Если когда-то понадобится объяснить в двух словах, чем занимался писатель и политик Лимонов, то выйдет, наверное, так: он эстетизировал реальность, которая без него выглядела бы пошловатой и чумазой. Суицидальные эксцессы и истерики героя он тянул на высоту шекспировской страсти, неформальной расхристанной НБП вживлял четкий стиль, героику и пафос. Если еще предыдущая его проза «По тюрьмам» любовалась угрюмым блатным зверьем, искала внутри вульгарного урки самурая, пугачевца или германского воина и отчаянно поэтизировала зону, то «Торжество метафизики» кажется прощанием романтика. Объясняя заголовок последних тюремных тетрадей, Лимонов признался: «Человек бежит в другой мир, если этот мир потерял для него таинственность… к моим шестидесяти годам видимый мир отдал мне все свои тайны». Лагеря больше не кажутся ни реакторами бунтарского мужского духа, ни — высокопарно — самим адом; лагеря — это побудка, заправить койку, работы и скука до отбоя; в книге на удивление много расписаний, номеров, цифр: скука. Иллюзии эстета капитулировали — осталась реальность, пошловатая и чумазая; но более честной, тоскливой и безнадежной прозы Лимонов, пожалуй, еще не писал. Поскольку трудами режиссера Велединского он теперь ассоциируется с гордым словом «русское» — то вот цитата: свежайший Лимонов о неизменно русском. «В сущности, сизифов труд — это очень русское наказание, как будто его выдумал чиновник ГУИНа… И затрат никаких — естественный холм, камень и осужденный Сизиф, Рашид, может быть, его звали».