«Несмотря на язвительное остроумие и природную застенчивость оригинала, призрак Че оказался в портретной галерее машинной цивилизации, которая, когда с невинными, когда со злонамеренными целями, стремится лишить сути все, что попадает в ее сферу внимания, превращая эти объекты в предметы коммерции — футболки, сувениры, кофейные чашки, плакаты, значки… Такова судьба тех, кто вызывает тоску по прошлому».

Вездесущий и малопредсказуемый персонаж дождался конгениального биографа, которому не лень оказалось перерыть чемоданы истлевших писем, ксерить расфокусированные карточки типа «второй слева в третьем ряду» и мотаться по континентам, чтобы интервьюировать очевидцев, однополчан и прохожих — даже тех очевидцев, кто, слыша имя Эрнесто, принимается рыдать и внятного слова из себя извлечь уже не может. Политика — допустим, мы поверили Бисмарку — есть искусство возможного. Доктор Гевара посвятил свою жизнь осуществлению невозможного — удивительно ли, что пиджачная политика не приняла его всерьез. Боливийские крестьяне малевали Че в церквах и молились ему как святому мученику о здоровье последней коровы, это — да; но даже левый истеблишмент смотрит на человека, который оставил в истории ХХ века след, соразмерный ленинскому, по-взрослому свысока: шелестел-де по сельве, цедил матэ, кропал стишки и исчезал, чтобы объявиться в двух разных местах одновременно — романтика, а не политика. Между тем стоит почитать труд Пако Тайбо, чтобы легкомысленная легенда о красавце, партизане и мечтателе перестала кружить голову и позволила оценить подлинный масштаб того, что делал Гевара, трезво. Как гений третьего мира — он ни много ни мало дал надежду вполне безнадежным аграрным странам; как политик — попросту отвоевал территории у невозможного, действуя там, куда не сунется ни один здравомыслящий профессионал. И это, безусловно, высочайшее искусство возможного: то, что казалось самоубийственным безумием до, стало возможным после Че Гевары.