Михаила Боярского называют человеком с трудным характером и сетуют на то, что он состоит из одних противоречий.

Сам актер говорит, что не Д’Артаньян, а «Битлз» сделали его самим собой, любит ругать современных звезд и себя тоже не жалеет. Зато в одном он может не сомневаться: мало кого публика любит так, как его. О том, почему он строг к себе и к своим коллегам, Михаил признался в очень откровенном интервью «МК-Бульвару».

— Михаил, правда, что в юности у вас были сложные отношения с органами правопорядка?

— Не настолько сложные, но в милицию я как-то один раз угодил.

— Что, плюнули в лицо портрета члена Политбюро?

— Не совсем. Ну представь, шел по Невскому в женской шубе, хиппарь, волосы до плеч. Народ был в ужасе!

— А почему в женской?

— А другой лисьей тогда не было. Только женская. Я схватил первую попавшуюся, студент, сумасшедший, главное — поза, и бегом! Только на Невском опомнился. Но не менять же! «Битлз» все-таки.

— А при чем здесь «Битлз»?

— Как при чем? Я хотел быть на них похожим. Это они свели меня с ума! Четверо обычных парней взяли в руки гитары и доказали, что люди с улицы могут переделать мир одной музыкой! Это же необъяснимо! Помнишь, бизнесмены бросали свои дела и уходили в хиппи, солдаты отказывались убивать, а я вот хотел в Англию бежать! С ними знакомиться. В итоге создал свою группу, и все из-за этих четырех паразитов! Знаешь, я сейчас думаю, если бы не было «Битлз», я был бы другим человеком. Был бы самим собой! А так я все время шел по дороге, которую они для меня прокладывали: от пластинки к пластинке, от усов Джона к своим, от их длинных волос к моим. От джинсов расклешенных до этой шубы лисьей, в которой меня и забрали… Я был уверен, что если буду похож на них, я смогу изменить мир.

— И голос под них меняли?

— К счастью, я плохой пародист, а то бы и голос тоже.

— Но кому-нибудь удалось избежать их влияния?

— Среди рок-музыкантов — никому! Профессионалы это знают. И Макаревич, и Расторгуев — они все были бы другими, если бы не «Битлз». Однажды я подумал, как хорошо быть просто зрителем, благодарным артисту за то, что он есть, не пытаясь стать таким, как он…

— Леннон сделал вас лучше как артиста?

— Я точно был бы хуже, если бы не они. Я не сумасшедший, чтобы молиться на них, и пытаюсь отстраненно смотреть на ситуацию, но при этом понимаю, что они в одном ряду с Рахманиновым, Чайковским… В ряду тех, кто делал что хотел. Таких людей очень мало.

— Вы когда-нибудь встречались со своими кумирами?

— Только с Маккартни, когда он приезжал в Питер… Но лучше бы не встречался.

— Почему?

— Кумиров приближать нельзя. Мои сумасшедшие сны, фотографии, рисунки — это было лучше, чем личное знакомство. Пока я их не знал, они были где-то там (показывает рукой на облака). Я воспринимал их идеально, через творчество. А потом прибавились нюансы. Как живут, с кем живут. И все стало по-другому…

— Вы все понимаете про кумиров, скажите, как ими становятся?

— В наши дни? Поставь рядом со мной десять голых женщин, и я буду самым лучшим. Или голых, волосатых, лесбиянок, гомосексуалистов — право выбора за тобой, и все будет в ажуре. Публика как рыба, которой только нужно кинуть приманку — шум, дым, фейерверк, а кто там в центре, уже не имеет значения! Но ты — звезда. Потому что публика недалекая. Я, конечно, не прав, когда говорю такие слова — ведь они меня кормят. Но мне не всегда хочется делать то, что нравится им.

— Вы говорите не те вещи, которые я ждал услышать, вы очень по-христиански себя ведете. Я не прав?

— А у меня дед архиерей был. И бабушка преподавала французский и немецкий в духовной семинарии. Какие-то традиции в семье остались. Вы только не подумайте, будто я чему-то учу, просто пытаюсь говорить что думаю. Артисты — люди тщеславные, когда у них берут интервью, они пытаются хорошо выглядеть. Это тоже гордыня. Человек весь состоит из грехов. С другой стороны, гордыня — это актерский двигатель. А то, что критикую себя, так уничижение — та же форма гордыни, только вид сбоку.

— Вот мы опять про грехи…

— Я не рисуюсь. Я просто пытаюсь ответить на один вопрос: чего ради я живу? С точки зрения религии все, что я делал, — глупость. Вот по фестивалям мотаюсь. Был членом жюри на «Славянском базаре». Ради чего? Чтобы заработать на хлеб? На хлеб я уже заработал. Тогда зачем? Можно сказать, ради того, чтобы делать то, что нравится. Но в итоге приходится делать только то, что можно продать.

— Вы сейчас протестуете против того, в чем сами же участвуете…

— Ты разве не чувствуешь, как летит время? Секунду назад я приехал на «Славянский базар», а он уже кончился. Это как спичка. Только зажег, и уже погасла. Так и жизни нам осталось. Я уже прожил три четверти жизни, и тратить время на глупости… Чего ради?

— Так займитесь делом…

— Каким?!! Это же снежный ком. А ты в этом клубке: концертов, презентаций, фестивалей, и не в состоянии остановиться. Тебя несет, как с горы. Если остановишься — тебя либо сомнут, либо возвеличат, а выскочить из этой мешанины страшно!

— Почему?

— Я, как любой артист, боюсь, что меня забудут, если не буду появляться в ящике.

В этот момент в комнату, где мы беседовали, вошла очаровательная девушка. Прямо молодая Натали Вуд.

Михаил: Это моя дочь Лиза.

— Не похожа.

Лиза: А я ни на кого из родителей не похожа. Вот на брата Серегу похожа.

— Лиза, чем вы занимаетесь?

Лиза: У нас сейчас с папой парная запись на ТВ, а потом съемки. Еще учусь у Льва Додина в театральном.

— С отцом часто спорите?

Лиза: Я не спорю, просто спрашиваю у папы, стоит ли мне принимать участие в том или ином проекте?

— Предложений много?

Михаил: У нее хватает, я только считаю, прежде чем соглашаться, надо понять, зачем тебе это нужно. Фильм — это как операция, а режиссер как хирург. Он ошибся — человек не выжил. Только под ножом хирурга страдает тело, а под ножом режиссера — душа. И неизвестно, когда больнее.

— Лиза, не слушайте папу. Он в свои 20 лет наверняка таким привередливым и строгим не был.

Михаил: Это точно. Когда меня спрашивали, какое твое мнение об этом фильме, я пожимал плечами, у меня не было своего мнения! Артисту и не нужно быть политиком, философом, иметь свое суждение — ему необходимы только нервы, чтобы на все реагировать, вот тогда ты артист!

— Узнаете себя в дочери?

— Узнаю. Но я был очень глуп при поступлении в театральный институт. Она гораздо умнее. Ее хлебом не корми, дай только работать. Она будет интересной актрисой. Очень. Я это вижу.

— Вашему сыну Сергею уже 25. Чем он занимается?

— У него свой бизнес. Хотя мог бы тусоваться, при желании попасть на «Фабрику звезд», вести какую-нибудь программу на ТВ, но, слава богу, не захотел. Для него это очень поверхностно.

— У вас просто не семья, а сказка. Сын, дочь, у Сергея — тоже дочь, и получается, вы уже дед…

— Все так. И если ответить на последний вопрос к самому себе, то будет вообще все замечательно. Уже столько лет я ищу доказательства существования Бога и не могу их найти. Я хочу научиться быть ортодоксальным, чтобы спокойно встретить смерть. Грехов, видно, много. Пить грех, а я человек пьющий. Я говорю правильные слова, а в жизни делал прямо противоположные вещи, и в отношениях с женщинами, и в работе. Ну вот, зачем я взялся судить тех, кто поет? Зачем приезжал на «Славянский базар»?!

— Это риторический вопрос. Вас позвали — вы приехали. Не за смыслом же жизни.

— Разумеется, нет. Но я его ищу. И тогда все пройдет: и глупость, и бессмыслица.

— А что делать, пока глупость и бессмыслица не прошли?

— Не делай зла. Я не собираюсь делать людям добро, но хотя бы не делай зла.

— Вы знаете, зачем вы вообще пошли на сцену?

— Я долго думал над этим. Ради денег? Так за деньгами надо было идти в торговый. Тогда ради чего? Остается тщеславие, осознание того, что ты самый лучший. Но лучшими становятся те, кто умирает либо в 37, либо в 42. А те, кто остается, часто из лучших превращаются в смешных. А прививка от пошлости есть только у самых великих. Собственно, удовольствие стоять с ними на одной сцене было второй причиной моего прихода в театр. Это тоже тщеславие, но более высокого сорта. Я кайфовал от партнеров: от Петренко, Фрейндлих, Владимирова, Солоницына, Равиковича. Я был совсем сопля и имел честь играть с ними. А недавно мне предложили Гамлета, и я отказался. Мне не интересно удовлетворять свое личное тщеславие, если не будет общего результата. Гораздо интереснее делать что-то с вожаками.

— Разве вы не вожак? Высокий, сильный, с усами?

— Вожак обладает даром слова, а я, к сожалению, такого лишен. Слова написать могу. Стихи — никогда. Вожак может позволить себе делать что хочет. Остальные делают то, что востребовано. Но, повторяю, делать только то, что востребовано, я тоже не хочу.

— Тогда уйдите в монастырь, в церковь. Говорю это совершенно серьезно.

— Не способен. Пока. Не знаю, насколько Ивану Охлобыстину хватило на это сил. Но это потрясающий путь мужчины. Полное отречение от всего.

— Чтобы потом об этом пожалеть…

— Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть. Я это пока не сделал, и мне еще хуже.

— А просто вера? В миру.

— Мы постимся, ходим с утра в церковь. Но если заниматься этим всерьез, а не следовать букве, на это нужны силы. Быть убежденным тяжело. Но это счастье — найти веру, ведь тогда не страшно умирать. Главное ведь не экзотику найти, главное — себя не потерять. Не стать смешным в своих собственных глазах. Ты только не подумай, что я проповеди тебе сейчас читал.