Брат — 2
Виктор Сухоруков: «В прошлой жизни я был чем-то в саду»
«Ну, этот, как его, прикольный такой из „Братьев“!..» — фамилия может так и не прозвучать, однако любой поймет, что речь идет о Викторе Сухорукове. Увидев этого актера единожды, запоминаешь его моментально и навсегда. Однако настоящая популярность пришла к нему не в студенческие годы, когда задорно вспыхивают юные звездочки, не в бытность многолетней службы в театре, не с выходом странной картины «Бакенбарды» и еще более странной «Комедии строгого режима», а гораздо позже — после премьер хитов: «Брата» и «Брата−2».
Мало кто может себе представить, что в это время Сухорукову было уже за 40.
— Вы человек совершенно неопределенного возраста, при этом даже незнакомым упорно хочется общаться с вами на «ты». Можете объяснить этот парадокс?
— Мне это очень приятно. Потому что жизнь я свою прожил не в косметическом кабинете и не на курорте. А на «ты» я и сам люблю разговаривать, и это не хамство, не бескультурье. Мне просто физиологически кажется, что на «вы» я старше становлюсь, а на «ты» — моложе!
— После «Братьев» народ не кидается брататься с вами прямо на улице?
— Кидается. Вот пример: выхожу из поезда на Киевском вокзале, прекрасное утро, мороз… И тут с разных сторон — три пацана, крепких, здоровых, с каким-то детским ликованием: «Ой, брат, дай автограф!» Я говорю: «Ручки нет». — «Щас найдем!» Они, как грачи, разлетелись, потом опять слетелись и, смотря на меня с таким любованием, восторгом, ребячливым повизгиванием, поздравляли с Новым годом и желали успеха. Только я от них оторвался и ушел в сторону метро, как вдруг рядом девичий голосок вскрикнул: «Ой! Так это же вы! Стойте, стойте!..» Я остановился. «Надо же: с утра встретить такого человека! Дайте автограф!» Пока я писал, она спросила: «А что, вам действительно недавно исполнилось 50?» — «Да». — «И где же вы были раньше?..»
— Кстати, симптомом настоящей славы считаются не улыбки незнакомых людей на улице, не просьбы об автографах, а когда вашим именем начинают пользоваться проходимцы.
— (Смеется.) Был случай. На «Ленфильме» появилась женщина, выдававшая себя за мою сестру. Она сказала, что приехала ко мне из Подмосковья, а меня надолго нет в городе, и, чтобы вернуться обратно, она просит взаймы денег на билет, которые я потом отдам. И ведь поверили, и кто-то ей денег давал. Это потом уже поняли, что работает аферистка…
— Когда на вас обрушилась порядочная популярность, как перенесли испытание?
— Не забравшись еще на вершину, я уже думаю о спуске, о подножии. Я готовлю себя к той жизни, когда телефон будет молчать, когда я буду уже не нужен, и не потому, что плох, — просто другое время продиктует иные образы, где я не сгожусь, как не сгодился в эпоху соцреализма. Зато Сухоруков пришелся кстати во времена изломов, катаклизмов, катарсисов, смуты. Другое дело, что я тихо-тихо, блаженно мечтаю о том, чтобы быть востребованным как можно дольше.
— Кем, по-вашему, вы были в прошлой жизни и кем хотели бы стать в будущей?
— В прошлой жизни я был чем-то в саду, чем-то в огороде. Меня туда всегда тянет — к земле, в грядки. Не постесняюсь назвать себя и комаром, и улиткой или лягушкой, а может, и одуванчиком. Кем хочу стать? Бог его знает, главное — опять оказаться в процессе развития и достичь определенного уровня. Это как в роли — всегда тянет сыграть образ, похожий на цветок: от посаженного семени, через росток, политый дождем и обласканный ветром, к превращению в великолепное создание, позже либо оказывающееся частью гербария в жестоких руках ребенка, либо увядающее с наступлением осени.
— С какого момента жизни вы себя помните?
— С ра-а-аннего детства. Трехлетним я тяжело заболел скарлатиной, меня положили в больницу. И можете себе представить — таким крохой я различал медсестру, которая делала уколы больно, и ту, что делала их хорошо. Каждое утро приставал к нянечке, выносящей наши горшки: «А кто сегодня из сестричек работает?» Она отвечала: «Тетя Рая» — или тетя Вера, тетя Нина… — и я очень расстраивался, если дежурила сестра с «тяжелой» рукой.
— Многим детям окружающие твердят: «Ну ты артист!» А как было с вами?
— Так и было! «Артистом» меня дразнили с самого детского сада, где я с удовольствием каждый год зайчиком под елкой прыгал. Вся моя родня — фабричный народ, очень провинциальный, строгий, многодетный, пьющий — удивлялась: откуда во мне это?! Да и сейчас иногда удивляются. На эти майские праздники мы собрались всей семьей. Давно не виделись — естественно, выпили, разгорячились. Стали они меня спрашивать: мол, как ты, Витька, живешь, что делаешь? И начал я рассказывать, причем импульсивно, ярко, жестикулируя, гримасничая. Рассмешил всех, а Лида — жена двоюродного брата — прямо остановиться не могла, все, хохоча, повторяла: «Ой, артист, ой, не могу! Ну ты артист, ой, насмешил!» Я давно уже не юморил — говорил о чем-то серьезном, дельном, ностальгическом, — а она все восклицала по привычке: «Ой, артист! Фу-ты, артист!..» Тут я не выдержал: «Е-мое, Лидка, ну че ты заладила — «артист, артист»! Я ж не говорю: «ой, ткачиха, ну не могу, ткачиха!» (Смеется.) Прямо даже обиделся на оценку ее…
— Значит, желание стать актером вы не прятали в себе?
— Ни-ког-да! Мне кажется, что стать актером я захотел еще в утробе матери и, рождаясь, уже встречался с миром танцуя. Подрастая, так и заявлял: буду артистом! Но мать этим не воодушевлялась. Я специально выписывал «Пионерскую правду», где печатались объявления киностудий о приглашении детей на пробы в фильмы, и несся туда, даже если требовались только девочки, дальновидно рассуждая: где девочки, там обязательно должны быть мальчики. Однажды меня чуть не утвердил Александр Митта в картину «Звонят, откройте дверь!», но надо было бросать учебу, жить в гостинице с сопровождающим из родственников, — мои никогда не пошли бы на это. Я это понимал — и все равно на каждое объявление мотался в Москву. Зачем? Неведомо… Тянуло!
— А вы расстраивались, если не проходили конкурс?
— Одно слово — рыдал! Мне было 12 лет, когда на «Мосфильме» для картины «Наш дом», где снимались Иван Лапиков, Нина Сазонова, Геннадий Бортников, Вадим Бероев (все они играли одну семью), искали мальчика — младшего из этой семьи. И я собрался на пробы: чуб-полубокс, голубая китайская рубашка навыпуск, шортики, даже трусы нагладил до стрелок! У ворот студии нас пацанов шесть собралось. Вдруг два мужика, наблюдавшие за нами, говорят: «Ты и ты — пошли с нами, все остальные — свободны». Свободен был и я. Меня охватил гнев на весь мир: «Как так?! Украсть у матери 25 копеек на дорогу, сбежать из дома, преодолеть столь опасный путь в одиночку — и «свободен»! Я-то ехал уже сниматься, думал, меня ждут, а со мной даже не поздоровались!..» Грустно было непередаваемо — аж до сих пор помню. И все же мечта моя об актерской профессии осуществилась — пусть тяжело, не сразу, но в этом отношении я наглядный пример для многих. Как в песне поется: «кто весел — тот смеется, кто хочет — тот добьется!». Я — добился.
— В ГИТИС вы поступили лишь в 22 года. Что было до этого?
— Закончив 8 классов, я вынужден был пойти работать, чтобы помогать нашей большой семье. Зная, что в вуз меня без среднего образования не примут, я еще поступил в вечернюю школу. Так на фабрике и работал курьером, переплетчиком в архиве, электриком — все три года, пока доучивался. Но в Школе-студии МХАТ, куда я явился после десятилетки, меня завернули сразу — с консультации. Возмущенный, я ворвался обратно в аудиторию: «Как «спасибо»? А советы? А пожелания? Это же консультация! Вы должны меня направить, подсказать на будущее!» Тогда набиравший курс Манюков, видимо, оскорбленный моим поведением, изрек: «Вы никогда не будете актером». «Ну поймите, мне очень нужен театр!» — залепетал я. — «Допускаю. Но задайтесь вопросом: вы-то театру нужны?..» Сильно, жестоко он тогда меня ранил. Спустя годы у меня родился призыв или лозунг даже: «Учителя! Ошибайтесь, но благословляйте».
— Пришлось идти в армию?..
— Да, осенью меня уже призвали, но именно в армии я как следует и подготовился в театральный: подобрал верный репертуар, научился читать стихи, выступать перед аудиторией… И такой у меня был хороший год после демобилизации: везде дошел до 3-го тура, но выбрал ГИТИС, потому что студенты-старшекурсники видели, как
— А вы тогда на какое амплуа претендовали?
— Я поступал как острохарактерный актер с комедийным уклоном, но мне вдруг начали давать отрывки тяжело драматические: зэка, возвращающегося из тюрьмы домой, солдата, которого убивают… А на выпускном курсе Левертов — великий педагог — остановил меня на лестничной клетке: «Но комедия — это же ваше, Виктор! Не забывайте об этом!» Я так удивился: не отказываюсь, только вы сами, черт возьми, меня все в телогрейки-то одеваете!..
— Может, это из-за вашей нестандартности?
— Да все думают о себе, что они какие-то индивидуальные личности. И я не исключение — иначе не стал бы актером. Главное — не столько нравиться людям, сколько вызывать у них интерес к собственной персоне. Но оценка — ординарный или неординарный — самому себе не дается. Иногда-то мне кажется, что я самый что ни на есть обычный — и картошку отварную с селедкой, как все, люблю!.. (Смеется.)
— А вам не указывают на сходство с другими известными людьми?
— Да, сравнивают с Александром Филиппенко, и это огорчает, хотя я очень уважаю и ценю его как актера. Потому что мне кажется — мы разные, а частенько говорят, что мы похожи и внешне, и по темпераменту. Но дорогу мы друг другу ни разу не переходили — только однажды пересеклись, даже не зная об этом. Грамматиков предложил мне главную роль в водевиле, но по стечению обстоятельств я отказался. Угадайте, кто сыграл эту роль? Правильно. И все же хочется, чтобы Филиппенко был Филиппенко, а Сухоруков был Сухоруковым.
— Недавно Гурченко сказала, что типичное актерское лицо — «никакое», из которого можно сделать все. В вашем реестре ролей действительно соседствуют, казалось бы, несовместимые образы…
— Да, у меня, например, были и Ленин, и Летчик из «Маленького принца». Сейчас продолжаю сниматься в роли графа Палена — и одновременно играю спившегося шофера-дальнобойщика; в январе пройдет премьера картины по сказке Леонида Филатова «Про Федота-стрельца…», где я — То-чего-не-может-быть, и скоро зрители увидят меня в образе амбала-отморозка в фильме «Антикиллер» Егора Кончаловского. Даже режиссеры говорят, что у меня очень податливое лицо для перевоплощения, да я и сам знаю. К сожалению, этого не поняли в питерском Театре комедии. Там объяснили, что из-за сложной индивидуальности меня трудно сформулировать, поэтому для меня нет ролей. И это где — в комедии?! Я не захотел с этим согласиться, понял такую трактовку как неприязнь к себе и ушел из театра.
— А вы долго служили в том театре?
— Я ведь дважды вступал в этот дом. Первый раз — после института, по зову Петра Наумовича Фоменко, когда мне — 26-летнему — он предложил сыграть 70-летнего старика. И я сыграл. Грандиозная была роль, мощнейшая — шесть монологов! Это было началом моей карьеры. Прослужив пять лет, я оставил театр по недоброй воле — по статье за нарушение трудовой дисциплины: пил вино и выходил в таком виде на сцену. Ни разу не сорвал спектакль, но пьяный — играл! Спустя 12 лет, по приглашению дамы-худрука, я вернулся в Театр комедии. Играл и Салтыкова-Щедрина, и в современной пьесе с танцами, заимел свою публику, но удовлетворения не было. Промаявшись шесть сезонов, ушел вторично, думаю, навсегда — третьего раза не будет! Кто-то скажет: «Строит тут из себя! Господи, артист-то копеечный, алкаш вчерашнего дня!» Пусть говорят! Отказавшись от престижа вывески и пусть небольшого, но стабильного заработка, от брошенной, наконец, как кусок тухлого мяса, главной роли и даже от перспективы получить звание — два года мурыжили мои документы, — я ушел счастливым человеком!
— Правда, что Ленина вы играли не единожды?
— Трижды, и каждый раз по-разному. Главное, что я всегда сохранял во всех своих Ильичах, — эту нечеловеческую энергию, одухотворенность, целенаправленность, напор. Потому как, не будь он чудовищно сильной и импульсивной личностью, перевернуть мир тщедушный дяденька в белой манишке ни за что бы не смог. И в Горках он умирал не столько от пулевых ранений, сколько от истощения нервной и психической системы. Он усыхал, крошился, изнашивался… Но на сегодня с Лениным я расстался и больше не буду его играть никогда. Как надеюсь закончить и с амплуа Брата. Я предчувствую что-то новенькое в своем творчестве.
— После института вы долго не снимались. Может, актеру надо постоянно напоминать о себе — или от него в конечном счете ничего не зависит?
— Парадокс: и не зависит, и надо стучаться, напоминать о себе — все может сработать. Другое дело — надо проинтуичить, когда постучаться, а когда нет; когда стоит вскрикнуть, а когда лучше промолчать или вообще уйти в тень, вспомнить о терпении, о Боге, почувствовать себя во времени и время в себе. Мне и раньше говорили: «Потерпи, Витька, — твоя пора наступит после сорока». А я не понимал, мне было обидно: почему меня в 25 лет не снимают?! Я мечтал даже об эпизодике, обивал пороги актерского отдела «Ленфильма», пытаясь торговать собой: «Возьмите, ради Христа, хотя бы в массовку!» — пока не решил: хватит, не хотите иметь со мной дело — не надо, я не буду унижаться, и ушел в сторону театра. Сегодня, в 50, я благополучный человек, человек-удача, мечта которого в кинематографе осуществилась сполна…
— Только ленивый из журналистов не назвал вас «актером Балабанова». Нет опасности прокиснуть, заштамповаться, снимаясь постоянно у одного режиссера?
— Сглазили, суки: «актер Балабанова, актер Балабанова» — что он уже второй фильм делает без меня! Кто-то даже окрестил меня «талисманом Балабанова», и я испугался, что Балабанову это не понравится: как человек талантливый и самолюбивый он не согласится, что его удача зависит от Сухорукова. Я-то понимаю, что это не так, и безумно хочу идти с ним дальше, потому что он для меня не исчерпан, и я могу принести ему пользу как актер, как творец. И он меня еще не исчерпал, хотя, открыв 10 лет назад, сотрудничал со мной пятикратно и очень масштабно. Взять хотя бы «Брат» и «Брат−2». В жизни бы мне никто не дал такой роли! Алексей и сам признавался: это роль не Сухорукова, но был уверен, что я справлюсь. Хотя в человеческом плане мы так и не стали друзьями.
— Говорят, вы чуть Шарикова не сыграли?..
— Не совсем так. Когда Бортко запустился с «Собачьим сердцем», ему на роль Шарикова привозили актеров со всей страны. Спустя более 10 лет я снимался у Бортко в «Бандитском Петербурге», и он вдруг говорит: «Странно, Витька, что ж мне тебя тогда не показали?!» Я-то здесь был, рядом совсем, даже наблюдал за пробами. Обидно! В результате утвердили Толоконникова из Алма-Атинского русского театра, и он очень хорошо сыграл, но я бы сыграл лучше. Толоконников сделал такую дворнягу-барбоса, тяжелого, ленивого пса. А я бы сыграл тоже дворнягу, но вертлявую, с претензией на породу.
— Часто актеры на сцене или перед камерой оговариваются и произносят нечто нелепое…
— Был случай, когда именно оговорка решила мою судьбу. Балабанов приехал в Питер снимать свой первый полнометражный фильм «Счастливые дни» по мотивам прозы Беккета. На главную мужскую роль он перепробовал уже человек шесть, когда пришел я, и мне дали текст. Героиня говорит, показывая себе на живот: «У меня растет живот — я беременна». А мой персонаж отвечает: «Нет, наверное, просто вздутие». Перед камерой я от волнения ошибся и произнес: «Нет, наверное, это опухоль». Оговорка настолько рассмешила и восхитила Балабанова, что, по его признанию, это окончательно склонило его утвердить меня на роль. Так начался мой путь в кино.
— Похоже, вы из людей, коих преследуют совпадения, знаки судьбы, всякие другие мистические штуки. Было?..
— Много всего бывает. Например, просыпаюсь, иду из комнаты на кухню, напевая: «Миллион, миллион, миллион алых роз…» — нажимаю на клавишу магнитолы, а оттуда Пугачева продолжает слова моего куплета. А в юности мне приснился сон: я ищу свой дом, стоящий у башни. Где же он? И вдруг незнакомая женщина говорит: «Какая башня?! Ты в Ленинграде!» Это было предзнаменованием: вскоре я в Питере и оказался.
— Творческий контакт с Олегом Меньшиковым тоже отдает мистикой?
— Да, он возник неожиданно, необычно. Существует мнение, что мой сегодняшний день куплен, сделан по блату. Бог с ним, пусть думают так, только 9 июня 2001 года я ушел из Театра комедии в никуда, отправившись на родину в Орехово-Зуево, где предался созерцанию и размышлению: как жить дальше? И вдруг звонок: «Виктор? Это Олег Меньшиков. Я слышал, ты ушел из театра. Ну что ж, давай работать!» У меня задрожали губы — мы ведь раньше были совершенно не знакомы, — я только и смог сказать: «Ох, Олег, даже не представляешь, как вовремя ты позвонил!..» Положив трубку, я от счастья криком закричал — все соседи сбежались, перепугавшись! А через два дня я поехал к Меньшикову в Москву на переговоры, после которых мы вместе сфотографировались. Думаю, эта фотография пригодится когда-нибудь человечеству. Полгода репетиций — от падающих яблок до белых мух — пронеслись как миг. В результате в новом спектакле «Игроки» у меня, по задумке Олега, сразу две роли — Замухрышкина и Глова — старшего помещика. Не потому, что не хватает актеров или средств нанять еще одного человека: в этом есть момент аферы, апогей игры, тонкость обыгрывания. Первой и главной задачей для меня было поменяться до неузнаваемости. Так Олег захотел — и, говорят, получилось.
— На светских мероприятиях вас можно увидеть в весьма экстравагантных нарядах. Нравится эпатировать окружающих?
— Да не люблю я экстравагантное! Внутри я все равно человек консервативный, а точнее — провинциальный, к тому же так и не разобрался, что мне к лицу, а что — нет. Вот, купил в Америке васильковую шелковую блузу с галстуком и прошлой зимой впервые надел ее на церемонию вручения премии «Золотой Овен». Рубашка смотрелась нарядной, артистичной: я же все-таки приехал на награждение личностей и хотел тоже выглядеть личностью, рассуждая: «Ну, коли не получу приза, на который номинировался, так хотя бы немножечко помелькаю в фойе». С тех пор рубашку эту больше не ношу: она мне не понравилась, показалось, что я в ней отвратителен. Не думаю, что буду приближать свои одежду к клоунскому гардеробу…
— У вас необычная речь, манера изложения, свойственная пожилым, даже старым интеллигентам. Откуда?
— Интересно! Для меня этот вопрос либо насмешка, либо — высший комплимент. Я всегда стремился быть человеком воспитанным, интеллигентным, поэтому всю жизнь самообразовывался. А семейных корней здесь нет — наоборот, у нас и манера говорить была другая, и диалект — этакий «губернский суржик». Суржик — смесь украинского с русским, а я родился на границе Московской и Владимирской области, где намешано и аканье, и оканье. Оказавшись в Ленинграде, я поначалу ощущал себя там аппендиксом, но — похвалюсь — сегодня дожил до комплимента, когда меня называют петербуржцем. Очень большая оценка, потому что все равно я до мозга костей ма-а-асковский человек, и все корни мои здесь — на холмах Первопрестольной.
— Самому себе еще удивляетесь?
— Когда-то, будучи на гастролях в Челябинске, я увидел в магазине деревянные пяльцы и купил, чтобы сделать из них круглую рамочку для фотографий. Спустя год из-за язвы желудка пришлось бросать курить — я все думал: чем бы руки-то занять, как отвлечься?.. И вдруг увидел эти пяльцы, натянул льняную ткань, купил мулине разноцветное — и начал вышивать ромашки, лютики, колокольчики… Наиприятнейшее, скажу вам, занятие!
— Вы обмолвились, что одно время сильно пили…
— Очень я любил это дело, а бросить профессия заставила. Прозрел в один прекрасный миг: пьяный никому не нужен. А я хотел быть нужным. И все — как отрубило! Правда, оборачиваясь назад, понимаю: чтобы бросить пить, нужно стечение критических обстоятельств, когда в один пучок собирается масса негативного: одиночество, долги, утрата близкого — сразу все. И вот этот сгусток негатива тебя либо топит, либо выбрасывает наружу, в небо. Даже в мыслях не укладывается, что я смог вылезти самостоятельно. Может, ангел-хранитель постарался?.. Теперь, если накрывает чем-то темным, у меня уже есть опыт преодоления, и мне легче. Я знаю, где лесенка стоит, чтобы выкарабкаться.
— Как сложилась ваша семейная жизнь?
— Никак. Ее нет и не было. Никогда и ни с кем. Не все у меня сложилось по общественно значимому пути. Хотя иногда иронизирую: может, где-то и бегают мои киндеры неопознанные?..
— Не страдаете от одиночества?
— Сегодня одиночество для меня — не самое плохое состояние души и, в конце концов, тела. В одиночестве тоже есть элемент комфорта: там тебя никто не предаст, не оскорбит, не обидит. Одиночество живое: оно предано тебе, потому что тобой владеет и в тебе заинтересовано, оно не причинит тебе зла. Но это надо понять.
— С какой природной стихией вы можете себя сравнить?
— Интересно… С огнем, наверное, хотя по гороскопу моя стихия — вода. Но у меня даже стихотворение есть: «Да, я костер. Господь, прости! Я был плохим жильцом. Себя сжигал и не гасил — я мнил себя творцом…»
— Как бы вы повели себя, точно зная, что завтра — конец света?
— Я бы его ждал и собирался в дорогу.
