В нем мирятся чистосердечная вера и неизбежный грех, желание смирения и пафосный снобизм, искренняя сокровенность и менторская назидательность, прощение до слез и ярость до припадка. И все — через край, в точке кипения. В зависимости от того, на какую из половин Никиты Сергеевича попадешь, его хочется или к сердцу прижать, или к черту послать. Моя подруга, с которой мы в свое время рыдали над невыразимой тонкостью «Механического пианино», как-то загородила ему проход на одном из съездов кинематографистов и нахамила в знак возмущения его выступлением. А отпыхтевшись и остыв, выдохнула: «Зато фильмы его люблю, как только можно любить кино». Такое понятно многим: «Свой среди чужих, чужой среди своих», «Раба любви», «Родня», «Очи черные», «Сибирский цирюльник» — за это можно все простить. При всей своей аристократической величавости Михалков иногда ведет себя неожиданно. Рассказывали, как в питерском кинотеатре «Аврора» перед какой-то премьерой он пил с пожилыми вахтершами и билетершами (может, чай, а может — водку) и плакал. Говорил, что настоящего кино, заветного, так и не снял. В общем, русский мужик в самом интересном понимании этого явления. И пожалуйста, ни слова о съезде кинематографистов. Давайте уж про кино. И конечно, про любовь.

Никита МИХАЛКОВ: «Это будут две картины, которые должны выйти с перерывом в несколько месяцев. Первая — к 65-летию Победы в следующем году. Она затрагивает время между 1941 и 1943 годами, и в ней действуют практически те же герои, которые были в „Утомленных солнцем“. Готовясь к этой работе, я перечитал огромное количество материала, просмотрел около шестидесяти часов хроники — нашей, немецкой, американской. Невозможно себе представить, что люди тогда пережили! Помню, как потрясло письмо человека, который выходил из окружения около пятидесяти километров. Ему осколком распороло брюшину, но не задело внутренности, и он нес в фибровом чемодане перед собой собственные кишки. И он пишет, что у него была одна мечта: не дойти, не попасть к своим — а кусочек лимона. Больше ничего. Или история мальчика девятнадцати лет, которого после 56 ранений восемь месяцев выхаживали в госпитале. Вылечили, обмундировали, посадили в машину, проводили, и у медперсонала на глазах на горизонте машина взорвалась от прямого попадания. Или идут десять человек по лесу, один отошел в кусты (ну вы понимаете), девять пошли дальше. Что-то просвистело — никого в живых, один он остался. Почему он? Где Бог на войне? Это один из вопросов картины».

Никита: «У нас есть эпизод, когда комар рождается и летит. Траншеи, пулеметная лента, и вот он садится на щеку бойца и начинает пить кровь у спящего. А другой солдатик, который это увидел, думает: «Сейчас я тебе!» И тянется к этому комару.

А в то место, где только что была его голова, попадают три пули. Парень оглядывается и понимает: он тянется убить комара, а комар спасает ему жизнь. И в этом есть вся связь. В этом есть Бог на войне. Если воевало тридцать миллионов человек, то это было тридцать миллионов войн. У каждого — война со своими запахами, воспоминаниями, фотографиями, письмами, натертыми ногами, страхами, предательством, малодушием и героизмом. Это только на генеральских картах рисовались стрелы: дивизия туда, армия сюда. А когда вглядываешься внимательней, там везде — конкретные люди. И когда окунаешься во все это, в результате возникает одно желание. Вот я бы хотел, чтобы человек, посмотрев картину, вышел, купил газету, сел на лавочку, взял мороженое, начал читать и подумал: «Господи, какое счастье, что я могу просто есть мороженое!»

И тогда горе юной красавицы, которой подарили розовый «Бентли» вместо голубого, отходит на второй план, это уже не так важно. Меня не интересуют нравоучения, я не собираюсь никого ничему учить. Но человеку рано или поздно приходится сталкиваться с «простыми» вопросами: болезнь детей, смерть родителей… И тут не спрячешься за глянцевый журнал и гламур! Поэтому я бы хотел, чтобы мы имели иммунитет к жизни, а не жестокосердие. А иммунитет дает только попытка встать на место другого человека".

Никита: «Эта вещь или есть, или ее нет. Это как дышать. Господь управил так, что у меня не было проблемы выбора. Я не воцерковлялся во взрослом возрасте. Не стал «подсвечником», как у нас называют многих начальников, которые стоят со свечами в церквях, ничего не понимая. Я не ношу креста поверх пальто. Это вещь достаточно интимная. Рассуждать про веру мне негоже, я не священнослужитель. Могу только сказать словами поэта: «Блажен, кто верует, тепло ему на свете».

Сталкиваясь с любой проблемой, мы сразу вопим: «Господи, почему мне так плохо?»

И почти никогда не говорим: «Господи, за что мне, мерзавцу, так хорошо?»

Мы вспоминаем о Нем, только когда нас припирает. Это наше вечное искушение и испытание. Поэтому когда меня спрашивают, как мне помогает вера, я не знаю как, я знаю одно — без нее нельзя".

Никита: «Я читал, но достаточно выборочно. Возвращался к тому, что не понимал. Но меня утешила одна замечательная история. Жена моего друга пришла к батюшке, и этот старичок ее спрашивает: «Ты Псалтырь читаешь?» — «Да, читаю, батюшка, — отвечает она, — но половину не понимаю». А он: «Ты читай, читай, бесы все понимают».

Никита Сергеевич, не только ваши фильмы, но и вы сами долгие годы остаетесь магнитом для публики. Это внимание стимулирует жизненный тонус?

Никита: «Как можно быть уверенным в том, что ты кому-то интересен? Когда мне говорят такие слова, как „бренд“, отвечаю, что как только соглашусь с этим, то буду представлять собой сугубо медицинский интерес. Может, Господь дал мне возможность сохранить внимание людей, потому что я не ощущаю груза сделанного. Никогда, сняв картину, не садился на эти десять коробок и не ждал славы, а сразу начинал делать что-то другое. Ведь огромная опасность — бояться сделать хуже своей предыдущей работы. А научил меня этому замечательный режиссер Ежи Кавалерович, который гораздо старше меня. Однажды, когда я снял свою первую картину, которая ему понравилась, мы с ним сидели, обедали, выпивали. И он сказал: „Сразу начинай снимать дальше. После своей очень успешной картины „Поезд“ я потерял двадцать лет жизни, потому что боялся сделать что-нибудь хуже“. Это сжигание мостов за собой очень во многом определило мое отношение к творчеству. К нему надо относиться серьезно, а к себе — достаточно легко».

Никита: «Знаете, про меня говорят, что я барин… Хотя я работаю по восемнадцать часов в сутки, и пусть найдут другого барина, который бы так работал. Поэтому меня разные определения мало волнуют. А вот когда люди приходят и смотрят кино, для меня это величайшая награда. Вообще я всегда считал себя обыкновенным человеком. Есть самые простые вещи, которые всех нас уравнивают. Когда кто-то из близких болен. Когда страшно. Когда несчастье. В такие моменты неважно, кто ты: царь, знаменитость, сколько власти и денег у тебя, — все равно ты ведешь себя как обычный человек. Если у тебя изжога, то ты думаешь о ней, а не о благе народа. Поэтому практически любой вельможа — самый простой человек. Моя мама, которая мне много важных мыслей передала, говорила: «Бери всегда чуть меньше, чем-то, на что, как тебе кажется, ты имеешь право. Оно всегда вернется. И никогда не требуй справедливости у Бога. Потому что если бы Он был справедлив, Он бы давно тебя наказал».

Никита: «Бог даст, я сделаю картину, и вы увидите, что там Наде пришлось испытать по серьезному счету. Гармония — это когда совпадает то, что ты хочешь, с тем, что ты можешь. Самая большая трагедия в жизни, когда человек думает, что он может только потому, что хочет. Поэтому для меня мои дети во время работы — не мои дети. И им бывает намного тяжелей, чем остальным. Когда Надя в 28-градусный мороз, ночью, на полигоне, среди пожарищ и колючей проволоки, под тремя ветродуями, которые подбрасывают не снег, а цемент, изображающий пургу, на четвертом дубле уже просто не могла сдвинуть одного из раненых, это была не жестокость отца, а необходимость. Спустя какое-то время я прочел Надино интервью в журнале „Фома“, где она рассказывала, насколько много ощутила и поняла, снимаясь в картине. Дело не в формальностях: я, мол, почувствовала дыхание войны. А в ее страшной физической работе. Мы снимали зимой большой и тяжелый эпизод. Но после съемок ты ехал домой и мог в баньку пойти. Зная, что пули были ненастоящие и взрывы ненастоящие. А люди, которых ты играешь, месяцами сидели в окопах. И очень много проблем сразу отступает на второй план. Потому что судить о своей жизни по жизни тех, кто живет лучше тебя, — это только привлекать лишние проблемы. Если же будешь судить о ней по жизни тех, кто живет хуже тебя (а их гораздо больше), — становится намного легче».

Никита: «Мои отношения с Надей — это отдельная история. Когда я в Париже монтировал картину «Урга — территория любви», туда привезли дочь, которой было три года. Там не было ни мамок, ни теток, никого — только мы с Надей. Подумал тогда: «Господи, ну что я буду с ней делать?» Должен вам сказать, что я ничего не знал про женщин, как выяснилось, пока мы с Надей не провели четыре месяца вдвоем в Париже. Оказывается, все заложено изначально: хитрость, коварство, любовь, преданность. Надя прилетела в аэропорт Шарля де Голля с дачи, на которой жила. Она там ходила в полушубке, который моя мама Наталья Петровна Кончаловская перешивала еще со своей сестрой направо-налево, в зависимости от того, кто в семье рождался — мальчик или девочка.

У Нади на даче был друг Вася-сторож, про которого она мне говорила: «Знаешь, зачем Васька водку пьет? Чтоб моим апельсином закусить».

И тут дочка прямо с дачи прилетает в Париж. На ней этот полушубок — будь здоров, шарф, стиранный последний раз в шестнадцатом году, военный ремень со звездой, валенки, рейтузы и шапка. А я в кашемировом пальто… как последняя сволочь бежал впереди, чтобы не подумали, что это со мной. За мной сзади с рюкзаком бежала Надя и орала: «Ты куда?!» Когда она оглядела аэропорт Шарля де Голля, первый ее вопрос был: «А где наши ворота?» Вот такая вышла встреча. У меня сразу после этого были назначены переговоры с продюсером Брицолли в гостинице Ritz, куда мы и отправились. У Нади никаких комплексов абсолютно по поводу обстановки: она вошла в гостиницу Ritz, увидела инкрустированные полы и уселась на них. Публика ходит, оглядывается: какой-то ребенок дикий — Маугли.

Подымаемся мы наверх, там дамы итальянские около-кинематографические ее увидели: «Маэстро, белла бамбина!» А я вижу, что к ней подходят осторожно: странная девочка, может, хиппи такая из богатой семьи из России прибыла? Надя на них тоже смотрит подозрительно: это ж не Васька, а какие-то бабы непонятные. Ко мне подходят и говорят: «Маэстро, ну жарко, разденьте ребенка». Я ее позвал: «Иди сюда, разденься, ты посмотри, во что ты одета». Она крутит головой. «Почему?!» — «Там еще хуже».

В общем, натерпелся я позора".

Никита: «С младенчества! В один прекрасный день этот мощный характер проявился в очередной раз за столом. Ребенок в плач: «Дай!» Настырная такая, ногами машет.

Я понимаю, что теряю связь. Сейчас ей дадут то, что она просит, и опять будет чудный ребенок. А если ей сейчас дать — не знаю, каким чутьем я это почувствовал, — будет катастрофа. Как моя мама говорила: «Воспитывать надо, пока поперек кровати лежит. Как только вдоль лег, уже поздно». Поэтому сказал: «Не трогать!» И всех из комнаты выгнал. А дочь орет уже всерьез, мокрая вся, красная, глаза навыкате, ногами лупит. Я беру ее на руки, прижимаю к себе, она вырывается, а я держу. Чуть отпущу — она опять за свое. Сначала она орала, потом у нее стал садиться голос, глазки закатываются, чуть не помирает. В комнату заглядывают моя мама, теща, Таня, мамки, няньки. Все кричат: «Что он делает? Зверь!» И вдруг дочка — раз! — и уснула. Я продержал ее четыре часа, а она спала. Совершенно обессиленная, всхлипывающая, волосики прилипшие, просто невозможно смотреть без слез. Хотите — верьте, хотите — нет, но проснулся другой человек. Я не знаю, что произошло, но из нее как будто вылезло все ненужное. С тех пор мы, например, едем в машине, она на моем плече прикорнет — и все, спит уже. Просто автоматом. Можете как угодно к этому относиться, но я точно знал, что мне тогда надо поступить только так. Через силу, которая давала огромную энергию. Я хотел, чтобы это с ней прекратилось".

Никита: «Да. Кстати, помню, однажды мама, которой было семьдесят три года, и Надя, которой полтора, поругались и не разговаривали друг с другом. И гуляли по участку в разные стороны. Женская природа, что тут скажешь! И она очень интересно проявляется. Например, мы с Надей, будучи в тот раз в Париже, зашли в детский магазин, чтобы ее приодеть. Я взял трусов пятнадцать штук, маек десяток, свитеров накладываю. А она смотрит и командует: „Хватит!“ Первый раз в жизни я услышал в магазине от женщины слово „хватит“. „Почему, Наденька?“ — спрашиваю. „Ну я же вырасту!“ Ходит она в своем новом свитере и все ждет, когда будет второй. Перед воскресеньем я сказал, что постираю этот и тогда наденем другой. А ночью проснулся, пошел в ванную, потрогал свитер — сухой. Подумаешь, решил, еще этот поносит. О чем ей утром и сказал. Надя говорит: „Хорошо“. Уходит в ванную, возвращается оттуда и невинным голосом заявляет: „А он не высох“. — „Как не высох?!“ — „Честное слово, можешь сам пойти посмотреть“. Иду в ванную — мокрый! „Надя, скажешь честно, наденем новый. Это ты его намочила?“ — „Угу…“ Это в три года».

Никита: «Трудно сказать про первую, столько в школе было всяких увлечений… А первую любовь у меня увел Володя Грамматиков. Из-за этого я не умею кататься на коньках. Была такая Катя Москатова, с которой мы однажды пошли на даче на каток. Ей семь лет, мне — восемь, а Володе Грамматикову — лет одиннадцать. Катя несла на плечах «фигурки», Володя — «канадки», а я — двухполозные коньки, которые наматывались на валенки. Наша барышня выехала на каток, Володя через ножку проехал вокруг нее.

А я в своих валенках попал в сугробину, снял коньки, ушел и никогда больше на коньки не вставал. Такая была моя первая любовь, которая лишила меня удовольствия участвовать в недавнем ледовом шоу. А то бы я там сигал!"

Никита: «Ну вы можете себе представить, что бы я смог вообще сделать, если бы главным для меня был успех у женщин? Для начала — как бы я сейчас выглядел? Конечно, на тонком уровне, встречаясь с кем-то из противоположного пола, в разных ситуациях ты понимаешь: да, вот это может быть очень интересно в отношениях! Но если ты в эту секунду начинаешь бить копытом, та половина подумает: „О, миленький мой, ты похож на других“ — и пойдет в другую сторону. Здесь очень важно сделать паузу. Именно поэтому нравиться женщинам — не самое главное для меня. Но не хотелось бы им и совсем не нравиться. Я так осторожно в стороночке наблюдаю до поры до времени».

Никита: «Это, к сожалению, входит в мои обязанности — бывать на модных показах. Хотя я мало что в этом понимаю, но честно прихожу. Вообще у жены должно быть свое дело обязательно, если вы не хотите, чтобы она занималась вашими делами».

Скажите, Никита Сергеевич, а вас с братом Андреем Кончаловским можно назвать друзьями?

Никита: «У меня всегда был культ старшего брата в семье. Я очень ему благодарен. До поры до времени он для меня действительно был большим кумиром. Я Андрона всегда любил, но когда начал снимать кино, показывал ему сделанные картины, когда их уже нельзя было поправить. И когда он мне говорил „тут так, а тут вот так“, я испытывал двойное чувство. Первое — жалко, что я не сделал как лучше, а второе — слава богу, что ничего уже не могу изменить. Потому что это были мои ошибки, я сам на них учился. Я благодарен Андрону за то, что он не стал из меня делать своего клона, а давал мне развиваться самому. Поэтому мы любящие друг друга братья, достаточно разные художники, с собственными почерками. Было бы печально, если бы я тупо повторял брата и шел за ним след в след. Андрону тоже было бы не очень приятно, что ему кто-то дышит в затылок».

Никита: «Ой, я теряюсь от таких вопросов. Дети — это прекрасно. И очень важно, чтобы главного они могли добиваться сами. Когда мои Аня и Тема поступали во ВГИК, жена Таня вздохнула: „Нужно позвонить“. А я вызвал их и сказал: „Ребята, могу для вас сделать только один подарок — дать сознание вот чего: то, что будут потом говорить за вашими спинами, неправда. Хотя все равно скажут, что папа… Но вы будете поступать сами, я ничего не стану для этого делать“. Пушкин написал: „Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца“. Этому меня в полной мере научила жизнь. Мне мама говорила: „Никогда не обижайся. Потому что если тебя хотели обидеть — не доставляй удовольствия тому, кто этого желал. А если не хотели — всегда должен простить“. И если рассуждать о воспитании, то самое важное — это создать в доме атмосферу, не сюсюканье, а общение, дух. Все! Ребенок его сам воспримет. Это главный рецепт для жизни. И для кино, кстати, тоже».

Никита: «Знаете, когда я уходил в армию, тоже говорили, что папа позвонил и все устроил. А папа мой вообще не знал, где я нахожусь. Тогда письма писать разрешали только после присяги. Три года я служил на Дальнем Востоке, на Камчатке, куда потом и сын мой Степан ушел в морские погранцы. Кстати, до сих пор помню письмо, которое он мне прислал из учебного отряда: „Дорогой отец, с удивлением вдруг понял, что, оказывается, шерстяные носки могут быть важнее, чем двухкассетный Sharp, который я у тебя просил“. Это писал абсолютно другой человек. Отправив Степана на флот, я таким образом спас сына. Он тоже отслужил три года на Дальнем Востоке. И я счастлив, что он вырос мужчиной».

Никита: «По собственному. Вообще-то я должен был идти в мосфильмовский кавалерийский полк. Но этому помешала романтическая история.

Я имел неосторожность написать дочери одного большого начальника, что никогда не смогу на ней жениться, иначе моя биография и карьера для всех будут связаны с этим браком. Написал и, будучи совершенно неискушенным в подобных делах, передал письмо через бабушку лифтершу, где девушка жила. Откуда ж мне было знать, что бабушка — один из старейших сотрудников КГБ? После этого все и закрутилось. Сначала в кавалерийский полк не дошли мои документы, потом я угодил в списки митингующих у памятника Маяковскому. И только оказавшись на городском призывном пункте, я узнал о назначении в стройбат в Навои. Пришел к военкому. Он спрашивает: «Что, в Москве хочешь остаться?» — «Нет, — говорю, — но и в Навои не хочу».

И сам попросился на Дальний Восток в моряки. А родители до конца карантина действительно даже не знали, куда я попал".

Никита: «Я считаю, что мой отец — величайший детский поэт. Когда готовились к папиному 95-летию, я начал перечитывать его стихи, чтобы выступить с ними на юбилее. Это действительно потрясающая поэзия, которую может написать только тот, кто сам в душе ребенок. Моя мама говорила: «Сереже всегда тринадцать лет». Почему? Потому что как он не любил детей, может не любить только ребенок. Вот этого «сю-сю-сю» в нем вообще никогда не было. Приезжает он на дачу, дети бегут: «Деда, деда, где ты был?» — «Какое ваше дело?» — буркнет и пойдет дальше. Можно подумать: какой грубый человек, ведь это ж его внуки, а он с ними разговаривает как с неродными: «Чего вы ко мне лезете?» Только такой человек мог написать: «Облака, облака — кучерявые бока, вы воздушны и послушны, вдруг решили на восток и поплыли, и поплыли, словно дунул ветерок». Это же взгляд из-под стола, не сверху вниз на детишек, а с их уровня. Когда у моего сына Степана родилась дочка и он весь в слезах прибежал ко мне на студию, я набрал номер отца. Говорю ему радостно: «Папа!» Он в своей манере: «Ну что?» — «Папа, я тебя поздравляю! У Степы родилась дочь — моя внучка и твоя правнучка!» — «А-а-а, хорошо. А вообще что нового?»

Еще одна история про отца. У нас на даче на Николиной Горе стоят параллельные телефоны. Когда мой брат Андрон ставил спектакль «Чайка» в Париже, то позвонил своему сыну, моему племяннику, чтобы тот пошел в лес, срезал можжевельник и прислал ему туда на спектакль. Зачем-то он ему там понадобился. Отец снял параллельную трубку и тоже слушает, как Андрон говорит: «Егор, давай надевай кеды и иди в лес, нужно можжевельник нарезать». Вдруг отец вклинивается: «Я не пойду!» Андрон: «Папа, это ты?» — «Да». — «Ты что, больной?» — «Я не больной! Ты же сам говоришь Егору: одевай деда и иди в лес резать».

Никита: «У меня два охотничьих угодья, взятые в аренду: одно под Нижним Новгородом, другое под Вологдой. Первое, что под Нижним Новгородом, было все выбито, четыре года мы его восстанавливали. Сейчас это одно из лучших угодий. А второе, в Вологде, более богатое по зверю и птице, но и больших вложений требует. Пока они не приносят никакого дохода, но мне кажется, что это дело довольно живое. Если ты к земле относишься по-человечески, то, может, и она к тебе отнесется так же. У нас же это большая беда: когда едешь по глубинке и видишь, что она разрушена, бесконечные поля заросли, просто сердце сжимается. Иногда у меня бывает такое настроение, думаю: да мать твою, хоть бы шведы или немцы, хоть кто-нибудь этим занялся, чтобы все росло красиво и что-то давало. Потом берешь себя в руки и понимаешь: не хочу шведов и немцев, надо делать самому. Поэтому для меня эти угодья — большая отдушина, честно вам скажу. И руководствовался я, с одной стороны, красотой пейзажа, а с другой — возможностью его использовать. Пока, повторяю, это прибыли не приносит. Но я убежден: если и есть неисчезаемые вложения, то это земля. Рано или поздно люди поймут, что ничего дороже, чем земля — во всех смыслах, особенно родная, — у нас нет. И поскольку я в этом уверен, поэтому и пытаюсь что-то сделать. Помните, как у Твардовского: «До чего земля большая, необъятная земля, да была б она чужая, чья-нибудь, а то своя…»

Никита: «Однако… вынужден согласиться. Вообще я снимался в роли Паратова, чтобы исправить впечатление о себе у женщин после фильма «Вокзал для двоих». После того как я снялся в «Вокзале…», за мной толпами ходили люди, я все время слышал: «Сама-сама, быстренько-быстренько…» Я не знал, куда деться. Мне писали письма на мой московский адрес, адресованные Людмиле Марковне Гурченко, видимо, предполагая: после того что мы с ней творили в поезде, я, как приличный человек, должен на ней жениться. Женская часть зрителей была просто шокирована тем, как я себя там вел, поэтому я получал огромное количество всяких обиженных посланий. И я чистосердечно решил реабилитироваться, приняв предложение Эльдара Рязанова сняться в «Жестоком романсе» по «Бесприданнице» Островского. После чего началось еще почище. Стали писать: «Ну ты и котище!», «Ты, конечно, сволочь большая, но все-таки что-то в тебе есть».

Эта широта и удаль цыганская, показанная в картине, жизнь красивая — как в песне, очень задевали и заводили. С одной стороны, готовы были морду разбить этому мерзавцу Паратову, а с другой — в конце был слышен вздох: «И все-таки хоть денек с таким бы пожить-погулять». Нормальная женская тоска по мужскому началу: пусть даже, бог с ним, ушел к другой, а ты ничего не можешь поделать, но хоть последний разочек насладиться".

Никита: «А вот это как раз и необязательно знать. Конечно, эта роль — не повод меня на всю жизнь записывать в Паратовы. Но тем не менее есть в нем вещи, которые меня греют и частично являются моим характером».

Никита: «У меня был смешной случай в Питере с этим произведением. Мы сидели компанией в ресторане после съемок. И к нашему столику подошла дама на подламывающихся каблуках: хала набок, очки съехали, на груди написано «Suzuki». Окинула нас взглядом, никого не узнала и заплетающимся языком пролепетала: «Сказали, что артист Михалков счас будет петь нам песню про пчел». Поэтому я всегда благодарен зрителю, который меня не просит спеть «Шмеля».

Никита: «Эх, если говорить о жизнелюбии… Вспоминаю, как две старушки гуляют на даче по участку — мама и ее подружка Ева Михайловна. Одной восемьдесят два года, другой — восемьдесят семь. И я застаю их за интересным занятием: кукушка кукует, а они считают, сколько им осталось жить, — двадцать три, двадцать четыре… Конечно, хотелось бы и одно сделать, и другое попробовать. Тут уж как Бог даст. А самая верная формула во всех наших чаяниях: «Господи, сделай так, чтобы моя воля не перебила твоей».