— У меня в принципе очень мало родни. По материнской линии большинство поумирало во время блокады, поскольку это питерские граждане. Отец же очень рано остался сиротой, был сыном полка, потом из Сибири приехал в Ленинград учиться. Поэтому его родни я никогда не знала. А вот бабушка моя, мама мамы, Антонина Ивановна, умерла в 87-м, и ее я прекрасно помню. Я выросла с ней. Свою дочку Тонечку я в честь нее назвала, — ведущая Светлана СОРОКИНА поделилась с читателями «РД» рассказом о своих самых близких людях.

Дед и бабушка

— Бабушка и ее сестра, тетя Клава, были из совсем простой семьи. Их отец, Иван Николаевич, занимался извозом. Семья бедная. Девять детей: 8 дочерей и один сын. Бабушка и тетя Клава — младшие. Бабушка у меня 1901 года рождения, а тетя Клава — 1905-го. Когда они подросли, уже началась Первая мировая война, а потом революция. В 18—19-м гг. очень быстро, один за другим, от тифа поумирали их родители, и они остались практически на улице. Тетя Клава уехала батрачить к знакомым в Латвию, там вышла замуж и в Ленинград вернулась уже вместе с мужем. А бабушка работала гувернанткой, уборщицей. Они вместе с сестрами взяли в кредит швейную машинку «Zinger» и шили белье для армии. Бабка была патологически чистоплотна. Вроде бы жизнь ее так била, все войны по ней прошлись, нищета, но у бабули в доме всегда была идеальная чистота. Помню, как она нас с сестрой гоняла в детстве. Я ей за это сейчас очень благодарна.

После революции бабушка работала в приюте, просто за прокорм. Ну, а потом вышла замуж за дедушку моего — Сергея Ивановича Антонова. Сергей Иванович приехал из Подмосковья. Родни по линии дедушки я совсем не знаю, потому что там были плохие отношения между бабулей и ее свекровью. Родители дедушки хотели, чтобы он женился на другой, но он все-таки настоял на своем.

Война

Дедушка тоже был из простой семьи, но при этом природный интеллигент. По словам мамы, он был очень симпатичным внешне, много читал, его любимым писателем был Чехов, некоторые рассказы он просто наизусть знал.
Дедушка очень любил детей — маму и ее младшего брата Володю…

Дедушка работал инженером на телефонной станции. До войны они жили своей семьей в Царском Селе. 22 июня началась война, а в город Пушкино немцы пришли уже 17 августа. То есть всего лишь за два месяца война докатилась до Ленинграда. Было жутко, снаряды летели прямо по улицам. Бабушка металась и отправила маму (тогда еще школьницу) и дядю (ее младшего брата) к тетке Клаве в Ленинград. Тетя Клава была одна, она тогда похоронила мужа. Обстрел уже начался и в Ленинграде, тетя Клава не понимала, что делать с детьми, которые к ней приехали, и отправила их назад в Царское Село последним поездом. Я думаю, таким образом тетя моей маме спасла жизнь, потому что в блокаду они бы вряд ли в Ленинграде выжили. А в это время немцы заняли Царское Село.

Линия обороны шла как раз по окраине Царского Села. Когда немцы заняли городок, они всех, кто не успел убежать, согнали в одно место и разделили на две части. Одна часть — женщины и дети, а вторая — мужчины. Мужчин угнали в трудовой лагерь под Гатчину, а женщин и детей раскидали на дорожные работы под Нарвой. Самое ужасное заключается в том, что мой дядя Володя (тогда еще мальчик) в последний момент метнулся в колонну к отцу. Там, в трудовом лагере, они и погибли от голода.

Бабушка с мамой тоже чуть не погибли и уцелели случайно. Уже осенью они стали умирать от истощения. Но немцы, видя, что население, угнанное на работы, голодает, разрешили людям выйти на колхозные поля и собрать картошку. Бабушка с мамой потащились вместе со всеми, собрали мешок овощей и таким образом выжили. Но поздней осенью опять кончились продукты. Мама рассказывала, что она лежала, не могла ходить, а бабушка еле таскалась по избе. Маме тогда было 15 лет. На этих дорожных работах служили так называемые немецкие инвалидные команды, куда брали либо пожилых, не очень годившихся для регулярной армии, либо совсем молодых призывников. И вот один такой пожилой человек, делая обход и увидев, что две женщины умирают, принес им кусок конины и сказал: «Постарайтесь подняться и выйти на работу, тогда вы сразу получите паек». Он их спас.

Потом бабушка стала еще немного шить (а та самая зингеровская машинка дошла аж до меня; оказывается, бабушка в самом начале войны закопала ее в землю как самую большую ценность, а потом отрыла). Ну, а в эвакуацию бабушка просто работала белошвейкой с тем, чтобы как-то прокормиться и что-то на себя надеть. Когда немцы начали отступать, инвалидные команды предупредили местных жителей, что сзади пойдут уже совсем другие части и лучше уходить из деревни. Так они спасли многих русских людей во второй раз. Практически вся деревня снялась со своих мест и ушла в лес. Это был конец зимы 44-го года.

* * *

Моя мама еще до войны заболела инфекционным ревматизмом, у нее был порок сердца. А тут они всей деревней просидели по пояс в снегу две недели — и никто не заболел. Вокруг рвались снаряды, по дороге на Нарву шли огромные колонны отступающих немцев, летели самолеты, бомбили. Мама вспоминает, что это было душераздирающее зрелище. После ухода немцев бабушка с мамой потащились домой в Царское Село, но практически все дома были уничтожены. Они нашли уцелевший двухэтажный барачный домик, где и поселились. Потом там родилась и я. Система была коммунальная; сколько я там себя помню, все время текла крыша, видимо, ее плохо заделали после бомбежки.

С правом личного подрыва

После войны мать сразу забрали на курсы минеров. Тогда всех более-менее молодых людей туда забирали, ведь вокруг земля была нашпигована минами. Их повезли на Валдай, где они учились искусству разминирования. Мама говорит, что так, как там голодали — на этих курсах, они не голодали даже в войну, в оккупации. Если еще учесть, что по дороге на Валдай в поезде ехавший по соседству офицер украл у нее вещевой мешок с сухарями, то картина бедствия получается более полной. Мама приехала на Валдай в гладкой прямой юбке, единственной, которая у нее была. А когда уезжала, юбка была вся в складочку. Она ведь там очень сильно похудела, и юбку все время приходилось закалывать, чтобы она с нее не свалилась.

Мама всю жизнь была отличницей и даже в эту голодовку умудрилась закончить курсы минеров «с правом личного подрыва». Это высшая категория! Потом ее послали разминировать под Кингисепп. Очень многие подрывались. Она рассказывала, как один раз с напарницей руками собирали мины, грузили их на телегу, так как были уверены, что сами они не должны взорваться. И вот по тряской дороге, обливаясь холодным потом от страха, они довезли этот страшный груз до открытой поляны и все это выгрузили. Только хотели мины подорвать, как выбежали военные и заорали, что здесь секретный аэродром, чтобы они все это увозили назад. Девчонки упали на траву, зарыдали и сказали, что пусть их лучше застрелят прямо на месте, потому что все равно погибать. По счастью, над ними сжалились, вызвали армейских саперов, и те уже сделали свою работу.

* * *

После этого случая у мамы случился нервный срыв — ее отпустили на короткую побывку домой, в Царское Село. Мама боялась страшно, но решила больше не возвращаться на саперные работы, а поступить в институт и как-то по-другому устроить жизнь. По счастью, ее пропажу не обнаружили, хотя боялась она еще долго. Мама поступила в педагогический, на истфак вечернего отделения. Параллельно она еще стала преподавать в вечерней школе.

Сын полка

Отец мой из-под Иркутска, он очень рано остался сиротой. Его мать, чистокровная полячка, развелась, встретив другого человека. Но перед войной она и отчим умерли, папа попал в детский дом. Выйдя из него, во время войны отец прибился к воинской части. Был сыном полка, участвовал в Маньчжурской операции. Папа всегда был очень рукастый, все умел починить, построить, привинтить. После войны он поехал в Ленинград и поступил в воинское училище. Здесь они познакомились с мамой, поженились.

Потом родилась моя старшая сестра, затем я. И так мы впятером (еще и бабуля!) жили в одной комнате. Всегда смеялись, не понимая, каким же образом нас сумели зачать в этой тяжелой нервной обстановке, так как бабушка очень не ладила с отцом.

Ну, а затем мы переехали в служебную квартиру, которую дали маме при школе. Она тогда уже работала завучем. Это было уже в Пушкино. А уже оттуда мы переехали в хрущобу на Ленинградской улице.

Неравный брак

Папа был совершенно пришлый, из другой среды, из Сибири. В общем, это был довольно случайный брак, так как в войну были выбиты почти все молодые мужчины маминого поколения. Из маминого класса выжил только один (!) ее одноклассник. Наверное, отношения между родителями и были неплохими, но жили они всю жизнь очень трудно. И людьми были очень разными. Ну, а бабушка с самого начала не приняла моего отца. Наверное, из-за образования.

Вот мама моя была очень хорошо образованным человеком. Она даже и второй вуз пыталась окончить, языковой. Но когда Лариса, старшая сестра, родилась, ей пришлось его бросить. Мама всегда очень много читала. Ну, а бабушка, хотя образованием и не отличалась, но выросла в питерско-царскосельской среде, которая все-таки накладывала свой отпечаток. Отца она считала не партией маме. Бабушка была авторитарной, жесткой, несгибаемой, с довольно тяжелым характером. Но и у отца был тяжелый, взрывной характер. Ему не нравилась та роль, которую бабушка для него приготовила. Сколько я помню, отец с бабушкой все время сталкивались, а мама была между ними. Она была доброй, а поэтому несчастной. Пыталась наладить мир в семье, но это не всегда у нее получалось.

Культ чистоты

В семье все очень много работали. Всегда был культ чистоты. Нас с сестрицей гоняли, чтобы мы за собой убирали, игрушки складывали. Все всегда очень много читали, отец в том числе. Все были рукодельницы, за исключением мамы. Мама прекрасно готовила, да и отец тоже, а бабка вообще шикарно. Отец еще и шил. И все эти таланты домоводства прекрасно впитала в себя моя сестра Лариса. Она умеет буквально все.

Немного о себе

А я — нет. Даже готовить у меня не получается. По счастью, в наше время можно что-то купить и быстро разогреть. А у нас в доме всегда было хлебосольно, всегда были гости. В любые трудные времена накрывали стол. Потом у нас был крохотный участок земли, и там бабуля выращивала все, что могла произвести наша скудная земля: картошку, крыжовник, яблочки зеленоватые, смородину. И все это закатывалось на зиму. И еще зимой пеклись пироги, готовились какие-то супы неимоверные. Так что на праздники было весело.

Мамина дочка

Я мамина дочка. Я ее жалела, под ее крылом росла. Но сейчас-то понимаю, что и отец нас с сестрой очень любил. Может, он редко с нами разговаривал по душам, но был очень заботливым. Если ехал в командировку, то никогда не возвращался без подарка. Добывал всеми правдами и неправдами в те дефицитные времена каких-то необычных кукол.

Помню, как он свитера красивые нам привез с сестрой. А когда он был в Средней Азии, оттуда посылкой в ящиках из-под снарядов приходили к нам тамошние яблоки. И по всей квартире стоял запах алма-атинских яблок. Еще помню, как отец на улице подобрал воробья со сломанной лапой, и у нас была целая операция «Ы» по его лечению. Мы привязывали спички к этой сломанной лапке, выхаживали воробья, оберегали от нашего любимца-кота. Когда воробей выздоровел, то загадил нам всю квартиру (вот нахал!). Ну, а потом мы его всей семьей отправляли в полет.

Послесловие

Мы с сестрой вышли замуж почти одновременно. Она уехала в Москву, а я осталась в Ленинграде. Бабушка была уже совсем старенькая, родители стали болеть, и отношения качественно изменились. С моей стороны, это было уже переживание за них, жалость. К сожалению, мои родители очень рано умерли. Бабушка ушла в 87-м, через год отца разбил инсульт, после чего он уже не вставал и в 92-м умер. Потом тяжело заболела мама. Я тогда уже переехала в Москву, и мы с сестрицей вахтовым методом ездили ухаживать за мамой и за отцом.

* * *

От мамы у меня любовь к образованию — я так же, как и она, всегда хорошо училась, отличницей была. Но так же, как и мама, я не очень приспособлена к быту. А от отца и от бабушки — характер, какая-то несговорчивость, категоричность. Я моментально раздражаюсь. А еще от бабушки у меня патологическая любовь к чистоте.

Светлана Сорокина о дочке Тонечке (6 лет):

— Она очень быстро взрослеет. Я только сейчас поняла смысл названия книжки Чуковского «От двух до пяти». Всегда думала, почему «от двух до пяти»? Ведь и после пяти дети тоже такие же смешные, фразочки говорят разные. Но теперь понимаю, что это самый сладкий, самый непредсказуемый возраст. Ведь еще непонятно, что из всего этого вырастет, но при этом такие перлы идут! Ну, а в пять лет оказывается, что это уже почти что сделанный человек, почти сформировавшийся в каких-то своих привычках, вкусах, настроениях. Конечно, над ним еще работать и работать, но уже есть характер и определенная законченность. Антонина сделалась человечком очень жизнерадостным, позитивным, любящим общение.

* * *

— Каждый из нас, особенно если речь идет о поздних детях, хочет, чтобы в них воплотилось то, что самому воплотить не довелось. Это известная истина. Но, конечно же, мечтается, чтобы взяла хорошее, а не плохое. Пока Тоня — совершенный ребенок, не очень любящий заниматься. Но при всем при том она у меня уже с 4 лет хорошо и охотно читает, пишет печатными буквами. Она левша, и потому это у нее получается очень смешно. А на компьютере легко набирает свои имя, отчество, фамилию. Мы ходим в подготовишку в Гнесинскую музыкальную школу. Плавание у нее немножко в детском садике есть. Хочу ее на фигурные коньки поставить. Просто я знаю, что это ей нравится. Но стараюсь, чтобы у нее не было отторжения из-за этих нагрузок, чтобы все плавно шло. Еще Тоня очень любит в театр ходить, она заядлая театралка. Однажды, когда мы сидели в зале, она показала на сцену пальцем и спросила: «Мама, а я там буду?» «Боюсь, что да», — ответила я. Сейчас у нас любимый театр — Натальи Сац.

* * *

— Я учу Тоню тому, что, если она что-то надкусила, нужно обязательно доедать. Это у меня из детства. Меня с детства учили, что не доедать стыдно. Я помню, что, когда видела кусочек недоеденного хлеба, всегда думала, что, наверное, в блокаду это могло кому-то спасти жизнь. Для меня невыносимо, когда вижу, как дети швыряются едой.

* * *