Архив

Высокий блондин в серых валенках

Юрий КОЛОКОЛЬНИКОВ: «Играть подонка — это подарок»

Ожидание длилось недолго — всего-то минут пять. Наконец двухметровая фигура появилась в дверях кафе. На фигуре был овчинный полушубок армейского образца и топорно оборванные снизу джинсы, из-под которых выглядывали ну о-о-очень дорогие сапоги. Самое интересное, что на молодом актере Юрии Колокольникове все это смотрелось на редкость шикарно.

20 декабря 2004 03:00
1303
0

Ожидание длилось недолго — всего-то минут пять. Наконец двухметровая фигура появилась в дверях кафе. На фигуре был овчинный полушубок армейского образца и топорно оборванные снизу джинсы, из-под которых выглядывали ну о-о-очень дорогие сапоги. Самое интересное, что на молодом актере Юрии Колокольникове все это смотрелось на редкость шикарно.

С невозмутимым видом Колокольников уселся за столик. Стало страшно — сейчас как «даст звезды» — оснований-то немало: ярко дебютировал в картине «В августе 44-го…», получил театральную премию «Чайка» за дуэт с Мариной Неёловой в спектакле «Сладкоголосая птица юности», не последним номером выступил в «Грозе» у режиссера-авангардистки Нины Чусовой, подогрел интерес к своей персоне ролью Кости в сериале «Дети Арбата». Интервью нужно было срочно спасать. Пришлось обстрелять героя самыми неожиданными вопросами. Как ни странно, он с удовольствием включился в игру, отвечая порой столь же парадоксально, сколь был одет.



— Юр, ты человек настроения?

— По-разному, когда как.

— А сейчас?

— Устал немножко. Но если меня что-нибудь зажжет, то про усталость я забуду.

— Ты пессимист или оптимист?

— Оптимист, но чаще вижу черное, чем белое. То есть такой оптимист-прагматик.

— Ну, а если на улице на тебя сначала свалится кастрюля с манной кашей, потом обдаст грязью машина, а в довершение ко всему ты поскользнешься и сядешь в сугроб?

— Ну, я выругаюсь матом, посмеюсь над собой и пойду дальше.

— Будь ты на месте Ивана-дурака, поцеловал бы лягушку?

— Сто процентов! Кстати, анекдот есть: целует Иван-дурак лягушку, а она не превращается в царевну. Снова целует — не превращается. Он опять — и опять ничего не происходит. Вдруг сверху раздается голос: «Взасос, только взасос — очень сильно заколдована!»

— Где раки зимуют?

— По-видимому, далеко — человеку не добраться, раз он об этом на протяжении тысячелетий говорит. Просто какая-то несбыточная мечта человечества!

— Можешь быстро, не задумываясь, перечислить, что ты любишь?

— Я люблю людей. Нет, я не люблю людей. Вернее — иногда люблю, иногда — нет. Я люблю работу, ощущение счастья, деньги, шикарную жизнь. Я люблю жить в оппозиции, я люблю яблоки. Хм, я люблю женщин, я люблю друзей. И очень люблю гонять на спортивных машинах по ночам.

— Ты сложный?

— Сложный. Если я чего-то хочу, то всегда этого добиваюсь; если я с чем-то не согласен, то всегда буду спорить.

— И в детстве таким был?

— Да. Но дети все непростые. Маме, конечно, досталось, потому что она была одна со мной и моим старшим братом, когда мы втроем эмигрировали в Канаду. Тогда, в 5 лет, я был уже мало управляем. Позже конфликтовал с учителями в школе. Особенно один мне не нравился — чего-то он на меня наезжал все время. В общем, однажды мне это надоело, я разбежался, запрыгнул на него и укусил за ухо… Помню свое возвращение в Россию в 10 лет. Сначала мне сказали, что я приехал сюда только на каникулы, а оказалось, что насовсем — жить. Я поревел, поконфликтовал, а потом понял, что бесполезно, и быстро адаптировался. Стал, как все — в очередях за сахаром стоять, яблоки продавать. Наверное, я человек, легко принимающий обстоятельства.

— Как это — яблоки продавать?

— Из Канады я вернулся в конце 80-х. Время было тяжелое, ничего нельзя было купить — даже ботинки мне на зиму. Мой папа и его жена — моя вторая мама — достали какие-то у своего знакомого. У них в подметку был вкручен шуруп, чтобы не стиралась. Я ходил по школе и цокал, чувствуя себя очень крутым. С деньгами тоже было плохо. А жили мы тогда напротив «Мосфильма», и я туда все время через забор лазил. Там был большой яблоневый сад. Я нарвал яблок и пошел продавать их на Киевский рынок. Вставал рядом с бабушками и торговал, пока не прогонят. Продал на 375 рублей, но на третий день заработал солнечный удар, и на этом мой яблочный бизнес закончился.

— Это правда, что ты — поздний ребенок?

— Ну, относительно. Отцу, когда я родился, было 37 лет.

— А ты знаешь, что поздние дети обычно бывают вундеркиндами?

— Ну, это точно про меня! Здесь надо приписать — «смеется».

— А чего смешного-то, если ты школу закончил в 14 лет.

— В 15. Просто к этому возрасту все, что можно было там получить, я уже получил. Пошел и сдал за два года экстерном. Это не сложно, надо просто посидеть за учебниками — даже интересно, прямо как кроссворд. Хотя в то время не только экстернат уже был, но и аттестаты продавались.

— А потом было Щукинское училище?

— Да. Я всю жизнь, с раннего детства, знал, что буду артистом. Вечно пугал родителей, изображая то приступы эпилепсии, то приступы аппендицита… А потом и папа разглядел во мне что-то. Зимой, в 1991 году, он отвел меня на пробы в фильм Саввы Кулиша «Железный занавес».

— И что, взяли?

— Взяли. Родители всегда в меня верили и поддерживали. Это, кстати, большое дело, очень помогает в профессии. Хотя бывает и по-другому. Некоторые гении, которых, наоборот, постоянно гнобили, шли по жизни через преодоление и в конце концов многого добивались.

— Ты ведь пробовал начать карьеру в Голливуде?

— Да, в Голливуде я много чего успел поделать: отметился в разных профессиях от официанта до помощника осветителя в операторской группе, ну и снимался чуть-чуть. Хороший был опыт! А потом решил, что наш кинематограф становится все более перспективным. Кроме того, мне интересно было поработать в театре, а в Америке он не такой, как у нас. По большому счету, первую театральную школу я прошел с Мариной Нееловой в «Сладкоголосой птице юности». Это мне очень много дало.

— Ты — трудоголик?

— Да. Мне кажется, это самое интересное, что может быть, — работать. Конечно, если ты получаешь от этого кайф. Я обожаю свою профессию.

— Что, на твой взгляд, актерской профессии может мешать?

— Мешает отсутствие юмора и самоиронии, то есть ощущение себя как некой большой единицы в творчестве. Мешают интриги и сплетни — ни за что себе этого не позволяю. Здесь есть какая-то этика, моя личная, которой я следую. Никогда не скажу про своего партнера плохо, даже если я про него так думаю. Хотя иногда конфликт, как ни странно, является стимулом хорошего результата.

— Ты капризный актер?

— Это когда сидишь в кресле и орешь, что причесывают больно, а гримируют плохо, что нет минералки без газа, и вообще, где машина, я хочу домой — я устал?! Нет, в этом смысле я не капризный, а терпеливый и выносливый, и уважаю труд других, потому что труд гримера, костюмера такой же тяжелый, как и мой. А вот в выборе работы — капризный, да. Стараюсь не попадать в дурные проекты.

— По поводу «Детей Арбата» долго думал?

— Нет, сразу согласился. Когда мне что-то нравится, я зажигаюсь. Но пробовали-то меня вначале на другую роль — Саши. Беру текст — первый раз вижу, с романом Рыбакова был не знаком. После проб я сразу начал книжку читать и, когда читал, думал: «Господи, да Саша — это никакой не я, это мой друг Женя Цыганов — стопроцентно!» А через некоторое время Чулпан Хаматова, пробегая за кулисами «Современника», мне крикнула: «Тебя утвердили на моего мужа!»

— Странно, пробовали на героя положительного, а утвердили — на отрицательного.

— Для актера играть подонка — это подарок, люблю подонистых! В этом году я сыграл четырех подонистых персонажей. (Улыбается.)

— Вы с Чулпан там играли любовь, а до эротических сцен дело не дошло. Это по-прежнему твой принцип?

— Ну, мы целовались на крупном плане, пару раз мой герой ее заваливал (прости, Чулпан!). Но это все было не так важно. Кино-то не про это. А что касается принципов… В очень откровенных сценах, граничащих с порнографией, я, конечно, сниматься не буду. Но если все пристойно и оправдано сценарием, то почему бы и нет?

— Как-то ты сказал, что у Феллини и в жесткой эротике бы снялся. В «Казанове» бы сыграл?

— Сыграл. Я бы и в «Калигуле» у Тинто Брасса сыграл с удовольствием, и в «Заводном апельсине» у Кубрика. Нравится мне Макдауэлл… Мне кажется, мы с ним чем-то похожи.

— В прошлом сезоне ты сыграл две новые роли в театре — Бориса в «Грозе» и Ромео в «Ромео и Джульетте». Доволен?

— Ну, вообще, Борис — роль, конечно, не очень хорошая. Можно сказать, одна из худших в истории драматургии. Известный факт: раньше, подписывая контракт с антрепренером, артисты требовали гарантий, что роль Бориса им давать не будут. Она не прописана, в ней многое непонятно, персонаж из разряда «ни туда ни сюда». Ходит, извиняюсь за выражение, какой-то хрен по сцене! Но зато здорово было работать с режиссером Ниной Чусовой, нравится, как она все поставила — красиво, зрелищно. Мне кажется, это новое слово в театре — зрелищность «от Чусовой». А Ромео — это уже совсем другая история, еще одна школа. Может быть, спектакль у нас не получился, но сам процесс для меня оказался даже важнее.

— Критика тебя скорее бесит или бодрит?

— Да я серьезно не парюсь на тему, плохо или хорошо написали. Я заметил, критика даже не влияет на заполняемость зала. Вот у Нины Чусовой просто обосрали «Грозу» и «Тартюфа», а билетов не достать до конца года. И кому верить?!

— С тех пор, как тебя начали узнавать, ты сильно изменился?

— Да никто меня особо не узнает. Я пока звезда в пределах Бульварного кольца.

— Не замечал, много раз в день ты смотришься в зеркало?

— Да поглядываю, чего скрывать.

— Ты относишь себя к метросексуалам?

— Я себя отношу к километросексуалам.

— Сколько у тебя флаконов с парфюмом?

— Десять. Раз, два… Да, где-то десять. И еще пара баночек с эфирными маслами.

— Ты всегда так оригинально и стильно выглядишь. Кто сочиняет тебе образ?

— Сам. Только я образ специально не сочиняю. Просто люблю такую одежду, а не другую. Вот это в Нью-Йорке купил, а это и это — в Лос-Анджелесе. А кое-что мне здесь, в Москве, делают на заказ — я объясняю фасон, и мне шьют или вяжут. Но это не принципиально. Вот тулупчик овчинный — один военный подарил. А валенки я купил на рынке. Вчера похолоднее было, так я в валенках с галошами по Москве ходил — считаю, для зимы это лучшая обувь. В общем, могу по-разному выглядеть, и по большому счету мне это безразлично: человек-то в конце концов все равно голый. Правильно?

— А как ты смотришь на то, что сегодня очень много значат статусные вещи?

— Все относительно. Вчера я на машине своей — есть у меня «Жигули"-копейка — заезжал на бензоколонку (кончился бензин, и меня на тросе тянули). Было скользко, застряли. Начали толкать — так, сяк, — ничего не выходит. Сзади уже собралась огромная очередь, все сигналят. За мной впритык — три «Мерседеса», а я — в валенках, в тулупе, на «копейке». Вдруг синхронно, как в кино, открываются двери трех статусных «Мерседесов», оттуда выходят три крутых мачо в статусных пальто и спрашивают: «Ну что, браток, застрял?» — «Застрял, братки», — отвечаю. «Давай поможем». — И у всех на глазах своими руками в статусных часах они начинают меня подталкивать, приговаривая: «У нас первая тоже такая машина была — хороший агрегат!»

— Но у тебя ведь есть и другой автомобиль?

— Да, я тут приобрел дорогую машину, но оказалось — ворованная. Стоит в гараже. Если кому-то нужен «криминал», можете позвонить мне, я продам по дешевке. Шутка.

— На литературу, как и на многое другое, тоже существует мода. Ты читаешь то, что модно?

— Нет, только то, что мне интересно. Сейчас, например, биографию Чарли Чаплина.

— Афоризмы любишь? Процитируй что-нибудь.

— Однажды в «Что? Где? Когда?» я услышал вопрос: «Что в Европе считается хорошим тоном, а в Японии — плохим?» Оказывается, в Европе, когда ты кого-то цитируешь — это круто, все понимают, какой ты образованный. Зато в Японии кого-то цитировать — дурной тон: значит, у тебя своих мозгов нет. Сам я афоризмы люблю, но в голову чаще всего приходят матерные, поэтому воспроизводить их здесь, пожалуй, не буду.

— Не могу не спросить про личную жизнь. Кто тебя больше привлекает — Василисы Прекрасные или Василисы Премудрые?

— Меня — Василисы Прекрасномудрые!

— Ну, знаешь! Природа-то по большей части либо одно, либо другое дает…

— Как мне, да? Дала мудрость, а красотой обделила… А если серьезно, я люблю красоту. Но не в смысле идеальной внешности, а когда красота в чем-то другом отображена — в энергии, во флюидах, в индивидуальности… Поэтому для меня женщина прежде всего должна быть сильной личностью, а не куклой, которую шевелит ветер.

— Веришь в искреннюю дружбу между мужчиной и женщиной?

— Верю. Но при этом не нужно забывать известную поговорку, что дружба между мужчиной и женщиной бывает либо «до», либо «после».

— Знакомишься на улице?

— Раньше — да. А однажды даже в библиотеке, правда.

— И какая у тебя обычно первая фраза? Это же самое главное!

— Нет, самое главное — последняя, а первая вообще не важна. (Смеется.) Как рассказывал один известный режиссер, был у него друг композитор — некрасивый, толстенький, маленького роста, но при этом — гениальный пианист. Так вот он говорил: «Мне главное — дотащить ее до фортепиано!» (Смеется.) А вообще я считаю, что нет универсальных способов. В глянцевых журналах пишут глупости типа «25 способов познакомиться с женщиной». Да бесполезно это. На самом деле все всегда происходит само, импровизационно. Или не происходит.

— Вы когда-нибудь ощущали себя под каблуком?

— Простите, женщины, но нет.

— Словосочетание «женские слабости» не удивит никого. А какие мужские слабости ты готов признать за собой?

— Ну, я не знаю. Что есть слабости? Пить, курить — это не слабости…

— Когда ты выпьешь — ты какой?

— Смотря сколько выпить. Иногда сразу сплю, а вообще — веселый. Могу на скорости высунуться из люка машины и песни кричать. Я добрый — в репу не даю никому.

— А за дело можешь ударить?

— Могу, еще как могу. Но вообще люблю все мирным способом решать. Скорее я нежный и пушистый… с червоточинкой.

— При каких обстоятельствах ты бываешь взбешен?

— В тупиковых ситуациях, когда не знаешь, что делать, и от этого еще больше бесишься. Но нужно взять себя в руки, переступить и идти дальше. Помню, в Лос-Анджелесе я на своей машине стою в пробке. Опаздываю дико. На телефоне закончились деньги, в кармане тоже ни копейки. Машина кипит, при этом еще и дождь стеной. Я начал ругаться матом, проклинать все на свете! Но это неконструктивно, потому что ничего не изменится, только нервы себе попортишь. Хотя я заметил: русский мат обладает какой-то энергией, которая в таких случаях помогает, как ни странно. Правда, в Библии сказано, что ругаться матом нехорошо.

— А на спор чего-нибудь делал?

— Делал. Например, когда еще в студенчестве мне давали премию «Кумир». Перед самым вручением друг мне говорит: «А спорим на сто рублей, что ты сейчас выйдешь на сцену, Ульянов вручит тебе диплом, а ты скажешь: «Мелочь, но приятно!» — «Спорим!» — говорю, и пошел на сцену и сказал.

— Страх часто испытываешь?

— Нет. Вообще страх — очень странное чувство, я всегда думаю: «Так странно: вот я сейчас боюсь, а ведь потом вспоминать все это буду абсолютно отстраненно!» Помню, летом меня актриса Наташа Швец здорово напугала. «Ромео и Джульетту» мы репетировали в Театре Пушкина, и нам рассказали, что ночами там бродят призраки Алисы Коонен и Таирова. А репетиции у нас как раз ночные все время были. И однажды я один стоял на сцене, как вдруг на меня из-за кулис побежала темная фигура. Я чуть ума не лишился от ужаса!

— В чем для тебя смысл жизни?

— В жизни.

— Валяться на диване в шелковом халате и требовать взбитых сливок. Слабо?

— Ну, если человек нанял служанку, платит ей деньги, то это не слабость — просто он так хочет.

— А ты нанял?

— Да, трех вьетнамочек, бывших порнозвезд.