Вы знаете, что такое «актерская копилка»? Это ежеминутное наблюдение за окружающей жизнью, за людьми, за их характерами и запоминание самого редкого, самого необычного, что позже может пригодиться в работе над ролью или спектаклем. Непросто быть постоянно «на стреме» — многие ленятся, другие ограничиваются впечатлениями юности. Но настоящий профессионал не позволяет себе расслабляться. С этим полностью согласен актер, режиссер, хореограф Сергей Виноградов, часто черпающий свои идеи из происходящего вокруг. Оглянитесь, возможно, сейчас он присматривается именно к вам…

Недавно я узнал, что Йоко Оно — экспериментатор в области кино. У нее есть странный фильм — «365», в котором 365 голых человеческих задниц поочередно уходят от камер. Каждая показана лишь несколько секунд, но читается колоссальная индивидуальность хозяев этой части тела.
Я тоже мечтаю сделать маленький, минут на десять, документальный фильм о том, как тридцать известных русских кинорежиссеров командуют «Мотор!» и «Стоп!», потому что в этих двух главных словах на съемочной площадке их индивидуальность проявляется больше, чем во всем остальном, — как снимающийся актер, я наблюдал это множество раз. У каждого своя интонация, а в ней — неповторимость человека, принимающего решение «верховного главнокомандующего», потому что каждый кадр, как говорила Раневская, становится «плевком в историю».

У меня заболел зуб. Я пришел к врачу, и она мне что-то там сверлила, ковыряла, закладывала лекарство, затем отправила в рентген-кабинет, а позже, вновь усадив в кресло, разглядывала снимок и приговаривала: «Замечательно, прекрасно, теперь пасточка начнет воздействовать на нервы, воспаление прекратится, зубик заживет, и мы поставим пломбочку безболезненно». Проходящая же мимо сестра, со свойственным всем медикам цинизмом, негромко добавила: «Угу, теоретически…»

После школы я учился в Московском авиационном институте и занимался в студенческом театре МГУ. Ставился спектакль «Лисистрата» Аристофана, и мне, вместе с другим актером, поручили готовить роль предводителя стариков — деда лет под сто. Я был юный мальчик, и у соперника, пожилого, как мне тогда казалось, лысенького человека за тридцать, имелось значительно больше шансов на успех. Но мне так хотелось играть в этом спектакле! Я был настырный и, утащив у своего брата мягкую игрушку — кошку сизого цвета, разрезал ее на куски и соорудил бороду. Появившись на репетиции в образе Синей бороды, произвел фурор, моя изобретательность была оценена, и в 18 лет я все-таки сыграл старца — мою первую в жизни роль. Если бы не упрямство и… не кошка, неизвестно, стал бы я вообще когда-нибудь актером…

В Щукинское училище я поступал в 1985-м, в год Московского международного фестиваля молодежи и студентов, и из-за этого события прослушивания начались не весной, как обычно, а аж в декабре. Уже на втором туре мне объявили, что я понравился и допущен к общеобразовательным экзаменам в августе. Все это время я волновался, ведь за паузу в полгода приемная комиссия запросто могла забыть отобранных зимой «гениальных» абитуриентов. Наконец лето, коллоквиум, со мной долго беседует завкафедрой актерского мастерства В. Г. Шлезингер. В заключение спрашивает: «А вот если после окончания института вас пригласит Затютюйский театр на очень интересную работу — вы поедете?» И я абсолютно честно отвечаю: «Да!» Он пытается меня сбить, напугать потерей московской прописки, отъездом из центра культуры, от родных и друзей в неизвестность, но я искренне подтверждаю: «На интересную роль я соглашусь и поеду куда угодно!» Экзаменатору понравился мой упертый детский оптимизм, к тому же в сочинении на тему «Роль-мечта» я написал, что очень хочу сыграть Ленина (это на волне перестройки!), открыв те его человеческие качества, которые раньше оставались в тени. Это было неожиданным на фоне всеобщего желания быть Гамлетами. Меня зачислили и тут же… сделали старостой курса.

Закончив первый курс, мы оказались в стройотряде на консервном заводе в Кабардино-Балкарии, где живут страстные южные мужчины. А на Кавказе считается так: если артистка, то почти проститутка, и неважно, что в нашей команде были лишь скромные девушки из национальной студии Коми. После первой же рабочей смены за автобусом, везшим нас в общежитие, пристроились четыре легковушки, битком набитые местными парнями. Они с неприкрытым интересом разглядывали девочек и громко обсуждали, кому какая достанется. А дальше, как в боевике, — фанерная дверь на наш этаж ломается ногами, и в проем один из другим влезают пятнадцать аборигенов. Главный — абсолютно пьяный, с красным лицом и уже сжатыми кулаками, направляется ко мне — комиссару отряда. Драться бесполезно — нас меньше, и в эту минуту мне в голову приходит единственный выход, странный и дерзкий: я смело смотрю в его глаза, улыбаюсь и протягиваю руку: «Привет! Меня зовут Сергей, а как тебя?» Он недоуменно отвечает: «Ашот», — с паузой секунд в тридцать все же жмет мою руку, и я понимаю, что выиграл. А к девчонкам они больше не приставали, потому что мы убедили их, что все здесь парами, а у южан, если женщина при мужчине, то трогать ее нельзя. Так, дерзко и стремительно, мы вышли фактически из криминальной ситуации.

После «Щуки» я сезон 1989/90 г. отработал в «Сатириконе» и решил уйти в другой коллектив — поменять декорации своей жизни. Волновался: как к этому отнесется Костя Райкин? Потому что я был очень занят в репертуаре, играл по 28 спектаклей в месяц, иногда с утра носился по сцене в одних трусах, изображая Маугли, а вечером выходил в сложнейшей роли Мадам в «Служанках». Наконец я решился прийти в кабинет худрука с заявлением об уходе. Константин Аркадьевич снял грим после спектакля и переодевался. «Что там у тебя, миленький? Давай-давай, говори быстрей!» В тот момент, когда он нагнулся, надевая ботинки, я набрал воздуха и произнес: «Ухожу из театра». Райкин так и замер в неудобной позе, минуты три шевелились лишь его пальцы, запутавшиеся в шнурках. Пауза тянулась и тянулась, но не потому, что его так уж потрясло мое сообщение, просто он как руководитель должен был принять решение и «собрать лицо». Это были гениальные минуты! Зато выпрямился передо мной Главный Режиссер, спокойно объясняющий, почему я не прав, покидая его «Сатирикон». Вот большей сдержанности первых эмоций — желания стукнуть кулаком по столу, накричать на бестолкового мальчишку — я не видел, и не раз вспоминал об этом, попав в коллектив самого несдержанного из несдержанных — режиссера Романа Виктюка.

Несмотря на то что Роман Григорьевич не терпит рядом с собой конкурентов, мне он почему-то позволил взяться за постановку в своем театре. Найдя интереснейший материал, я пригласил хороших актеров — Веру Сотникову, Диму Певцова, Олю Дроздову, и вскоре мы показали мастеру фрагмент пьесы. Виктюк задумался и сказал: «Знаешь, возьми-ка ты что-нибудь попроще, подешевле и задействуй актеров не со стороны, а наших штатников». Наверное, он рассчитывал, что я обижусь или у меня опустятся руки. Но моя режиссерская деятельность, напротив, активизировалась, и уже через день я принес пьесу для двоих исполнителей — «Коллекционер» по роману Д. Фаулза. «Работай», — согласился Виктюк, теперь, видимо, рассчитывая, что у меня ничего не выйдет, а актеры, почувствовав мою несостоятельность, сбегут из проекта. Но спектакль вышел в срок и сразу был отправлен продюсером на гастроли, что подтверждало его качество. Сам Роман Григорьевич решился посмотреть мое детище лишь спустя полгода, и все действие просидел в напряжении на краешке кресла. Во время долгих аплодисментов я вышел к актерам на сцену, и мы начали вызывать Рому. Он поднялся, сгреб нас в кучу, обнимая, и мы, все четверо, столкнулись головами. Я навсегда запомнил ощущение, когда к моему сухому лбу прикоснулись три мокрых — справа и слева — уставших от работы актеров, а спереди — мокрый лоб Виктюка-зрителя…

То, что самовлюбленность — доминанта характера Романа Виктюка, видно даже по манере разговора с незнакомыми людьми. Осень 1993 года, Самара, гастроли его театра. После спектакля за кулисы приходит популярнейший в городе хиромант, чтобы предсказать известному режиссеру будущее, разглядывает ладонь и предостерегает: «Роман Григорьевич, в этом году вам следует опасаться морских прогулок». — «Как это правильно, дитятко мое, это мне вредно, укачивает меня…» — «А стечение этих линий говорит о том, что вам предначертано хорошо одеваться», — продолжает прорицатель. «Да, да, да, сына! Я так это люблю! Вот у меня „Босс“, а рубашечка — от „Версаче“. Я только что из Италии, меня там назвали лучшим режиссером года. Как приятно, когда к тельцу, к кожице тряпочка касается дорогая!» Хиромант опять углубляется в руку, затем с недоумением смотрит на мастера: «Роман Григорьевич, вы, оказывается, клептоман!» Нависает звенящая пауза, потом Виктюк отвечает: «Да, воруем!» — выдергивает руку и убегает в гостиницу.

Вся история моих отношений с Романом Григорьевичем Виктюком — это сплошная терпимость: в течение четырех с половиной лет совместной работы между нами не произошло ни одного скандала. Он ни разу не повысил на меня голос, не обозвал, не обидел (а у него, бывает, и народные плачут). Он даже никогда меня просто не уколол — это невероятно! К сожалению, всему приходит конец. Предварительно осмотревшись на репетициях, я подряд отказался от участия в двух новых спектаклях — «Полонезе Огинского» и «Маркизе де Саде», а оценив перспективы, подошел к Роме и сказал: «Не держите зла», — и было ясно, что я ухожу. «Я не злой, я не злой», — несколько раз повторил он и… перестал меня выносить. Дошло до абсурда: уже пять лет, встречаясь на премьерах или в служебных помещениях театров, мы даже не здороваемся. Но почему-то выяснять отношения никто не хочет. Так и ходим, смотря сквозь друг друга.

Пять лет назад я как хореограф работал в Финляндии над спектаклем под названием «Канкан». Это известный бродвейский мюзикл, в конце
50-х по нему сняли фильм, где блистали Ширли Маклейн и Фрэнк Синатра. Наша же ситуация с самого начала выглядела странно: в шведском национальном театре, но в Финляндии, русскими ставилась американская пьеса про французскую жизнь. Актерами были «горячие» финские девки и парни (всем за сорок), и объяснить им, что такое свободная, страстная, ослепительная парижская жизнь конца прошлого века, никак не удавалось. Полтора месяца ушло на то, чтобы создать чувственную атмосферу «времен канкана», которая волнует душу и заставляет женщину смотреть на мужчину избирательно и призывно. Помню, как иногда я срывался и орал во время репетиций: «Отвязнее! Порочнее!», а переводчик с трудом находил эквивалент этим словам. Как ни странно, в итоге все получилось, а после премьеры танцовщицы подарили мне майку с надписью по-английски: «Инструктор секс-школы».

Самое трудное на сцене — играть желание, страсть, любовь. Осмыслять и анализировать это я начал, репетируя в спектакле Театра им. Моссовета «Куколка», ведь вся пьеса Уильямса построена на слове desire — желание. А что такое желание? Некая штучка, пульсирующая в зрачке человека по отношению к другому, а тот либо засекает эту пульсацию, и она ему передается, либо не замечает, тогда — не сложилось! Первый этап взаимоотношений Уильямс называет «да-да, нет-нет», а любовь, или, точнее, намек на чувства, возникает после того, как люди уже были близки. Вот как играть, чтобы между мужчиной и женщиной возникла электрическая дуга, хотя знакомы они всего три минуты?! После премьеры этого спектакля ко мне подошла Валентина Талызина и сказала: «Пролез! Все-таки пролез в театр, где я работаю! И научил Театр Моссовета сексу!» В ее устах это высокая похвала.

Было время, меня «полюбил» один журналист. Он считал своим долгом каждую мою работу почтить заметочкой или статьей, большая часть которых были ругательными. И однажды мне показали его после премьеры «Путешествия дилетантов» в Театре Луны на банкете. Он будто ждал, что я его ударю. Но я не стал драться, мы познакомились, разговорились, и он покаялся: «Я столько дерьма на тебя вылил… А сейчас вдруг понял: все, что ты играешь, — про любовь!» После этого он написал статью «Под колесами любви» — решительную противоположность всем предыдущим сочинениям. А я действительно всегда играю и ставлю про любовь, делаю это искренне и согласен с гениальными словами французского писателя Бориса Виана: «Что еще есть в жизни, кроме любви к хорошеньким девушкам (какой бы она ни была) да новоорлеанского джаза и Дюка Эллингтона! Все остальное должно исчезнуть с лица земли, потому что это — уродство!»

Очень часто читатели не замечают подтекстов и даже явных намеков автора. Простым обывателям это простительно, а вот людям с режиссерскими амбициями — нет. Например, герой романа «Дар» Набокова, проходя мимо синематографа, досадует, взглянув на афишу: «Опять идет „Камера обскура“! Как всегда, как всегда…» Этой репликой персонажа Набоков дает понять, что его «Камера…» — практически киносценарий. Но до сих пор никто не подхватил эту гениальную идею! Правильно незадолго до смерти написал в своем дневнике Оскар Уайльд: «Самый страшный грех — это поверхностность…»

Один актер сказал народной артистке России Нине Дробышевой на ее юбилее точнейшие слова: «Я редко встречал актрис, сильных своим первым планом, все привыкли играть второй план — тайные мысли, подтексты, интриги… А ты всегда вытягиваешь первый». Он имел в виду не только сцену, но и жизнь. Я полностью согласен с этим и каждый раз не устаю удивляться, когда Нина Ивановна, человек простой по своей природе, по физике и корням, вдруг становится аристократкой, и окружающие это чувствуют. Дело не в том, надела ли она изящные серьги или платье от Фенди, дело в достоинстве диалога и взаимоотношений, определенной планке, которая берется и сознательно, и бессознательно. Довженко очень метко назвал интеллигентность «высшим образованием сердца», что не сыграешь: это либо есть, либо нет. Считаю, что попытка добиться демократии в нашей стране должна начаться с возвращением аристократии. При этом надо понимать, что аристократизм — понятие не паспортное, а духовное.

Уже достаточно взрослым — студентом — я понял: в жизни столько лжи, что словам мало кто верит, а доверяют скорее движениям, потому что телом соврать почти невозможно. Раз так, я занялся хореографией, у Виктюка в «Служанках» продолжил, а потом и сам начал ставить. Принцип очень простой: надо научить тело разговаривать. Для балетмейстера важно не воровать, не использовать знакомую лексику, а найти свою — оригинальную, сколько бы ни пришлось ждать озарения. Мой любимый хореограф — Женя Панфилов из Перми — до 22 лет был механизатором. Вот отсутствие классического образования и дало возможность необычайно развиться его фантазии, сейчас он считается одним из лучших специалистов по модерну в мире. В его спектакле «Колыбельная для мужчин» двадцать танцоров — женщин и мужчин — наряжены в декольтированные платья с широкими кринолинами, под которыми закреплены маленькие табуреточки и, присаживаясь на них время от времени, актеры создают эффект зависания в воздухе. Такое не придумали еще ни в Вуппертале, ни в Нью-Йорке, а ход был найден в Перми человеком, свободным от каких-либо наслоений опыта.

Генри Миллер считается одним из самых эротических писателей ХХ века. Чего стоит хотя бы его «Тропик рака», который и шокирует, и отталкивает, и притягивает вновь. Сейчас Миллер уже классик, а в 60-е, несмотря на шедшую полным ходом сексуальную революцию, ему не дали Нобелевскую премию именно по причине непристойности его прозы. Но для меня Миллер как король эротики сформулировался окончательно, лишь когда я узнал историю главного эротического приключения его жизни. Ему было уже 84, когда он получил письмо от 27-летней голливудской актрисы Бренды Венус. Почти сразу у них завязался страстный почтовый роман, а продолжением стал настоящий, телесный. За 4 года он написал ей полторы тысячи писем, а встречались они бессчетное количество раз. Он помолодел. Он ожил. И главное, тот, для кого женщины всегда были средством для удовлетворения и самоутверждения, вдруг понял, что высший смысл любви и эротики — это раствориться в близком, забыв о себе. Такого переворота в сознании пожилого, умудренного человека я больше не знаю и пройти мимо этой истории не смог. Но, берясь за инсценировку, понял, что на роль Бренды должен найти кого-то не из актерской среды — красивую, эротичную, бесконечно энергичную личность, но с другой планеты. Так возникла кандидатура знаменитой гимнастки Светланы Хоркиной, и она уже репетирует. А настоящую Бренду я пригласил на премьеру. Самое интересное, что она согласилась.

Года четыре назад, в Берлине, мне удалось посмотреть спектакль «Квартет» в постановке автора пьесы — Хайнера Мюллера. Первое, что меня поразило, — это гениальные программки. Они стоили 7 марок — большие деньги! — но объемом в сто страниц, с полным текстом пьесы, отзывами прессы на премьеру, фотоматериалами. Все очень по-немецки: фундаментально и серьезно. И вдруг вижу — на обратной стороне обложки напечатан анекдот от Мюллера: во время дикого группового секса, в самый разгар страшного разврата, один из мужчин наклоняется и шепчет на ухо оказавшейся рядом женщине: «Простите, что отвлекаю, а что вы делаете сегодня после оргии?» Весьма философская шутка, потому что если ничего нет после оргии, то нет смысла и в самой оргии. Кстати, а вот вы, читатель, что собираетесь делать после оргии?..