе я бы остался там. Америка — страна, где каждый за себя. Там тебе никто не поможет. Уезжая, я не ставил себе каких-то четких границ. Срастется — останусь, нет — вернусь. Думаю, что не срослось бы никогда. В какой-то момент я плотно заболел этой странной болезнью — ностальгией, помню, как не мог даже встать с кровати".

Дмитрий: «Никаких сказок нет. Я в один час понял, что сегодня поползу, возьму билет, а завтра улечу в Россию. Мне кричали вдогонку: «Лузер, лузер!» Но все втайне мечтали вернуться и вернулись. А я достаточно смело это сделал тогда.

Как только оказался в Москве, в «Шереметьеве», уже через минуту меня накололи на сто долларов. Мне их поменяли на рубли, которые уже были не в ходу. И я понял, что вернулся на Родину. Счастлив был абсолютно. Радовался разбитым дорогам, грязному апрельскому снегу, хмурым лицам соотечественников. Уже вечером я попал в элитный клуб «Манхэттен-экспресс». Восходящая звезда Алена Свиридова пела «Кончилась зима». Как ни пафосно прозвучит, но в тот момент эта песня стала для меня своего рода гимном мощнейшего возрождения России и моей причастности к этой стране.

Я плакал. В Америке я был никем, а здесь идут мои пьесы, здесь все мои друзья, все клево!. Пару лет я жил счастливо. А потом жизнь повернулась ко мне красивым кукольным личиком Лены Кориковой. Знакомству с ней я вновь обязан Збруеву. Он мне как-то в одном из клубов сказал: «Смотри, какая красивая девочка сидит». В те времена, если мне говорили нечто подобное, сразу срабатывал рефлекс: «Почему не моя?» Тогда Лена была еще никому не известна, наше знакомство совпало с периодом съемок в фильме «Барышня-крестьянка». Мы достаточно быстро поженились. Корикова в отличие от Дробышевой, которая явно была не готова к замужеству, сама вела к этому. Где-то даже и настаивала, говорила: «У меня нет времени разрываться между тобой, ребенком и мамой». На что я отвечал: «Ну давай попробуем пожениться». Спустя годы я понял, что печать вообще не имеет никакого значения".

Дмитрий: «Да, хотя поначалу это оказалось непросто. Я тогда уже был известным драматургом, неплохо зарабатывал, мы снимали жилье. Прожили мы недолго, наверное, ровно столько же, сколько и с Дробышевой. Мне кажется, что это — отсутствие опыта у обоих. При всем отношении к Лене Кориковой нынешней про ту Корикову могу сказать, что у нас с ней все могло бы получиться. Мы почти говорили на одном языке. Единственное, тогда я не понимал, что бывают провалы в отношениях. Сегодня ты любишь больше, завтра — меньше. Качели… В какой-то момент показалось, что я перестал ее любить, и я испугался.

И с этого момента все начало трещать. После развода мы опять встретились и какое-то время общались. Мы с удовольствием занимались сексом, но понять друг друга не могли. Как только кто-то произносил слово, начинался скандал. У ребенка Кориковой нет отца. Когда я с ней разводился, сказал: «Мальчик меня называет папой, давай я его запишу на себя…» Но Лена сказала, что никогда этого не допустит. Видимо, у нее был настолько мощный протест по отношению ко мне. Помню, и когда мы разводились, и потом, когда я приходил к ним, пацан выглядывал в дырку разбитого стекла двери, которая отделяла четыре квартиры от лифта, и говорил удивленно-радостно: «Папочка». У меня сердце кровью обливалось.

Чтобы не было никаких криво-толков, могу сказать, что единственным официальным мужем Лены Кориковой был я.

Все в жизни забывается и прощается. Наверное, и Лена Корикова меня за что-то простила…"

Дмитрий: «Есть… С Машей Соловьевой мы жили в гражданском браке. Правда, совсем недолго… Она работала в группе «Стрелки», очень модной в то время. Мы познакомились с ней в клубе. Вы знаете, очень странно, но она на меня никак не реагировала. А я, как уже говорил, привык своего добиваться. И начал атаку по всем фронтам. Через какое-то время у нас случились отношения. А потом мы расстались. Может быть, не сошлись характерами, может быть, что-то еще… Не хочу сейчас анализировать, да и область под названием «любовь» вряд ли может поддаваться анализу. А через три месяца после расставания она позвонила и сказала, что беременна и, несмотря ни на что, будет рожать. Мне было достаточно лет, и я сказал: «Рожай». Я вообще считаю, что если что-то Господь дает, то нельзя от этого отказываться. Это было нелегкое время: мы с Машей уже привыкли жить порознь, возвращаться друг к другу было очень тяжело. Хотя я пытался. Мы даже вместе ходили в школу для будущих мам, более того, сына мы рожали тоже вместе. Но все равно я ей снимал сначала квартиру, а потом уже дом. Мы жили отдельно, я приезжал лишь на субботу и воскресенье…

Потом родилась дочка — замечательная, красивая, любимая.

В ней собрались все черты, которые я бы хотел видеть в своей женщине. В какой-то момент я пытался плюнуть на свою жизнь, построил собственный дом и предложил Маше:

«У тебя никого нет, у меня никого нет. Давай поживем ради детей. Пусть они растут в полной семье». Вместе мы прожили год, я понял, насколько Маше тяжело, и… отпустил ее.

Соня и Костя проводят у меня все выходные и каникулы. Пять дней в неделю я работаю, а выходные — только для детей. Не могу сказать, что все время я только и делаю, что прыгаю с ними и играю. Но они знают, что папа рядом. Пытаюсь вложить в них то, что считаю правильным. Долгое время я разрешал им делать все, что они хотят.

Мои дети настолько разные… Когда сын родился, он лежал у меня на руках и словно спрашивал: «Зачем? Тебя кто-нибудь просил?»

А дочка появилась на свет, улыбаясь всему миру: «Какое счастье!» То же самое происходит и сейчас. Костя просыпается, и его мучает вопрос: «Зачем?» Соня же даже не задумывается над этим, она просто радуется жизни. Она — такая маленькая женщина, знает, как с мужчинами себя вести, как сделать так, чтобы папа был доволен. А сын, когда что-то не понимает, будет переспрашивать до тех пор, пока не поймет. Думаю, я не последний писатель в нашем роду…"

Дмитрий: «Да, бывало, я ходил с пятилитровой бутылкой грузинского вина и всех угощал. Были и клубы, и рестораны. Но это определялось ситуацией, в которой я жил, колоссальной неудовлетворенностью своей частной жизнью. Но как-то в те времена я вышел ночью из дома, чтобы купить себе пиццу. Ко мне подошли два милиционера, попросили документы. Я их предъявил. Они сказали: «Пройдемте с нами». И вдруг откуда-то появился человек, который тоже попросил предъявить удостоверение, и вроде как меня от ментов отмазал. «Это подстава какая-то!» — сказал я ему. Он очень обиделся: «Я тебя, гада такого, спас!» — «Раз спас — пошли, выпьем коньяку», — отвечаю. Мы пошли к ларьку, потом к нему, потом оказались у меня… Когда я проснулся и открыл глаза, над собой увидел гробовую доску. Потом понял, что лежу под книжной полкой. Белые стены моей квартиры были так забрызганы кровью, словно поросенка резали. А я ничего не помнил. Из квартиры, правда, ничего не унесли, но то, что мне однозначно что-то подлили в коньяк, сомнений не вызывает. Я тогда просто потерял память и очень долго потом пытался с профессиональным человеком ее восстановить. По такому сценарию, думаю, пропадают десятки тысяч людей.

Я отнесся к этому как к предупреждению. Судьба маякнула. Когда в моем возрасте делаешь шаг вправо или влево, судьба начинает стрелять из пулемета. Я имею право на ошибку и сейчас, но судьба может уже и застрелить меня. Так что с тех пор я не напиваюсь…"

Дмитрий: «Люблю актрис, потому что с ними не бывает скучно. Они постоянно меняются, всегда разные. Постоянно играют, теряя при этом самих себя. Сегодня она Клеопатра, завтра — Мария Стюарт… И я знаю, что любовь эта ненадолго, напьюсь ею, как вурдалак кровью, а потом все на бумагу!»

Дмитрий: «Мое счастье, что я вообще не ощущаю себя писателем.

И когда ко мне подходят и говорят: «Мы хотим у вас взять интервью», я спрашиваю: «У кого? У общественного деятеля? Ресторатора? Бизнесмена?» Я не вожу в машине свои книжки, хотя было бы проще с гаишниками разбираться. Я не умею играть ни в писателя, ни в кого другого. Да и не хочу!"