В апреле как-то принято много шутить. Телевизионная сетка забита юмористическими программами: хохмить пытаются все и вся, вот только дальше дежурного «у вас спина белая», увы, дело не доходит. На фоне сонма юмористов, молодых да резвых, Михаил ЖВАНЕЦКИЙ — бесспорный феномен. Ему удалось уловить неуловимое и объять необъятное. Но сам он с трудом поддается определению. Зафиксировать Жванецкого в терминах — то же самое, что взвесить закат, обмерить туман или сгрести в охапку запах моря. Ну что сообщит о нем запись отдела кадров: писатель, юморист, кавалер ордена? Слова сникают и теряются. А многоточия, вопросительные и восклицательные знаки, наоборот, сбиваются в кучи и толпятся, когда о нем думаешь. И, как ни странно, многое об этом человеке рассказывают. Остается горсть существительных, со значением замирающих в отдельных строках листа.

Эпоха. Самородок. Парадокс. Атмосфера. Интонация. Чистота. Радость. Воздух. Он соединяет в себе концы разных измерений: Жванецкий — лампа и свет, дырка и бублик одновременно. Смех, которым мы смеемся вместе с ним, бережет от уныния и цинизма, как корни деревьев спасают почву от эрозии. По своей необходимости для духовной экологии общества он давно занял место природного явления. И хотя рыба не замечает воду, в которой плавает, а человек — воздух, которым дышит, приходит момент, с ясностью убеждающий: в них заключена жизнь.

Философы любят цитировать фразу Соломона: «Умножая познания, умножаем скорбь». Вам хватает мудрости, чтобы радоваться?

Михаил ЖВАНЕЦКИЙ: «Когда я выхожу из дома, то в основном радуюсь. Пока не слушаешь радио, стоя в диких московских пробках, жизнь нормальная. Выключу радио, телевизор, заглушу мотор машины — и все остальное радует. А все, что я включаю — радио, телевизор и мотор, — огорчает меня. С помощью этих аппаратов я должен попасть в какое-то дерьмо. Обязательно! Либо должен ознакомиться с очередной белибердой, либо поневоле выслушать: там что-то взорвалось, а там — пропало. Радио ведь меня не спрашивает — влезает в уши. Поэтому такое ощущение, что если выключить электричество — воцарятся мир, спокойствие, тишина и забытые отношения между людьми. Моторы перестанут завывать и вонять бензином. Будут слышны шаги, скрип снега, шелест листьев, вздохи человеческие, чей-то разговор… Через это все проступит человек».

А давно вы были свидетелем звенящей тишины, дающей услышать стук собственного сердца?

Михаил: «Давно. В Одессе, где я живу летом, бывает иногда предрассветная тишина. Я выхожу ее послушать, когда встает солнце над морем. Но все равно полная тишина — редкость. Чаще музыка где-то ревет, фейерверки и петарды грохочут. То пьяный крик, то это смертельное изобретение — караоке: коровьим голосом пьяного безумца с женой под аккомпанемент на рассвете, когда все цветет и пахнет. Помню, еще в советское время, лет двадцать назад, я был в Кисловодске. И там такая абсолютная тишина, когда стоишь в горах! А внизу птицы поют — я это запомнил. Все вокруг зеленое, но разного оттенка — лес и трава. Вот оттуда я, видимо, знаю, какой может быть тишина. Сейчас, если вдруг аварийно вырубается электричество, что в Одессе случается, слышишь море и голоса».

Вы чувствуете себя хозяином слов? Формула «Вначале было слово…» вами познана?

Михаил: «Я чувствую себя хозяином слов, потому что я их не выбираю — они появляются сами. Вдруг! Это факт. Не скажу, что у меня может появиться незнакомое слово. Но забытое — бывает. Я знаю достаточно много слов, хотя раньше запас был гораздо больше. Сейчас язык сократился, и мы используем для разговора минимум. Самые необходимые — „хлеб“, „выпивка“ и „женщины“. Поэтому стали обходиться просто двумя-тремя наборами: „Дайте, пожалуйста“, „Взвесьте, пожалуйста“ и „Сколько я вам должен?“. Слова „дайте“, „взвесьте“, „заверните“ можно знать на английском, русском, украинском и обходиться ими всюду. А когда садишься писать, ты как будто преобразовываешься, и вдруг выстреливают и всплывают слова, которые уже давно не употреблял. Слово — великий инструмент. Человек, который пишет либо выступает, обращается к людям только с его помощью. И от слова меняется настроение сидящих в зале».

Вы это воздействие чувствуете?

Михаил: «Конечно. Сами люди мне говорят о том, как я преображаюсь. Как дополняю свои слова жестом и мимикой. Я — не актер. Но оказывается — актер, когда выступаю. Зрители видят, как я свой текст сопровождаю улыбкой, паузой, даже повтором. Вот у меня вчера был концерт, и я пару раз говорил: „Сейчас будет фраза, которая мне нравится“. И после второго- третьего раза она и людям понравилась».

Какая фраза?

Михаил: «Которую я сказал своему сыну Митьке. Ему в прошлом году, 15 августа, исполнилось тринадцать лет, а у южных народов этот возраст считается своего рода совершеннолетием. На его день рождения всегда собирается много народу, потому что это Одесса, замечательная погода, солнце, жара, синее море, все в летнем — очень мне нравится. У нас был помостик, эстрадка небольшая, мы его поздравляли, и я ему сказал: «Митя, ты вступаешь в жизнь с НИМ. То, что держит, то, что есть в душе, — это совесть. А совесть — это ОН и есть. Пока между тобой и вечностью стоят твои родители и защищают, прикрывают тебя. Но сегодня в твоем возрасте ты уже сам можешь стать на их место и кого-то прикрывать. Между вечностью и НИМ теперь станешь ты. Я могу сказать тебе в напутствие: имей совесть и делай что хочешь». Этой фразой я и заканчиваю теперь концерты. Говорю: «каждому из вас я хочу сказать то, что сказал своему сыну. Полная свобода. Единственное, что должно быть, — совесть».

Насколько Митя изнутри окреп?

Михаил: «Крепнет на глазах. Но если бы мы ему не сказали, что он совершеннолетний, он бы никогда об этом и не подумал. А сейчас ходит и думает. Затребовал, чтобы от него не прикрывали любовные сцены по телевизору.
В человеке что-то произошло — он стал взрослым от наших слов. Мы живем в Одессе, у нас много солнца, и мы рано созреваем. Это не Сибирь.

Я не говорю о национальности, а просто — мы созреваем рано. В Израиле дети вообще рождаются взрослыми. Совершенно крошечные, но уже с прическами и в босоножках на страшно ловких ножках. Носятся по пыли так, как будто родились в этих трехпальцевых босоножках. Такие вот чудненькие детки. Митька у нас белобрысенький мальчик, русского типа".

Вам с ним интересно?

Михаил: «Я скажу, что маме с ним трудно. И мне тоже. Трудно — это интересно или нет? Он до сих пор не понимает, почему нужно делать домашнее задание и что оно из себя представляет. Почему у него рабочий день не кончается в течение двадцати часов, я объяснить не могу. И ему со мной становится неинтересно, когда я пытаюсь это сделать. Мне тоже с ним неинтересно, когда я ему это объясняю. Невозможно это все. Дикая, нечеловеческая нагрузка — и маленький человек. Сейчас он чуть больше, но ненамного. Мне его жалко, потому что он в школе с 8 до 14, потом час обед — и снова садись. Я продолжаю пытать его, но в основном этим занимается мама. А я летаю. Я — летающий отец. Прилетел, что-то в клюве сбросил, улетел обратно. Называется: следи за полетом отца и учись сам. Папа так тратит свою жизнь, вот недавно из Тюмени. Только что был в прожекторах в Екатеринбурге — роскошный зал, полный аншлаг, цветы, праздник. А через два часа поезд на Тюмень, куда нам надо было приехать утром. Мы выкупили купе в обычном поезде без СВ: грязные тюремные одеяла со следами любви и ножа, пьяная проводница… Говорю ей: „Холодно“. А она: „Мы все замерзаем“. И еще одеяло дала — такое же. Я полюбил эти одеяла как родные. Укутался и понял, что готов ко всему. Только что был в прожекторах — и вот уже в этом одеяле. Холод собачий, все замерзло, останавливались каждый час. А приехали в Тюмень — опять „Мерседес“, прожекторы».

Вот и хорошо, что вспомнили, как выглядит жизнь не из окна «Мерседеса»!

Михаил: Да я этой жизнью жил пятьдесят лет! Только последние пятнадцать живу в нормальных условиях. В этот раз мне досталось — я плохо сплю в поездах, но ничего".

Наташа, ваша супруга, как-то говорила, что Митя йогой занимается. Он продолжает еще вникать в эту науку?

Михаил: «Нет, сейчас уже теннисом занимается. Фигурка у него еще полудетская. Надеюсь, вытянется. Он не чувствует тяги к спорту. Становится стеснительным. А я очень люблю стеснительных людей. Застенчивых и стеснительных. Если я ему что-то выговариваю, он становится у двери, потупив взор, поникнув и покраснев. И этим меня просто покоряет. Теперь таких нет. Слушает, молчит, не перебивает и краснеет. Это золотое качество деревенского мальчика. И я счастлив, что ему оно присуще».

Михаил: «Да я уже выступаю с широкой панорамой кризиса! Я эгоист — смешу сам себя. Потом слышу — кто-то еще присоединился, тоже хохочет, а кто-то готов за это заплатить. Так образуется наша компания. В условиях кризиса кто что умеет, то и делает. Переносить через лужу женщин — может, заплатят. «Порше» и «Феррари» с небольшим грузовым прицепом могут дежурить на вокзалах — чемоданы перевозить.

А какой смысл в этих дорогих автомобилях в период кризиса, если они жрут столько бензина? Врачам уже не надо ждать подношений в виде денег. Во времена моего папы с докторами рассчитывались тем, что сами могли сделать. Отец говорил: «Вот этот стол сделал мне больной». Трое больных пришли, отремонтировали балкон, двое — покрасили потолок. В советское время после войны больные не могли даже гуся или яйца принести. Только то, что сделано своими руками. Теперь опять эти времена возвращаются".

Вас кризис не пугает?

Михаил: «Мы сейчас пугаемся кризиса материального. А бояться надо не его. В докризисное время у людей в характере что-то исчезло, они избавились от всего „лишнего“. Осталось только самое необходимое, что требовалось в этих условиях, — ложь, наглость, обман. То, на чем можно было заработать. Прежде всего на обмане. Поэтому возник совершенно обычный кризис доверия. Он кажется банковским, но это кризис лживой мерзости, которая продавалась под видом кредитов, под видом юмора, под видом чего угодно. Деньги потеряли свою ценность, а это скрывалось от нас. Все фигурировало в умах. Виртуально. А сейчас снова появляется все „лишнее“, что было отброшено, — правда и настоящий юмор. С кризисом возвратятся нормальные отношения между людьми. Когда в Москве зимой стукнул мороз 25 градусов, все лишние — в первую очередь машины — с улиц исчезли. Остались только самые приятные, и появилась теплота в отношениях между людьми. Исчезли лишние звуки — стали слышны голоса. Стали уступать друг другу, говорить: „Разденьтесь, пожалуйста, вот здесь повесьте, у нас отопление работает, здесь можно согреться“. А тепло, которое приходит благодаря газу, не естественное. Оно увеличивает количество людей и всякого хамства, но не человеческой теплоты».

Кому удавалось вас рассмешить?

Михаил: «Последнее время не помню, когда я хохотал».

А сами себя смешите?

Михаил: «Сам себя, бывало. Если стоять за дверью моего одесского кабинета, можно слышать визги, крики, потом опять тишина, и снова визги, крики, стоны — это я все продолжаю писать. Сам себя не слышу, но представляю этот звуковой комментарий. Если написал что-нибудь удачное, раздается оперное пение. Когда я доволен собой — пою и кричу на себя. А если недоволен, не идет писанина — тогда выбегаю из кабинета с криком: „Опять недожарено-пережарено!..“ Челядь начинает суетиться, Митька скрывается к себе, он застенчив. Наташа в защиту всех начинает кричать на меня: „Если у тебя не получается, нечего орать на людей — в чем они виноваты? Зачем орать на собаку, на кота?“ Я же в порыве могу отбросить кота. В общем, все прячутся, когда у меня ничего не идет и лист пустой. Удручает, если пишу не смешно. Моим серьезным друзьям нравится, когда я пишу что-то серьезное. А я страшно скучаю по тем временам, когда у меня лилось все. Может быть, просто изменились времена, и публика не всегда все понимает. Вот недавно выступал на Рублевке, собралось человек сто, но каждое слово проходило под хохот и аплодисменты».

То есть там соображающие?

Михаил: «Да! Не было любовниц, пришли с женами. Я не пойму, кто умней — любовница или жена? Жены, по-моему, все-таки умней.

И сами ребята, и их жены молодые, где-то по тридцать — тридцать пять лет в основном, самому старшему под пятьдесят.

Я очень доволен публикой на Рублевке. Но все время подвергаюсь за это издевательствам разных СМИ. «Видела вашу афишу на Рублевке. Не стыдно там выступать?» Я отвечаю: «Там прекрасная публика». А если лечу на концерт в любом другом городе, что, я должен проверять, кто на него соберется, по имущественному цензу?"

А опыт участия в корпоративах вам знаком?

Михаил: «Конечно. Тоже очень доволен. Во-первых, потому что за один такой концерт удается отремонтировать квартиру, допустим. Во-вторых, даже если меня зовут куда-то в Турцию, то предоставляют небольшой самолетик и везут туда, где они на яхте собираются. Сидят там человек двадцать — тоже замечательная публика. Причем самые замечательные — девушки, которые являются инициаторами моего приглашения. Не знаю, кому они кем приходятся, но потом кто-то из них обязательно скажет: „Михаил Михайлович, это я настояла…“ Ну, ты же знаешь, как женщина может просверлить. И вот просверлила — и за мной послали самолет. После того как я выступил один раз, зовут уже и на следующий год, и через год. Самое главное — хорошо принимают и все понимают».

Михаил: «Нет. Мой отец меня все-таки ремнем воспитывал. Мы же сбегали с уроков, курили. Папа кого-то внеурочно лечил, подрабатывал, потому что официального заработка врача не хватало совершенно. И он просто не мог выносить моих выходок. Его отец тоже лупил ремнем. Не скажу, что это так уж плохо, потому что в результате я не курю. Не могу до сих пор матом ругаться. Помню эти приготовления, как перед казнью на эшафоте, — спуск штанов, расстегивание ремня. Они действовали на нервы, и я не выдерживал: „Начинай уже!“ А ему же нужно было себя взвинтить: „Так что у тебя там произошло с преподавателем русского языка? Как ты ей ответил?!“ И вот несколько хороших ударов — и я долго ходил с синяками на заднице. А отец опять надевал ремень: „Все, теперь иди, делай уроки“. Сама процедура наказания была какая-то деловая. Потом опять все дружат. Если бы я сейчас Митьку наказал, долго бы мучился. Но, слава богу, я этого не делаю. И, видимо, уже не сделаю никогда. Он такой милый и стеснительный, что подобные методы воспитания — это чересчур для него. Сделать сыну больно — ну и что? Он заплачет — и больше ничего».

А мама вступалась за вас?

Михаил: «Нет. Отец ее выставлял, и она уходила. А я оставался в жутком ожидании экзекуции…»

Михаил Михайлович, а на какой улице прошло ваше детство?

Михаил: «Раннее детство у меня прошло не в Одессе. До войны мы жили в Томашполе Винницкой области. Маму беременную привезли в одесский роддом, потому что папа, сам врач, не доверял деревенским акушеркам. А через несколько месяцев нас опять увезли в Томашполь. Я помню себя в возрасте трех-четырех-пяти лет с детским велосипедом. Все детство до семи лет прошло среди больных, до двенадцати лет — среди раненых. Потом отец ушел на фронт, а когда вернулся, стал заместителем начальника госпиталя, возле которого мы жили. Выздоравливающие солдатики в белье, в кальсонах, в халатах на костылях разгуливали по городу. Иногда от раненых мне перепадала котлетка, которую я вместе с ними ел. Наблюдал упражнения с мячом для инвалидов — им медсестры преподавали специальную физкультуру. У них была своя ругань, мат, но в общем люди они были добрые.

После того как вернулись в Одессу, отец несколько лет работал заведующим хирургическим кабинетом в поликлинике. И снова больные приходили к нам домой. Отец лечил, выписывал рецепты, осматривал. Ходил на частные визиты. Возвращаясь из школы, я все время дома видел бинты. Жили мы на Комсомольской, 133″.

Сейчас это, если не ошибаюсь, Старопортофранковская?

Михаил: «Да. Там одно время рядом было кафе „Подвiр`я Жванецького“. Сначала они крутились, но, видимо, это название им ничего не дало, и они закрылись. Там рядом только Привоз, и народ в основном деревенский, который приезжает на базар с помидорами и картошкой. Напротив дома — кинотеатр „Родина“. Эту квартиру я приватизировал, и сотрудники Одесского литературного музея говорят, что они там сделают музей. Я в ней ничего не меняю: стоит мамино зубоврачебное кресло, школьные книжки, масса старых фотографий. С пятого класса в этой двухкомнатной квартирке в 25 метров я провел свое настоящее детство».

Скажите, а были у вас заветные места, где назначали девушкам свидания?

Михаил: «Когда папы не стало, я уже работал в порту. А пока учился в институте, ничего интересного у меня не случалось. В нашем морском институте было большинство мужчин, а девочек — только три-четыре. Помню Аллу, которую я держал за руку на лекциях. Но у нас с ней ничего не было. Это юношеские тактильные ощущения. Мы никогда не встречались с ней отдельно, только в аудитории».

Романтическая любовь?

Михаил: «Да. Преподаватель марксизма-ленинизма Ершов, проницательно глядя на меня, кричал: „А теперь выпустим ручку соседки, возьмем ручку и начнем записывать“. Когда началось гонение на евреев-врачей, он говорил: „Жванецкий, я знаю, о чем вы думаете“. На весь курс было два еврея — я и Бергер, а поток — человек триста. Факультет „Механизация портов“ — это не плавающие механики и не аристократические судостроители. Может, из евреев еще кто-то был, трудно было определить. Бергер потом работал в Клайпеде, а я получил возможность выбирать и остался в Одессе, потому что имел диплом с отличием. Отец тогда уже умер, и я остался с мамой. Мне было двадцать два года, я работал в порту сменным механиком, и мне это нравилось. Мама уходила на консервный завод, где была зубным врачом, и иногда ко мне кто-то стучался утром после ночной смены. Двор все понимал».

Михаил: «Главное — ни в коем случае не считать часы. Уверен, что Господь при рождении каждому дарит часы, только с одним условием — не заглядывать. Когда заглядываешь — начинаешь считать движение стрелок. У меня есть друзья, которые напоминают: «Миша, ну тебе ж уже…» Тогда я просто поворачиваюсь и ухожу. Пусть, если суждено, часы остановятся, но я об этом узнаю последним. Короче, в часы заглядывать нельзя! Ко мне как-то подходит красивая девушка и говорит: «Зачем вы сказали, сколько вам лет? Я с таким удовольствием на вас смотрела». Я приуменьшил, и то ей не понравилось. Потерял такую замечательную поклонницу. И я себе сказал: «Какого черта? Кого я дразню? Не помню про годы и не хочу, чтобы другие помнили».

Вы новую программу пробуете на зрителе по-прежнему в Одессе?

Михаил: «Самое главное исполнение у меня бывает в Клубе одесситов, где я читаю новое, когда кончается лето. У меня есть друг Гарик Барац, он звонит куда-то, договаривается, и мы едем на Днестр под Одессой. Там садимся на баржу, которую превратили в деревенский ресторан. Это придумал местный бизнесмен — председатель бывшего совета. На этой барже — тетки в мини-юбках с кокошниками лет шестидесяти, старые деревянные кресла от кинотеатров с хлопающими сиденьями. Человек тридцать садятся за этот плавучий стол, катер делает «ту-ту», пускает дымок, толкая баржу, и мы отчаливаем. Официантки в мини-юбках и фартучках колдуют на глазах: маринуются шашлычки, варится уха, все из Днестра. Это такая красота удивительная! Ты как по квартире плывешь: выходим из Украины, пересекаем границу Молдавии. Баржа, навес, накрытый стол, жаркий день, мы выпиваем — и я читаю. Потом причаливаем и жарим шашлыки на берегу, а на обратном пути едим раков, борщ — из закопченной грязной кастрюли, но такой вкусный! Ради этой поездки люди специально прилетают из Москвы. Часов в девять утра выходим и часов в пять вечера возвращаемся. День на это тратим.

У меня почему-то на той барже всегда большой успех. Сама обстановка и деревенский ресторан: видимо, мне все прощают".

Слушала и вспомнила вашу фразу, которую порой цитирую в подходящем случае: «Картошка с селедкой — лучшая еда». Отношение к еде и умение так описать ее — родом из послевоенного детства?

Михаил: «Да. Я не могу ночью уснуть, если у меня в гостинице в холодильнике нет еды. Нужно, чтобы там колбаска лежала, сосиски, — об этом мы пишем в райдере. Я могу кушать, могу не кушать — это мое дело, но если там ничего не будет, я не усну. Дома время от времени меня тоже можно ночью застать у холодильника. Я внимательно изучаю его содержимое. Могу мучиться-мучиться, захлопнуть и уйти. А могу и не захлопнуть, если не спится. Достаю оттуда какие-нибудь сырники или что-то еще безвредное ночью, сажусь, думаю о себе и жую…

Я также не могу уснуть ночью в поезде, если не запасусь, поэтому мы после концерта заказываем обычный набор: сосиски, отварные яйца, соль и бутылка воды. Я не могу без этого жить. Отголоски моего совершенно голодного детства. Макуха с маслозавода, который отжимал семечки, чтобы сделать масло. Мы сосали эти отжатые семечки.

Война, голодуха, что говорить… Это крепко сидит в голодном мозгу, и моя полнота — оттого, что он все время велит запасаться".

Михаил: «Впервые я ее увидел, когда она пела в первом отделении у Карцева и Ильченко — была у них на разогреве в саду „Эрмитаж“ на летней площадке. И Рома с Витей меня взяли с собой. Алла уже была лауреатом конкурса „Золотой Орфей“ в Болгарии, и после концерта мы поехали к ней в конец Рязанского проспекта в однокомнатную квартиру, где она жила с мамой. Она нам жарила бифштексы. Алла была миловидная, чудная, замечательная. Но „воспаление“ мне от нее не передавалось, потому что она такого командного склада. Уже тогда я почувствовал в ней невероятную силу. С тех пор Алла меня приглашала к себе, особенно когда поселилась напротив нас. Через дорогу на улице Горького (сейчас — Тверская), где мы сейчас сидим, как раз ее дом. В эту ее квартиру я ходил часто. Внизу у парадного всегда дежурила стайка девиц — восемь-десять особо морозо-устойчивых и отчаянных. „Скажите, Алла Борисовна выйдет?“ — спрашивали они меня, когда я к ней поднимался. Алла простая, мудрая, гостеприимная. Если она что-то ест, всегда приглашает: „Садись“. Сначала там с ней жил один муж — Стефанович, потом второй — Женя Болдин. Но она на них не обращала внимания. Всегда у нее для меня было хорошее место, тарелка борща. Потому что я долго был одинокий, вот только последние годы с женой. Мы с Аллой любим друг друга, хотя и ни разу не любили».

Сказано по-мужски: все понятно и благородно.

Михаил: «Как-то она приезжала ко мне в Одессу, мы ходили по бульвару, взявшись за руки, пробовали робко целоваться, но поняли, что это лишнее. Оба сразу почувствовали: это превратится во что-то мерзкое. Только испортили бы друг другу все.

И так стало чудно, что мы оба это поняли! Мы сидели на скамейке на бульваре, смотрели на одесский порт напротив гостиницы «Лондонская» — и это было изумительное чувство единомыслия… После концерта в Одессе Алла всегда заезжает ко мне. А на следующий день утром перед отъездом присылает корзину фруктов, из которой еще колбаса, торт и что угодно может торчать. Вносят подношение: «Это от Аллы Борисовны» — и исчезают. Чистая императрица. Если она где-то появляется, начальники вспотевают и запотевшим задом встают. Однажды была история: заходит Алла после своего концерта и сообщает: «Я забираю от вас Жванецкого». А мне неудобно, я говорю: «Аллочка, вот мэр сидит». — «Где мэр? А-а-а… Здрасьте». И тут же при нем: «А как его зовут?» Он встает: «Я Иван Иванович, мэр города». — «А это кто?» Я говорю: «Губернатор». — «Очень приятно. Ну и что они хотели?» — «Хотели банкет, здесь стол накрыт в соседней комнате». — «Нет, мы поедем, нас ждут. Я забираю Мишу». — «Да, Алла Борисовна». И мы сваливаем, потому что компания действительно не дай бог. Она никого не знает по фамилии, но на начальников производит оглушительно-подчиняющее впечатление. И это не специально — она не желает с ними говорить. И в самом деле, не дай бог за одним столом с чиновниками сидеть. Меня один губернатор как-то обнял, я думал, он собирается поблагодарить за концерт. А он шепотом начал рассказывать, сколько улиц заасфальтировано.

А про Аллу мне однажды правильно сказал Потанин: «Пугачева — огромная сила». Я говорю: «Так и вы же тоже, Владимир Олегович, сила». А он подчеркнул: «Нет, она — огромная сила. Захочет — будет богатой, не захочет — не будет. Все, что она пожелает, у нее будет».

Вопрос к вам как к женоведу и женолюбу: что вы поняли про женщин за свою жизнь? Пожалуйста — взгляд на Венеру с Марса.

Михаил: «Как ты можешь пытаться заставить меня сформулировать суть многовековых взаимоотношений? Женщина вызывает мое восхищение самим своим устройством. Просто восхищение — даже без прикосновения. Тем, как она выглядит, как возбуждает, как притягивает к себе. Когда к этому добавляется еще и ум — она совершенна!»