Бытует легенда, что однажды в середине 80-х годов Фил Коллинз пришел получать премию «Grammy», и его на церемонию не пустила охрана. Сказала: ты, лысый, в кедах, — вали отсюда, здесь звезды собираются, техперсоналу вход отдельный… Фил, действительно лысеющий, маленький и растерянный, стоял на улице, и тут ко входу подкатил старый его приятель Роберт Плант: как всегда, рубаха нараспашку, золотые волосы развеваются по ветру — словом, Аполлон, хоть уже и не первой молодости, от которого звездой несет за версту. Он и спросил: в чем проблема? Да вот, говорит охрана, лезет тут один, мало того что в кедах, так еще и утверждает, что ему сегодня приз вручать должны. А, сказал Плант, ничего страшного. Он со мной. «И ведь пропустили, — веселился Коллинз спустя много лет. — Притом что я действительно был там за что-то номинирован, а Роберт просто так заехал. Покрасоваться».

В чем в чем, а в этом Планту не откажешь: то, что он — звезда, ясно при любом на него взгляде, хоть и самом предвзятом. Хотя в отечественных журналистских кругах и рассказывают историю о девушке, которая показывала свои фотографии с Плантом на заднем плане, а когда ее спросили, что ж она не взяла интервью у такого гиганта, она удивилась: а кто это? Да я, говорит, не заметила. Там же ди-джей Бобо был. Я к нему торопилась. А ди-джей Бобо, если кто не в курсе, — это такой еврочиз, нечто ужасное, помесь певицы Сандры с первым нашим диск-жокеем Минаевым. Был популярен ограниченное количество месяцев в ограниченном количестве стран. Так что, конечно, вечных ценностей нет. Все относительно.
Шут с ним, впрочем, со звездным статусом. Дело не в статусе, а в стати: именно статью своей и был знаменит Плант, именно этой своей высокой, изогнутой фигурой, этими его блестящими от пота лицом и грудью, этим его вечно выпяченным животом и тем, как он воздевал руки, когда ему нечего было петь. И добавить было нечего, потому что работал Джимми Пейдж, человек, когда-то признанный первым гитаристом рок-н-ролла не за свою технику, а за свою голову. Или же стучал на барабанах своего «Моби Дика» друг детства Планта Джон Бонэм, смерть которого убила самую великую группу на свете, потому что нет барабанщика Джона — а ведь про барабанщиков сложено чуть меньше анекдотов, чем про ритм-гитаристов, и все они напоминают анекдоты про блондинок.
И остались они все поодиночке. Джимми Пейдж играл свой блюз — иногда отличный, иногда просто мусор, Джон Пол Джонс продюсировал пластинки, играл с безумной певицей Диамандой Галлас и писал музыку к фильмам, а Роберт — Роберт пытался понять, что же ему делать в эти× 80-х, когда люди выбрасывают гитары, заявляя, что это не инструмент больше, и пишут песни с пластмассовым привкусом, извлекаемым из синтезаторов серийного производства с серийным же звуком. Он записал несколько пластинок, в том числе и с человеком, который эти 80-е воплощал в таком немного утрированном ключе, — все с тем же Филом Коллинзом, сделавшим из арт-рока поп-песни длиною в пятнадцать минут. Они с Робертом неплохо уживались, ибо Роберт мог петь все что угодно. Но все-таки тянуло его на что-то смутно знакомое, но совсем невостребованное в 80-е — да и в 90-е тоже. Потому что когда Плант с Пейджем собрались вдруг и сделали две пластинки, крики восторга утихли очень быстро: гениальнее всего, по общему мнению, у обоих получались интерпретации старых вещей «Led Zeppelin», а новое что-то уж совсем было тяжеловесным и не шло ни в какое сравнение. И осталось, кажется, Планту только записывать все новые и новые версии собственных двадцатилетней давности сочинений со все новыми и новыми людьми: с Тори Эмос, например, с которой он сделал шикарный кавер, длинный и тоскливый, из «Down By The Seaside». Меж тем он сам, возможно, не сразу заметил, что в этой ситуации есть своя — и, возможно, самая главная — правда.
Ибо Плант превратился в классика. Он стал классиком той странной разновидности музыки, которую принято называть «британским блюзом». Блюзом, у которого не было корней, зато были напор и интеллект. С блюзовыми классиками же — ситуация особая: они могут всю жизнь петь одни и те же песни, именуемые стандартами и написанные, как правило, не ими. Потому что дело уже не в самовыражении и не в самоутверждении. Дело в том, как это играется и поется. То есть — в самой сути того, что называется музыкой.
И вот Плант, оценив свое положение, выпустил пластинку с тремя оригинальными песнями и семью кавер-версиями. Пластинку, равную которой он не записывал со времен «Led Zeppelin». Пластинку с чужими песнями о любви, смерти и о том, что будет с миром, когда в нем перестанет выпадать утренняя роса. Ему уже было не нужно показывать луженость своей глотки, и большинство песен он поет на «Dreamland» вполголоса, как бы раздумывая параллельно. Другое дело, что его «вполголоса» — это потолок для многих, но просто очевидно, что отныне дело — не в технике. Дело — в таких неуловимых вещах, как мудрость и мастерство.