Наш собственный корреспондент в США. Звучит гордо и солидно. Дослужиться до такого статуса — мечта любого тележурналиста. Но для Василия Арканова спецкорство стало чуть ли не первой ступенькой карьерной лестницы работы на ТВ. Может быть, поэтому и вид у него не совсем соответствует служебному положению. На других каналах собкор — это пуленепробиваемая благонадежность; в случае с Аркановым налицо либеральная эксцентричность. И еще Василий весьма уважительно относится к коллегам-журналистам. Как иначе объяснить готовность болтать по телефону, когда в Нью-Йорке три часа ночи?

— Дети знаменитых родителей (а ваш отец Аркадий Арканов человек очень известный), как правило, пристроены на тепленькие места. И заграничный спецкор солидного канала —

в принципе неплохая работа для сына именитого писателя-сатирика. Мама и папа видели вас в роли журналиста-международника?

— Родители всегда говорили: не важно, где ты будешь учиться. Главное — получить хорошее образование. Но лет с пяти было ясно: никаких точных наук.

— А какие были варианты для мальчика из приличной семьи?

— Актер. Но мама категорически возражала. К сожалению. А мне очень хотелось. Думал о режиссуре. Но вокруг все сказали: рановато, поживи, наберись опыта, потом. Конечно, был еще филфак МГУ. Но там были одни девицы, и маму это тоже как-то смущало. Ей хотелось, чтобы у меня была «мужская» профессия. В общем, остановились на журфаке. После журфака я немного работал на радио, в журнале «Советский театр», переводчиком подрабатывал, — а потом уехал в Америку, где первые несколько лет бог знает чем занимался. Мне, конечно, помогали. И папин брат, в доме которого я жил первые четыре месяца, и папина мама. А еще руки-ноги, голова на плечах.

— В Америке вы даже получили второе высшее образование. От скуки или по необходимости?

— В какой-то момент под нажимом двух близких мне людей я решил попробовать подать документы на журфак Колумбийского университета — телевизионное отделение. Опять же не для того, чтобы быть журналистом, а чтобы сменить ритм жизни, попробовать писать по-английски, попасть опять в студенческую среду, переехать в Нью-Йорк (первые шесть лет я жил в Бостоне). Удивительно, но меня приняли. С тех пор покой мне только снится.

— Помните ваше первое появление на экране? Многие телезрители вас узнали 11 сентября, по репортажам о терактах в Нью-Йорке.

— Нужно рассказать предысторию этих репортажей. Когда Володя Ленский перешел вслед за Киселевым на ТВ−6, НТВ осталось без корреспондента в Нью-Йорке. Слух был такой, что никто не хочет в Америку ехать. А я там тогда жил и подумал: надо попробовать. Составил демонстрационную кассету, написал письмо Татьяне Митковой и все это по просьбе отца занес к Татьяне Лев Новоженов, который знает меня чуть ли не с детства. Со мной связались, предложили сделать пробный сюжет, который понравился. Потом случилось 11 сентября. Но как раз перед этим я согласился поработать с одной английской компанией на съемках документального фильма. Потому что сотрудничество с НТВ тогда только начиналось, денег мне еще ни разу не заплатили, а кушать надо было. И вот 11 сентября в 8.30 я вышел из дома — за несколько минут до того, как мимо моих окон пролетел первый самолет-смертник. Где-то в районе Пятой авеню в автобусе у меня зазвонил мобильник. Это была координатор международного отдела из Москвы Оля Порожнякова. Она говорит: «Вася, нам нужно, чтобы ты сейчас же включился по телефону, потому что во Всемирный торговый центр врезался самолет, картинка ужасная». Я ничего не понял и начал отказываться. Какой самолет, все тихо, жизнь течет, народ газетки читает. Оля говорит: «Бросай все и включайся. Ты должен. Сейчас мы тебе перезвоним». Я понимаю, что сейчас они мне перезвонят, а как получить информацию, находясь в автобусе, совершенно непонятно. Единственное, что мне пришло в голову, — позвонить своей знакомой и попросить ее включить телевизор. Прошло несколько секунд — и вдруг я слышу: «Oh, my God! (Боже мой!)». Больше она ничего произнести не могла. И в эту минуту, как по команде, у всех в автобусе стали звонить мобильники.

— И вас сразу выпустили в прямой эфир? Разве такое возможно, когда у человека в резюме один пробный сюжет?

— Каналу нужен был в Нью-Йорке «свой» человек, и прислать его из Москвы в первую неделю после трагедии оказалось невозможно. Я бы тоже в тот момент предпочел работать на подхвате, поскольку прямой эфир — это совершенно особое искусство, которым я тогда не владел. Но на фоне такой трагедии это не имело значения. Я реально впервые в жизни почувствовал, что оказался в ситуации, когда у меня есть миссия. О карьере я тогда вообще не думал. Разговоры до меня доходили потом разные. Я знаю точно, что был как минимум один ведущий, который настаивал на моем отстранении от эфира, чтобы не позорить телекомпанию. И я его понимаю. Объективно: я выглядел абсолютным дилетантом, мычал, бекал, волосы торчком, но какой уж есть. Другого «голоса оттуда» у НТВ не было. Кстати, ни от Леонида Парфенова, ни от Татьяны Митковой никогда — ни тогда, ни после — никаких нареканий не было.

— Передалось ли вам по наследству отцовское чувство юмора?

— Не знаю, если и передалось, то с существенными потерями. Такой искрометности, парадоксальности и умения вмиг любую фразу поставить «на попа» у меня нет. Но юмор я чувствую.

— Ваш отец знаменитая личность, а вот про маму известно очень мало…

— Карьерой она никогда не занималась. Формально закончила строительный институт и даже преподавала одно время начертательную геометрию. Геннадий Хазанов был одним из ее учеников, и, согласно семейной легенде, она его вытягивала на экзамене. Некоторое время мама работала одним из редакторов в «Литературной газете», а потом занялась дубляжом иностранных фильмов. Про отца в молодости говорили, что он похож на Марчелло Мастроянни. А мама в какой-то период жизни была похожа на Анук Эме. Поэтому фильм «Восемь с половиной» Феллини я всегда воспринимал как историю своих родителей. И до сих пор я вижу на экране не Мастроянни и Эме, а маму и папу. Мама умерла 12 лет назад от рака.

— Наверное, в дом, где жили два творческих человека, постоянно приходили люди из так называемой богемы. Как вы относились к родительским друзьям?

— Заходили к нам многие. Иногда просто пообедать. Мама очень вкусно готовила, и суп в доме был всегда. В разных родительских друзьях мне нравилось разное: скажем, в дяде Грише Горине — его работоспособность, в дяде Шуре Ширвиндте — его остроумие и умение с ходу со всеми переходить на «ты», в дяде Котике Певзнере — усики и неповторимый бакинский акцент… Но настоящим кумиром был только Андрей Миронов. В нем мне нравилось абсолютно все. Как поет, как танцует, как говорит, как живет…

— Как на вас влияла известность отца?

— Когда его известность в узких кругах переросла во всенародную, то в какой-то момент это меня придавливало. Стало казаться, что сам ничего не могу, а все мои достижения — только благодаря его фамилии.

— Сменить фамилию не пробовали?

— Лев Новоженов в бытность свою начальником отдела юмора в «МК» придумал мне литературный псевдоним — Карманов. Но он не прижился. А сам не пробовал.

— Сколько у вас костюмов для работы в кадре?

— Штук тридцать-сорок. Может, пятьдесят. Надо справиться у дворецкого.

— А дома в чем ходите?

— Старые джинсы, разношенная майка, поверх нее рубашка из серии «на людях показаться нельзя и выкинуть жалко». Носки-тапочки. Трусы в горошек.

— Как выглядят ваши апартаменты в Нью-Йорке?

— Мне даже неловко отвечать. По московским меркам — очень скромная однокомнатная квартира. Совмещенный санузел, паркет, газ, электричество, двадцать шестой этаж. Звонить два раза.

— Двадцать шестой этаж? Наверное, на такой высоте очень чистый воздух…

— Чистый, потому что дом на Манхэттене, а Манхэттен — остров. Продувается со всех сторон. Но пыли все равно хватает.

— Птицы в гости залетают?

— Чаще, конечно, самолеты. Иногда — голуби. Однажды голубиная парочка затеяла у меня на балконе любовные игры в пустом горшке из-под пальмы. Пальму прислала когда-то помощница Уитни Хьюстон после того, как Хьюстон сорвала интервью. Но, видно, не от чистого сердца — пальма быстро засохла. Так вот, шумели голуби страшно. Пришлось выйти, устроить скандал. Горшок перевернул. Так они еще дня три потом прилетали проверять, не получится ли уединиться.

— Вам когда-нибудь приходилось драться?

— Я половину сознательной жизни дрался на рапирах. С завидным постоянством вылетал из второй ступени соревнований. Единственный раз я дошел до финала: дрался за третье место — проиграл, в итоге занял четвертое. Папа, который часто приезжал за меня поболеть, в момент моего «триумфа», конечно же, отсутствовал. Узнав о моем успехе, сухо спросил: «Сколько было участников? Пятеро?» Не боец я по жизни.

— Говорят, что вы иногда занимаетесь переводами книг и пьес?

— Исключительно в свободное от работы время. Вообще, я считаю, что совершил в своей жизни два безрассудных поступка: перевел непереводимую пьесу и непереводимую книгу. И за то, и за другое я изначально брался именно потому, что это выглядело абсолютно невыполнимым. Главный кайф был именно в этом преодолении. Пьеса называется «Монологи вагины», а книга «Полная иллюминация». Папа оценил — и я чуть сам не заплакал, когда увидел слезы у него на глазах, потому что, переводя, знал, что никто, кроме мамы, его и меня до конца в это все равно не въедет.