Архив

Подарочные издания

«Единая Россия» закрепила за собой место лидера

Двухпартийной системы в России не будет. Не будет даже полуторапартийной. А будет — система доминирования главной партии, партии большинства. Основная борьба в такой системе отныне (и в декабре 2007-го) развернется за место партии № 2, которая выступает не как претендент на место главной партии (а значит, и на власть), а как главный ограничитель для партии большинства. Таков главный итог прошедших выборов в региональные законодательные собрания.

18 марта 2002 03:00
1077
0

Генрих Боровик не знает, сколько у него книг. Но предполагает, что около 10 тысяч. Дело, однако, не в количестве. В доме Боровика побывало столько талантов, гениев и просто знаменитостей, что перечислить всех поименно не представляется возможным. Разумеется, среди знакомых и друзей Генриха Авиэзеровича встречаются и писатели, каждый из которых оставлял на память о встрече автограф. А много вы знаете людей, которым подписывал книги сам Хемингуэй?
— Генрих Авиэзерович, правда, что вы еще совсем юным журналистом познакомились с Хемингуэем, взяли у него интервью и впоследствии даже подружились?
 — Мальчишкой я на него молился. Это было счастье, которое до сих пор ощущаю, праздник, который всегда с тобой. Знакомству с Хемингуэем я обязан Микояну. Мы, 15 человек журналистов, с ним во главе, отправились в 60-м году на Кубу. Я, зная, что предстоит встреча с великим писателем, захватил из дома несколько его книг. (У нас ведь он был очень популярен — как только выходил очередной роман, очереди в книжные магазины выстраивались с ночи.) На месте выяснилось, что Хемингуэй согласился принять не более одного представителя средств массовой информации. А я тогда в нашей делегации был единственным корреспондентом, кто, работая в журнале «Огонек», и писал, и фотографировал. Микояну, возможно, хотелось быть заснятым, и он взял именно меня с собой. Зная о не очень хорошем отношении Хемингуэя к журналистам, я по дороге думал, как же завязать с ним знакомство, потому что не простил бы себе, если бы не удалось задать хотя бы пару вопросов. Поэтому, увидев на полках Хемингуэя книги Константина Симонова, которым он восторгался, Романа Кармена, с которым исползал всю испанскую землю, я немедленно сообщил ему, что это мои близкие друзья. Так на самом деле и было. Атмосфера, естественно, потеплела. Но решающим фактором для установления дружеских отношений послужило все-таки другое обстоятельство. Микоян привез из Союза 3 бутылки водки, и Эрнест сразу начал искать штопор. В те времена я еще мало чего боялся, оттого не растерялся и просто вышиб из бутылки пробку, благо они тогда еще были настоящие. Это произвело должный эффект. Хемингуэй восхитился и произвел ответный трюк — ливанул треть содержимого себе в глотку и принялся полоскать горло. Я изобразил восторг, хотя такой трюк студенты МГИМО «проходили» уже на втором курсе. Тем не менее спиртное сплотило, и я, к большой своей радости, получил приглашение от писателя порыбачить с ним вдвоем на его шхуне «Пилар», когда океан утихнет и Микоян уедет. Это, так получилось, была его последняя рыбалка. Тогда мы замечательно провели время. Он рассказывал, как работает: становится за конторкой, в шлепанцах на босу ногу в 6 утра, пишет карандашом, заканчивает к часу дня, а по вечерам выпивает, чтобы, как он мне объяснил, не сойти с ума, заглушить мысли о том, что пишет. Он мне подарил несколько своих книг — «По ком звонит колокол», «Иметь и не иметь» и другие. Вот, к примеру, надпись: «Генриху Боровику, маленький сувенир о том береге, возле которого мы рыбачили. От его друга Эрнеста Хемингуэя». А на обороте на своей краткой биографии, написанной там, он написал латинскими буквами русское слово, которое так любил употреблять, — GOVNO. Вот такой «маленький сувенир». Хемингуэй до сих пор остается для меня одной из самых высоких вершин в литературе.
— Я знаю, что у вас были и другие незабываемые встречи. Например, с Габриэлем Гарсиа Маркесом.
 — Знакомство наше состоялось гораздо раньше, в 74-м году, в Копенгагене, куда я, уже известным журналистом, приехал на заседания международного трибунала, судившего чилийскую хунту во главе с Пиночетом. Там был и Маркес. У нас быстро наладились приятельские отношения. Потом я ездил к нему в гости на Кубу, где он жил в особняке, подаренном Фиделем Кастро.
— В жизни он такой же загадочный, как его произведения?
 — Нет, очень земной. Приехав ко мне домой, привез текилы. Я его, в свою очередь, угостил водкой. Кажется, все его книги написаны в какой-то мере Дон Кихотом, а на самом деле он — Санчо Панса. Я его как-то спросил в шутку: «Ты „Сто лет одиночества“ писал при свете свечи и гусиным пером?» Он в ответ засмеялся: «Да нет, на машинке». В середине 80-х я с опаской относился к компьютеру, а вот он им восхищался. Говорил: «Если бы эта машина была изобретена на десять лет раньше, я бы вдвое больше романов сочинил. Как хорошо: напечатал, сбросил на дискетку, положил в карман, поехал в Барселону — и через два дня уже верстка. Ничего даже вычитывать не надо».
— Романтические вещи Грэма Грина любимы многими. Он производил такое же впечатление?
 — С Грином мы сначала общались по телефону. Нас представил друг другу мой зять, Дима Якушкин, который боготворил Грина и встречался с ним во Франции, когда работал там корреспондентом АПН. Грин был очень хорошим человеком: честным, добрым и одновременно жестким. По характеру он был Дон Кихотом, но с ясным умом. Я в какой-то мере даже внес свой маленький вклад в наше знание западной литературы, так как с моей помощью у нас напечатали в журнале «Иностранная литература» его «Тихого американца». А приехав ко мне домой в 84-м году, он сделал мне уникальный подарок — преподнес книгу своих стихов с бесценной надписью: «Дорогому Генриху от благодарного друга».
— На вашем столе я вижу книгу Сальвадора Дали с его росписью. Каким образом она у вас оказалась?
 — В 78-м году мы с Романом Карменом были в Нью-Йорке, вели там переговоры, касающиеся его фильма «Великая Отечественная», и жили в гостинице «Сент-Реджес» на углу 5-й авеню и 55-й стрит. И однажды я, не веря своим глазам, вдруг в вестибюле увидел Сальвадора Дали с женой. Просто мы тогда еще не знали, что он три-четыре месяца в году проводил в Нью-Йорке и жил именно в этой гостинице. Нам просто повезло. Я, совершенно обалделый, подошел к нему, представился, сказал какие-то добрые слова. А он сразу обнял меня, мы разговорились и тут же пошли к нему в номер, где он мне продемонстрировал картину, над которой работал. Не помню, что на ней было изображено, но она была стереоскопическая, то есть как бы две картины: одна написана «с позиции» левого глаза, а другая — правого. Его окружали странные полуголые девицы, но Гала, его русская жена, оставалась к этому абсолютно равнодушной. Вечером мы на огромном черном лимузине поехали в ресторан. Внутри машины было много чего. В том числе, естественно, бар. Но впервые я видел в автомобиле распятие. Сальвадор помолился, и мы поехали выпивать. Дали оказался необыкновенно легким, милым и обаятельным. Хорошо, что я ничего негативного о нем до этого не писал. А мог бы — такую живопись я не очень принимаю. Но он все-таки не абстракционист, а на самом деле великолепный рисовальщик, так же, как Пикассо. Просто, зная конъюнктуру, вкусы публики, таким образом зарабатывал деньги. Хотя, конечно, играл гения. На память о тех днях у меня вот осталась книжка с репродукциями его картин.
— В вашем доме, естественно, особое место занимают книги, написанные вашим сыном. В детстве вы советовали ему читать какие-то определенные книги?
 — Для нас с Галей было очень важно передать Артему и Марише восхищенное отношение к нашим любимым писателям. Так и получилось. На Артема огромное влияние оказал и свежий ветер 60-х, и кумиры, которые приходили к нам в дом, и он имел возможность с ними поговорить, пожать руку. Наши вкусы всегда совпадали. Если вы почитаете книги Артема, то увидите, каким он был уже глубоким человеком в 25 лет, когда писал об Афганистане. И только теперь, когда я заново его перечитываю, обращаю внимание на точность слова, на емкость размышлений, выдающие принадлежность к настоящей литературе. Помню, когда я дал почитать Булату Окуджаве, соседу по дому, первую книжку Темы «Встретимся у трех журавлей», он мне позвонил на другой день и сказал: «Генрих, у тебя сын — писатель». А Юрий Нагибин после выхода Теминой «Спрятанной войны» по собственной инициативе написал ему рекомендацию в Союз писателей.
— Генрих Авиэзерович, а в вашей библиотеке имеются какие-нибудь редкие старинные книги, которые вы добывали нестандартным образом?
 — Впервые я увидел старые книги, но совсем не древние и не дореволюционные, а просто запрещенные, в квартире у хозяйки, где я снимал угол в 48-м году. Я случайно их обнаружил в нижнем ящике шкафа. Это был неизвестный мне Борис Пильняк, «Испанский дневник» Михаила Кольцова, о котором мне рассказывали родители и который я всегда потом брал с собой на все свои восемь войн. Я, естественно, все прочел от корки до корки, и у меня не укладывалось в голове, что эти люди могли быть врагами народа. Еще в том же шкафу я обнаружил запрещенные стенограммы съездов ВКП (б), изданные в 20-х годах. Поразительно, что стенограммы съездов могли стать запрещенными. Все эти издания я тогда у хозяйки забрал, и вот они у меня. Иногда с удовольствием перечитываю, как детективный роман. Собираюсь отдать их на переплетение.
— А какие книги вы приобретали, живя в Америке?
 — Работая в США корреспондентом АПН и «Литературной газеты», я часто захаживал в магазин «Русика», где продавались русские книги, которые не поступали в продажу у нас. Это было довольно опасно — среди продавцов мог находиться агент, который бы донес, что Боровик покупает антисоветские книги. Но я этого из осторожности не делал, лишь иногда брал те же самые книги в филиале публичной нью-йоркской библиотеки на 54-й улице. Правда, и там подвергал себя некоему риску — формуляр-то оставался. Но тем не менее проносило. Зато мне удавалось из тамошнего «Нового журнала» вырезать дневники Бунина и другую такого же рода литературу, то есть я составлял личную библиотеку, будучи уверенным, что в России я этого никогда не увижу. Слава богу, времена изменились в этом смысле.
— В ваших близких приятелях всегда числились, можно сказать, столпы нашей русской литературы. И наверняка на книжных полках в доме множество их книг с пожеланиями.
 — Конечно. Вот, например, строчки, написанные Константином Симоновым на издании своих стихов: «Милой Гале Боровик, лично ваш». Или Чингиз Айтматов: «Галина, ты в семье Боровиков основа того, что пишут твои муж и сын». Изумительный писатель, у которого, кстати, много общего с Маркесом. У обоих удивительное сочетание мифа и реальности. Однажды мне Симонов рассказывал, как с собой в самолет взял «Сто лет одиночества». Вы же знаете, как читают писатели, — замечают все связки, видят, как это сделано. А тут он мне говорит: «Прочел 40 страниц и поймал себя на мысли, что не понимаю, каким образом это написано».
— С какого возраста вы вообще стали читать?
 — Очень рано. Совсем маленьким обожал «Конька-Горбунка» Ершова. Еще до школы прочитал «Р. В. С.» Гайдара, «Старую крепость» Владимира Беляева, которая произвела на меня удивительное впечатление. Сюжет книги: начало революции в маленьком западноукраинском городке. Почему-то это мне было невероятно интересно. Много лет спустя встретив Володю, признался, что благодаря ему я тоже стал в какой-то мере революционером. Конечно, «Хождение по мукам» А. Толстого. «Три товарища» Ремарка — очень значимая для меня книга. А вообще я читал много, с удовольствием и в основном в молодости. И в голове всегда держал, что еще хочу прочитать.
— У вас было любимое место для чтения?
 — По-разному. Например, «Клима Самгина» я читал в метро по дороге в институт и обратно. Гениальный роман. Зря многие его считают скучным, там столько всего сказано. И знаете, я до сих пор помню «запах» книги «Три мушкетера». Я читал ее во втором классе, сидя на балконе, а внизу клали асфальт. И вот сейчас стоит мне пройти мимо места, где кладут асфальт, как передо мной мгновенно встают «Три мушкетера». И наоборот. Это так здорово! С точно таким же наслаждением я проглотил всего Дюма. Вообще, многое зависит от того, в какой ситуации и под какое настроение читаешь книгу. Зачастую хорошее произведение проходит мимо именно потому, что что-то не сработало. А иногда кажется, что знаешь книжку уже наизусть, и вдруг тебе открывается какая-то глава совершенно с другой стороны, ты буквально на нее смотришь другими глазами. Так бывает с классикой — с Пушкиным, с Толстым, с Булгаковым.
— Вы позволяете себе делать карандашные пометки на полях?
 — В документальной литературе — да, в художественной — нет, я к ней отношусь как к святыне. По крайней мере к тем книгам, которые есть у меня. А дерьмо я стараюсь не читать. Например, все те детективные и любовные романы, что сейчас издаются, — это ведь что-то страшное.
— Насколько бережно обращаетесь с книгами? Знакомым даете?
 — Не могу сказать, что я так легко расстаюсь с книгами. Очень много из нашей библиотеки уже растащили — зачитывали и забывали отдать. А я этого очень не люблю. Хотя знаю, среди некоторых представителей нашей интеллигенции это такой спорт: они считают почему-то хорошим тоном не вернуть книгу, полагают, что это не воровство.
— Ведете систематический каталог всей литературы?
 — Одно время я пытался вести учет, но потом накупал еще книг, и времени на разборку всех этих завалов уже не оставалось. Но в шкафах книги расставлены по крайней мере по темам и по алфавиту.
— Осуществляя генеральные уборки, когда-нибудь выбрасывали что-нибудь ненужное?
 — Никогда (категорически. — «МКБ»). Я книги не выбрасываю. Наверное, это глупо, потому что невероятное количество просто ненужных. Ты их либо уже прочел, либо никогда уже не прочтешь. Просто когда-то купил, думая, что пригодятся. А они, может, и пригодились, если бы было время, которого сейчас катастрофически не хватает. И вообще, честно говоря, ко всему написанному, даже в том числе и мною, очеркам, дневникам, которые когда-то написал или надиктовал, отношусь очень трепетно. Знаете, я сейчас очень похож на того сумасшедшего из анекдота: сидит пациент в сумасшедшем доме и что-то бегло пишет. Другой подходит и спрашивает: «Что ты пишешь?» Тот: «Письмо». — «Кому?» — «Себе». — «И что же там?» — «А я не знаю — еще не читал». Вот и я так. Некоторые свои дневники еще не перечитывал.