Вячеслав Петкун любит шокировать публику. Причем не просто любит, но и весьма умело это делает. Во всяком случае, что бы ни говорил сам певец, в музыкальной тусовке его считают одним из лучших пиарщиков. Вспомнить хотя бы его грубые наезды на Шевчука. Или помолвку с Земфирой. Или объявление о распаде группы «Танцы минус». В этом году музыканту удались сразу два эффектных выхода. Теперь он играет в мюзикле «Notre Dame De Paris» роль Квазимодо. А еще ведет телешоу (сколько раз подчеркивал свою неприязнь к журналистам и вдруг сам решил влезть в их шкуру). В общем, сегодня Петкун занимается всем чем угодно, только не музыкой.

— Вячеслав, наверное, у каждого музыканта наступает момент, когда популярность начинает ему сильно мешать. Не в банальном смысле — невозможно по улице пройти, — а мешать работать. Театр, съемки, интервью. Когда творить-то, собственно?

— Популярность мне не мешает. Просто нужно соизмерять свои собственные силы с возможностями. Цели-то у всех одни и те же. Эстрада, рок-музыка, поп-музыка — градации непонятные, все творят ради успеха, популярности и денег. А если говорят, что это не так — значит, врут. И если говорят, что добиваются кровью и потом, — нет никакой крови, нет никакого пота.

— А как же сытый художник, который…

— Знаешь, ни один сытый художник не мечтает быть голодным. Мне популярность, наоборот, помогает. Помогает быть независимым. Сейчас я могу делать то, что хочу. Правда, я всегда так поступал, но раньше мне было сложнее — не обращать внимания на мнение рекорд-компаний, на предложения продюсеров. И это для меня самое главное. А времени хватает. Я могу писать когда угодно и где угодно. Даже в туалете.

— Вы говорили, что не очень любите участвовать в фестивалях и вам не нравится, когда «Танцы минус» называют форматом такой-то радиостанции, потому что создается некое чувство стадности.

— У нас как все бегали стадом, так и бегают. Это касается и попсы, и рока так называемого, и вас, журналистов, уж извините. Стадное чувство присуще любому биологическому виду. Что же касается форматов, то у нас действительно все очень узконаправленное. Печально, когда подходят с кассетой и говорят: мы играем, как вы, у нас такая же музыка. К сожалению, молодежь думает, что существует некая формула, и, следуя ей, можно очень легко добиться успеха.

— И кто в этом виноват?

— В том числе и вы. Виноваты радиостанции, телевидение. Любые средства, которые могут пропагандировать те или иные веяния и направления. Все же вместе стали говорить о «Мумий Тролле», Земфире, «Танцах минус». Слушаешь радиостанции с русскоязычным форматом, и становится грустно. Я больше двух-трех песен выдержать не могу. Радио должно быть более эклектичным. Слава богу, сейчас часть станций уходит от такого понятия, как ротация. Это правильно, на мой взгляд.

— Вот вы говорите, что виноваты журналисты. Но у вас тоже есть шоу, куда вы приглашаете тех же форматных музыкантов.

— Я пытаюсь говорить о том, о чем вы все-таки не говорите. Очень много фальсификации в журналистике. Например, мне звонит девушка и спрашивает: «А правда, вам подарили картину Айвазовского?» — «Вы, наверное, ошиблись номером». И тут же звонит Александр Кушнир, мой пресс-атташе: «Слушай, если тебе позвонит баба из такой-то газеты, скажи, что тебе подарили картину Айвазовского, — мы дали новость». — «Какую картину, Саша?..» И это происходит сплошь и рядом. Фальсификация на 99%. Люди, большинство из которых существуют не под своими именами. Какие-то Марго, Анжелики Варум, Валерии.

— Об этом уже десять раз писали.

— Да при чем тут писали или нет! Дело в другом. Этот мир иллюзорный. Он не существует. У каждого свои легенды.

— Но вы сами же их и создаете. На вашем официальном сайте тоже есть веселенькие заголовки. «Петкун сменил пол», к примеру.

— Сменил пол… Это я менял яблоневый паркет на дорогой эбонитовый.

— Зачем тогда так писать? Вот слухи и появляются.

— Мы так пошутили. Если я что-то подобное придумываю, то, как правило, шучу. И мне потом не стыдно рассказывать, что это была шутка. Взять хотя бы ту же историю с распадом группы. Я сидел на радио «Максимум», и Федоров пытал меня по поводу новых песен, а мне просто скучно было. Такая нормальная осенняя депрессия. Вот я и заявил: «Знаешь, Юра, мы, пожалуй, распадемся». И в тот момент был в этом уверен. Правда, через пару недель понял, что погорячился. Конечно, такое делать нельзя. Затем мы выкрутились и сделали ситуацию как можно менее болезненной для тех людей, которым эта информация была интересна. Я себя чувствовал виноватым перед ними. Но до сих пор у нас спрашивают: вот вы распались, а концерты играете?

— Что-то говорить, чтобы потом оправдываться?

— Мне важно быть искренним.

— До какой степени?

— До полной. А не так, как принято у китайцев: сказал всю правду, но не до конца.

— Те вещи, которые попадают в прессу, в большинстве своем являются частью промоушна. Есть что-то, о чем лично вы ради рекламы не стали бы говорить на сто процентов?

— Этическая граница у каждого своя. Я не стал бы никогда говорить о войне, обсуждать родственников, близких друзей, своих девушек. Хотя девушек я обижаю постоянно на самом деле.

— За что ж вы их?

— Ну потому, что я эгоист. Абсолютно полигамный и неразборчивый в отношениях человек. И к тому же очень влюбчивый.

— Сейчас есть девушка?

— Они у меня всегда есть.

— В большом количестве?

— Ну почему? В нормальном количестве: три-четыре-пять.

— И на всех времени хватает?

— Ну как хватает… Не хватает, конечно.

— И каких женщин такое положение устраивает? Какие вам нравятся-то?

— Умные, с которыми можно поговорить, не мыслящие своими женскими мозгами. Определенного типажа — блондинки, брюнетки — у меня нет. Мне все нравятся. Сегодня — одна, завтра — другая.

— И когда остановитесь?

— В смысле? Ну выходные надо брать себе.

— Остепенитесь, определитесь когда?

— Ой, я уже определялся несколько раз. Хватит. Ну какой из меня муж? Я буду изменять.

— Так любой мужчина изменяет.

— Любой мужчина это скрывает, а я не скрываю.

— Ну и что? Может, найдется такая, которой будет все равно…

— Уж совсем дурой должна быть.

— Почему? Может, она ультрасовременная, и подобные открытые отношения ее устраивают?

— Значит, умная дура — это еще хуже.

— Ладно. Тогда каким женщинам нравитесь вы?

— Не знаю. Я вообще не знаю, нравлюсь я им или нет.

— Но они же с вами как-то общаются?

— Общаются. Конечно, чувствуется иногда, что идут какие-то биохимические процессы… черт его знает. Я не знаю. Спросите у женщин. Мне, если честно, наплевать.

— То есть в принципе вы по жизни пофигист?

— Нет. В женщинах у меня никогда не было недостатка. Поэтому это не пофигизм, а половозрелое отношение к этому вопросу.

— Вам уже 33. Кризис среднего возраста не чувствуется? Обычно к тридцати с лишним годам начинаешь прикидывать: Нобелевскую премию не получил, «Грэмми» не получил…

— Да, жизнь прошла зря…

— Задумываешься, что не туда по жизни идешь и не тем занимаешься?

— Бывало, иду к трапу самолета и думаю: блин, не туда я иду…

— Сразу поворачиваете и — обратно.

— Один раз повернул, кстати. Была история… Перед посадкой в самолет подходит девочка: «А можно с вами сфотографироваться в последний раз?» Как? Нормально? Я порвал билет и вернулся.

— А как же последствия? На концерт-то, наверное, опоздали?

— Ну что ж теперь делать. Это, конечно, очень нехорошо. Но есть вещи, через которые я просто не могу перешагнуть. Например, через мое присутствие в падающем самолете.

— Вячеслав, вы суеверны?

— Нет. Но это было сказано так проникновенно, что я поверил.

— Можно себе представить, что было бы, если бы к вам подошла ненавидимая журналистка и попросила «последнее интервью».

— Ну и пошла бы она в жопу. А почему, кстати, «ненавидимая»? У меня чувство ненависти отсутствует напрочь. Просто есть люди, с которыми я не общаюсь, которые исключены из моей жизни. Но это не ненависть, это (напевает) лю-бовь.

— И все-таки что-то в жизни вы, наверное, ненавидите?

— Ложь я ненавижу, если честно… Ложь, предательство.

— А вот некоторые ненавидят тараканов, лягушек.

— Ну чтобы тараканов ненавидеть, это надо быть совсем дауном. Заняться, что ли, больше нечем — всю ненависть употребить на тараканов? Свинарник дома не надо разводить.

— Давайте перейдем к более приятной теме. Не так давно вы начали вести на одном из дециметровых каналов шоу. Кажется, пока вам не очень уютно в шкуре телеведущего.

— Я вообще проклинаю тот момент, когда согласился вести эту программу. Мне было интересно попробовать. А еще мне казалось, что будет очень легко. Правда. Оказалось, совсем не легко. Может быть, со временем втянусь, но пока действительно чувствую себя неуютно.

— Знаете почему? Потому что такие группы, как «Стрелки» и «Руки вверх!», чью музыку вы называли «музыкой для даунов»…

— Я и сейчас могу повторить: музыка для даунов.

— …теперь приходят к вам в студию в гости. И вам приходится с ними вежливо общаться.

— Да, момент политкорректности, конечно, присутствует. И он меня отягощает. Я просто посредник между зрителями и теми, кто в студии обсуждает какую-то тему. Они выражают свое мнение, а я являюсь кем-то, направляющим эту беседу.

— Самого вас как-то к съемкам готовили, учили, как вести себя в кадре?

— Что-то, конечно, поправляли. Да я потом и сам вижу, что и как в кадре выглядит. Есть вещи, которые действительно смотрятся ужасно. Например, прическа в программе, где моими гостями как раз продюсеры были. Я как увидел — чуть с ума не сошел.

— А в следующей — такие мешки под глазами.

— Да съемки были в десять утра. А для меня десять утра — это все равно что для вас четыре. Причем так: в двенадцать часов ночи ложишься, в два встаешь и к четырем на съемки.

— Загримироваться не пробовали?

— Нет, все должно быть естественно.

— Скажите, из программы приходится что-то вырезать?

— Конечно. Она идет 45 минут, а снимаем около двух часов.

— Вырезалось что-то, что лично вам было бы жалко?

— Да. Многое вырезают. Иногда — очень существенное. Я не могу сказать конкретно, но некоторые вещи, которые вырезали, на меня произвели ужасающее впечатление.

— А кто решает, что вырезать, что оставить?

— Есть канал. У канала есть некие взаимоотношения с разного рода людьми — это касается и политики, и музыки, и всего прочего. И это опять же момент политкорректности — в том, каким образом строить программу, что допустимо, что нет… Я думал — все будет просто, а сам, попав в эту ситуацию, конечно, чувствую себя несвободно.

— Как известно, вы не только музыкант и телеведущий, но еще и роль Квазимодо в мюзикле «Notre Dame De Paris» играете… (При этих словах Петкун делает печальное лицо и начинает бессильно клониться со стула набок.) Вячеслав, вы устали?

— Нет, я вас внимательно слушаю.

— Что для вас на данный момент интереснее?

— Я бы Карлсона сыграл с удовольствием. В мультфильме.

— Пропеллер мешать будет.

— Мне ничего не мешает. А если что-то начинает мешать, я просто перестаю этим заниматься.

— Вы заключили контракт с телевидением на год. А если оно вас уже через полгода достанет?

— Ну, вы так уж сильно за меня не беспокойтесь. Если я за что-то берусь, то изначально все тщательно обдумываю и взвешиваю.

— Тогда почему вы жалеете, что согласились вести передачу?

— Но жалею-то я не просто потому, что приходится это делать. А потому что для меня это оказалось сложнее, чем я думал. Не с точки зрения механической, а с точки зрения морально-психологической.

— Вы заняты в спектаклях, на съемках. Соответственно — в ущерб концертной деятельности «Танцев минус».

— В ущерб концертам не происходит ничего, работа в группе для меня главное.

— Но это влияет на то, сколько концертов вы можете дать в месяц?

— Да, и, я думаю, влияет положительным образом. Помогает дать то количество концертов, которое ты можешь сыграть, получив от этого радость.

— Но раньше так было?

— Да.

— А как ваши музыканты относятся к тому, что теперь сократилось число концертов, а следовательно, и их заработки?

— С пониманием. Им грех жаловаться. От музыкантов группы «Танцы минус» немного требуется. Только ходить на репетиции и концерты. А вообще вам лучше спросить их самих, как они к этому относятся.

— Вот вы говорите «в ущерб концертам не происходит ничего». Но ведь из-за премьеры «Notre Dame» вы отменили двадцать концертов.

— Больше двадцати. Но мы-то с вами сейчас обсуждаем мое участие в мюзикле как некую постоянную составную в контексте телевидения, музыки и всего прочего. А на момент премьеры все, естественно, было брошено, и я занимался только театром.

— Один из твоих дублеров-Квазимодо — Тимур Ведерников — как-то посетовал в интервью, что ради роли его заставили постричься.

— Нет, я работаю в парике. Каждый сам для себя решает чем пожертвовать. Ведь в жизни случаются некие пиковые моменты. И для актеров, участвующих в «Notre Dame De Paris», это как раз такой момент. Это счастье, что они прошли кастинги, что их взяли, — мое личное убеждение, которое я высказываю всем ребятам, участвующим в мюзикле. Это высшая ступень, на которую они вообще могли бы попасть.

— Между прочим, другой ваш дублер, Квазимодо второго состава Валерий Яременко, с успехом играет в Театре имени Моссовета. В спектакле «Иисус Христос — суперзвезда».

— Ну это же ужаснейшее представление!

— У него полно поклонниц. На его Иуду девочки специально ходят.

— Ну и что? Для него, я считаю, «Notre Dame De Paris» тоже важно. Потому что ни в каком «Моссовете» его не увидели бы столько людей. А есть еще и момент качества. Поверьте мне, ничего подобного «Notre Dame» в нашей стране не было и еще долго не будет.

— Никакой ревности к двум другим Квазимодо не чувствуете?

— Нет. Кто из нас будет Квазимодо первого состава, кто второго, а кто третьего, определили французы после прослушивания. Мы разные, и мы все взаимозаменяемы: когда не могу играть я — играет второй, не может второй — играет третий. Но это не значит, что один хуже, другой лучше.

— Как долго вы планируете петь в этом мюзикле?

— Пока это не превратится в рутину.

— Но ведь репетиции — тоже рутина. И даже спектакли. Выходишь на сцену и уже знаешь заранее: сейчас поднять руку, потом повернуться…

— Репетиции давно закончились. А насчет самих спектаклей — до участия в «Notre Dame» и я бы, наверное, рассуждал подобным образом. Но сейчас, когда я вижу это изнутри, могу сказать: момент крена — он существует. Ведь играют не роботы. Спектакль — кусочек жизни, который можно прожить по-разному.

— Знаете, несмотря на то что в вас чувствуется некая агрессия, кажется, что в последнее время вы стали мягче.

— Да ничего подобного. Просто можно долго говорить, кричать что-то, но когда понимаешь, что никому, кроме тебя, это не интересно, ты рано или поздно перестаешь об этом кричать.

— Почитаешь ваши интервью — любопытные совпадения. Например, в одном вы сказали, что плакали, когда впервые смотрели «Notre Dame»…

— Кто? Я? Не плакал точно, хотя переживал очень сильно.

— В другом — вот, мол, приснилась во сне бабушкина деревня, проснулся с ностальгической слезой.

— Я? Ну может быть, конечно…

— Вы все время плачете. Удивительно читать такое о вас. Неожиданная сентиментальная черточка.

— Она есть у каждого. Циничным можно быть до поры до времени. Пока не попал в ситуацию, когда оставаться таковым невозможно.

— А может быть, вы просто легкоранимый человек, для которого нападение — лучший способ защиты?

— Да на кого же я так кидался-то? Просто я всегда стараюсь быть искренним, говорить правду.

— Правду можно говорить по-разному. Далеко не в каждом интервью услышишь столько раз сказанное «говно», «жопа» и другие ругательства.

— Я не считаю себя агрессивным, есть люди более агрессивные.

— А сентиментальным считаете?.. Ну вот, например, над каким-нибудь фильмом заплакать можете?

— Над фильмом? Не исключаю того, что могу… Знаете, давайте не будем говорить о грустном. И так погода хреновая, а мы еще будем говорить о том, кто и отчего плачет.

— Давай будем говорить о хорошем, о творческих планах. Альбома вот у вас давно не было.

— Сейчас мы записываем несколько новых песен. Потом появится клип, концерт отыграем.

— Вячеслав, знаете, народ судачит, что вы взялись за телепроект и мюзикл, потому что у вас простой в творчестве.

— Я всем хочу такого простоя пожелать… Как это глупо! И театром, и телевидением я увлекся потому, что мне это интересно. Но я занимаюсь и музыкой.