Лет пятнадцать назад в качестве иллюстрации к эпитету «смазливый» составители любого словаря, не задумываясь, поставили бы его фотографию. Чего уж там лукавить: добрая половина женского населения страны много отдала бы, чтоб провести ночь с красавчиком-гардемарином. С тех пор, однако, многое изменилось. Дмитрий Харатьян повзрослел. Стал серьезным человеком. Остепенился. Получает экономическое образование. Да к тому же занимается продюсированием.

 — Вы окончили Театральное училище имени Щепкина, но на сцене долго не играли. Почему?
— Не судьба. Я много работал в кино, выступал с концертами, а к театру я был просто морально не готов. Потом в 94—95-м годах у меня была Великая депрессия, которая произошла из-за усталости. В течение нескольких лет я очень активно снимался в фильмах, а в свободное время общался со зрителями. Из-за этого произошло пресыщение, перебор. В результате — иссяк. Полтора года я лежал на диване и ничего не хотел — мне вдруг стало все неинтересно. И вот тут возникли спорт и театр — два мощных стимулятора. Два года я барахтался, как котенок: никак не мог соотнести себя правильно со сценой, со зрителем. Первые театральные шаги мне давались очень тяжело. Сейчас я занят в спектаклях «Нина», «Люди и мыши», «Опыт освоения пьесы „Чайка“ системой Станиславского», «Коллекция Пинтера», «Халам-Бунду».
— То есть вернулись к театральному творчеству. Ощущаете нехватку киношных поводов?
— Увлечение театром — это само по себе увлечение, никак не связанное с кино. Это яркая, необходимая часть актерской профессии. Театр намного полноценнее для актера, чем кино. Это живой процесс, в котором есть и период накопления, и период проб и ошибок, и нахождение новых граней возможностей эксперимента. Кино — это результативность, это фабрика. Приходишь и сразу выдаешь то, что ты уже умеешь делать, в кино практически отсутствует момент репетиции. Репетиция — это главное отличие театра от кино. Сейчас я понимаю, что если бы я работал в театре после училища, то, вероятно, я был бы намного профессиональнее. Если у тебя есть способности, то их может развивать только театр.
— В ролях героя-любовника у вас было много партнерш. Вам всегда просто было находить с ними общий язык?
— Нет, с некоторыми было очень трудно. Но работа есть работа, и здесь важно определить приоритеты. Если ты работаешь, то твои личные амбиции должны уйти на второй план. Я достаточно терпимый человек. Лишь однажды я пошел на открытый конфликт с одним актером, о чем сейчас жалею.
— Роль в «Мордашке» — это попытка разрушить стереотип лапочки?
— Нет, я просто прочитал сценарий и ответил на предложение положительно. Все это происходило на пике популярности «Гардемаринов». В тот момент я очень рисковал. Я понимал, что часть моих поклонниц разочаруется вплоть до драматических исходов. Неплохо, когда молодые создания воспитываются на романтическом восприятии мира, главное при этом не уходить слишком далеко от реальности. Поэтому я показал, что кроме Алеши Корсака есть и другие, причем в том же обличье и с той же обаятельной улыбкой.

 — С чего вдруг популярный актер Дмитрий Харатьян решил стать продюсером?
— Это была необходимость. В какой-то момент я понял, что для воплощения затеи снять кино под названием «Атлантида» от меня потребуются усилия, выходящие за рамки актерского исполнения. Дело уже сделано, но и сейчас я не могу считать себя профессиональным продюсером, я постигаю лишь азы.
— То есть сначала в вас были заинтересованы лишь как в актере?
— Да. У меня давняя дружба с семьей Павловских. Будучи юношей, я снялся у Александра Павловского в «Зеленом фургоне». С тех пор мы дружны, общаемся как в кино, так и в жизни. Поэтому, когда Наташа Павловская (дочь режиссера. — МКБ) написала сценарий, вспомнили обо мне. А было все так. Три года назад мне предложили прочитать несколько сценариев Наташи. Один из них под названием «Дачная история» (он же «Атлантида») мне особенно полюбился. Но в то время не было возможности снять фильм: в государственный заказ мы не попадали и денег не было. А в 2001 году нас поддержало министерство культуры Украины, а потом и России — и мы принялись за дело.
— И как вы себя чувствуете в новой роли? Не надумали стать профессиональным продюсером?
— У меня позиция фаталистическая: я не знаю, что будет завтра. Может быть, мне надоест, может быть, я исчерпаю весь интерес к этому. Несмотря на то что продюсирование — это творческая профессия, она еще и рутинная.
— Кстати, о рутине. Вы ведь, кажется, заканчиваете институт по специальности финансы и кредит…
— Как видите, в жизни все взаимосвязано. Раньше я относился к этому с иронией. Ну действительно, зачем актеру еще финансы и кредит? А через год после поступления в институт эти знания пригодились мне как начинающему продюсеру. В жизни ничего случайного нет — мой пример тому подтверждение. Вот и Сашка Балуев вдруг ни с того ни с сего стал усиленно изучать английский. Через полгода ему поступило предложение сниматься в Голливуде. Всему есть предтеча, всему есть предзнаменование.
— Хорошо, а с чего вдруг в таком уже не совсем юном возрасте решили получать образование?
— Это была случайность. Как-то мне позвонил Юрий Лоза и спросил: «Хочешь получить экономико-правовое образование?» — «С какого перепугу?» — спросил я. «Во-первых, это интересно; во-вторых, мало ли что будет в твоей жизни. А тут ты получишь совершенно другого уровня знания». Потом в клуб «Кино» пришел декан факультета, показал, какие у них предметы, рассказал, что это такое. В результате я был заинтригован и пошел поступать. Теперь там учится и моя дочь.
— Какие предметы наиболее интересны студенту Харатьяну?
— Психология, статистика, ПК, бухгалтерия.
— Чего ж интересного в бухгалтерии?
— Ну хоть научился различать дебет с кредитом.

 — В жизни вы романтик?
— Был — уж точно.
— А как это проявляется?
— Верю в лучшее и доброе в каждом человеке. По своей сути я фаталистический оптимист или оптимистический фаталист. Верю в судьбу, понимаю, что у каждого человека есть свое предназначение, свой путь. При этом я оптимистически отношусь к этому пути. Да, есть трудности, трагедии, драмы — но все равно это часть жизни. А некоторые, наоборот, с каждым новым испытанием опускают руки — отсюда затянувшаяся депрессия. У меня так было, и мне это не понравилось.
— Вы боитесь старости?
— О старости я не думаю, поэтому и не боюсь ее. Старость — это когда плохо себя чувствуешь и плохо выглядишь. Я же люблю чувствовать себя хорошо и поэтому в последнее время усиленно занимаюсь укреплением здоровья. Конечно, все мы смертны. Но здесь важно, в каком состоянии мы придем к этому, как будем себя чувствовать на этом промежутке от начала до конца, насколько много или мало удовольствия мы получим от временного промежутка, называемого жизнью.
— Два года назад вам было присвоено звание заслуженный артист России. Это к чему-нибудь обязывает?
— В начале 90-х заслуженный артист России пришелся бы в пору, а в 2000 году — от этого ни горячо, ни холодно. Но звания нужны прежде всего для ублажения родственников. Для них это ценно и важно. Звание — это признание таланта, дарования, признание значимости человека в масштабе государства. Мои родители воспряли, когда мне присвоили звание. А мне этот формальный ярлык ничего не дает.
— Вы публичный человек, и по законам жанра, если хочешь быть популярным, должен время от времени пиариться в СМИ. Вы делаете это искренне или играете?
— Со СМИ я общаюсь около 25 лет, и за это время такое общение превратилось для меня в отдельное занятие. К тому же с толковыми журналистами интересно общаться. Они провоцируют меня на размышления о том, о чем я бы сам не догадался подумать. При этом существует некая провокация, которая заставляет меня все время быть в струе, которая приводит к выбросу интеллектуального адреналина. Чем чаще я общаюсь со СМИ, тем больше начинаю осознавать то, чем я вообще занимаюсь, для чего я это делаю. Для меня это не игра, это часть профессии.
— Какой вопрос, заданный журналистами, вас поразил больше всего?
— Как-то меня спросили: «А на какой вопрос вы бы сами хотели ответить?» Есть ряд журналистов, которых почему-то забавляет такая постановка вопроса. Но больше всего я расположен к философским вопросам, размышлениям о смысле жизни, о предназначении, о судьбе, о вере. Мне это интересно.
— Раз так, давайте пофилософствуем. Что вам ближе: риск с удовольствием или стабильность с прозой жизни?
— Жизнь более многообразна, чем наши представления о ней. Иногда я люблю рисковать, иногда я очень осторожен, мне нужно спокойствие и размеренность. Но и то и другое мне приносит удовольствие. Если под прозой жизни понимать то, что происходит каждый день, то в моей прозе жизни нет размеренности, нет постоянства. Чем больше удовольствия ты получаешь от жизни, тем полноценнее ты живешь. У меня покоя никогда не было, я достаточно беспокойно живу. Мне неведомо понятие «унылая повседневность», моя повседневность разнообразна. Может быть, это белый стих, но не унылая проза.
— Вы арт-директор клуба «Кино». Что входит в ваши обязанности?
— Я насыщаю культурной жизнью клуб. Это подразумевает клубные вечера, праздничные дни, некую среду и атмосферу, которой отличается это заведение. Я составляю культурную программу, приглашаю гостей — такая административно-художественная работа. Деньги, меню, кухня — это не мое.

 — Как реагируете, когда вас узнают на улицах?
— Трудно. Начинаю раздражаться и внутренне, и внешне. Знают не меня самого, а некий образ, знакомый давно. Отношение ко мне сформировано публичностью актерской профессии. Поэтому я говорю себе: «Надо быть тем, кем хотят тебя видеть». Но в этот момент моя сущность начинает бороться с моим экранным имиджем: я раздражаюсь, позволяю своему собирательному герою нелицеприятные выпады.
— Поклонницы утомляют?
— Уже нет. Толпы поклонниц меня осаждали в начале 90-х. Это была какая-то мания, фобия! От культовости картины, от значимости героев зависит амплитуда колебаний спроса и интереса. Мои сегодняшние отношения с поклонницами спокойны и зависят от того, как я себя веду, как я сам выстраиваю отношения. Я выхожу после спектакля и немного общаюсь с ними. Понимаю, что эти девчонки искренне ходят на мои спектакли, что я им нравлюсь. В благодарность за это я уделяю им внимание.
— Наверное, приятно?
— Нельзя сказать, что это приятно или неприятно — это неизбежность. Я давно уже понял, что все это ко мне никакого отношения не имеет, это все не мое. Это все к тем героям, к тем персонажам, которых я сыграл. Раньше, по молодости, я думал: «Ну, надо же, как меня уважают!» А это не так, не надо создавать себе иллюзий. Меня самого знать никто не знает. Может быть, меня даже уважать не за что, может быть, я им такой, какой есть, и не нужен — в любом случае я совсем другой человек.
— В свое время писали о том, что вы перестали общаться с Сергеем Жигуновым. С тех пор что-то изменилось?
— Да, был период, когда я с ним не общался, да и сейчас мы видимся очень редко. Причина — расхождение в отношении к миру, к определенным вещам, в разности наших характеров. В последнее время у нас не было почвы для общения: я ее не искал, да и он тоже. Лишь как-то в фильме, который он продюсировал, я спел две песни Владимира Дашкевича, потом 7 января мы ездили с Путиным в Малоярославец в детский приют — и это все. Мы разошлись в 1995 году, и тема закрыта. Я не хочу говорить об этом, это моя частная жизнь. Это наши личные взаимоотношения, которые не должны иметь отражения в прессе. Я понимаю, что мы два очень заметных человека и из нашего конфликта можно извлечь сюжетец. Но я этого делать не буду, тем более что сейчас мы терпимы друг к другу, и этого уже достаточно.
— С Жигуновым вы были друзьями или приятелями?
— Приятелями, но он, пожалуй, считает, что друзьями.
— А настоящие друзья у вас есть?
— Думаю, что есть. Самые верные — это собаки. Сейчас у меня ирландский сеттер Форест (ему уже 7 лет), а до него был спрингер-спаниель Лау, с которым мы прожили целы× 16 лет. Смерть Лау для меня была невосполнимой потерей — так сильно я никогда не переживал. Видно, с этим псом мы были как-то кармически связаны. Если говорить о людях, то друзья — это те, которые прошли проверку временем, поступками и своими деяниями. Ведь, как известно, друг познается в беде. Если человек тебя в чем-то поддержал, то это еще не значит, что он твой друг. Для меня дружба — это святое понятие. Отсюда — завышенные критерии друга. Паша Каплевич, Саша Балуев, Леша Малинин (заместитель генерального директора ВГТРК и мой однокашник, с которым мы играли в ансамбле «Аргонавты») — это основной костяк друзей. Еще есть два человека, которых я знаю с детского сада, — Миша Наумов и Володя Уваров (с ним мы прожили в одном доме более 10 лет). С женщинами я тоже дружу, и эта дружба доставляет мне удовольствие.
— Говорят, что ваш характер не сахар. Вы с этим согласны?
— Да, не сахар, но и не соль, и не перец. Я очень сложный, противоречивый и неудобный для долгого общения человек.
— Ваша жена Марина характеризует вас как абсолютного тирана в семейной жизни…
— Отчасти это так. Все упирается в мой сложный характер. Жить вместе со мной долгое время — это тяжкое испытание, в некотором смысле даже подвиг.
— Правда, что вы занесены в Книгу рекордов Гиннесса?
— Это выдумка десятилетней давности Сергея Жигунова. Он почему-то попытался проллобировать идею внесения моего имени в российскую Книгу рекордов Гиннесса как актера, который три года подряд занимал высшие строчки рейтинга популярности в стране. Бред какой-то! Рейтинги популярности все очень относительны, ведь берется лишь определенный срез общественного мнения. А рейтинг популярности, который проводил «Советский экран», и вообще ничего не значит. Но именно по этим показателям Жигунов решил меня продвинуть в лауреаты. (Смеется.) Конечно, у него ничего не вышло, ведь это никакой не рекорд.
— Для чего Жигунову это было нужно?
— Для меня это до сих пор непонятно. Думаю, что он это делал для себя самого. Видно, хотел доказать, что может что-то сделать такое, что другой не сможет никогда. А может быть, он действительно испытывал ко мне нежные чувства и такой затеей хотел дать мне знать, что он ко мне хорошо относится. Жигунов муссировал в прессе эту тему очень плотно, даже говорил, что дело уже сделано. Помню, на «Кинотавре» вышел Олег Янковский и представил меня как члена жюри и как человека, который вошел в Книгу рекордов Гиннесса как самый популярный артист 90-х годов.
— Из-за этого над вами подшучивали?
— Конечно, и не один раз. Вот вы сейчас сидите и тоже подшучиваете надо мной. Думаете, мне приятно отвечать на этот вопрос?

 — Вы влюбчивый человек?
— По жизни я влюбчивый человек. Влюбленность — это отдельное состояние. Это не любовь, не патология и не секс. Мне нравится, что я до сих пор могу влюбляться.
— Чаще влюбляетесь в актрис?
— Женщины-актрисы — это отдельный сорт, они так же сложны, как и мужчины-актеры. По молодости лет я влюблялся в актрис (были даже большие влюбленности), а сейчас мое отношение к женщинам изменилось. Мои влюбленности не носят профессиональный характер. В женщин я влюбляюсь как в красивую часть жизни.
— Безответную любовь часто испытывали?
— В основном по молодости лет. Помню, очень страдал, когда одна девочка в школе никак не хотела меня признавать. Через несколько лет она в меня так влюбилась, что готова была ехать за мной на край света. Но было уже поздно — моя любовь к ней остыла.
— Вспомните, что вас окружало, когда вы были маленьким. И ответьте сами себе: почему вы до сих пор это помните?
— Я очень хорошо помню некоторые предметы, которые до сих пор сохранились в квартирах у мамы и у папы (мои родители развелись и разделили мебель). Так, у мамы до сих пор стоит комод из темного дерева с белыми ручками, на котором почему-то тогда стоял телевизор. Я потянул за эти ручки, и на меня упал телевизор. Это был кошмар! Я не поранился, но очень испугался. Когда на мои крики прибежали родители, то они увидели меня под телевизором. С тех пор я постоянно в телевизоре, это какая-то карма. (Смеется.) Как-то во времена нашей жизни в Липецке мама запеленала мне руки. Я почувствовал себя беспомощным, и мне стало страшно за себя, что я вот сейчас упаду и не смогу ничего изменить в траектории полета. Я начал орать (в том возрасте я еще не умел говорить) — мама поняла, что я хотел, и распеленала меня. Почему я это помню? Шок, паника, стресс — это запоминается надолго.