Лет до сорока Ян Арлазоров мнил себя драматическим актером и оставался верен Театру имени Моссовета, где играл редко, но метко. Однако, отчаявшись в течение нескольких лет получить новую роль, покинул театр и вышел на эстраду в новом для себя амплуа шута. И проснулся знаменитым. «Мужик, чайником будешь!» — это первая его игра, ставшая впоследствии классикой жанра. Так же легко он затем ворвется в радиоэфир «Авторадио» в образе Арла Зорро. В последнее время он исчез со сцены и из эфира и лишь изредка мелькает на юбилеях своих коллег.

 — Ян Майорович, что-то в последнее время вас не видно на эстраде. Решили сменить профессию?
 — Вся беда в том, что когда ты сделаешь что-то новое, то у нас в стране это все очень легко украсть. Сейчас, по-моему, нет ни одного человека, который не идет в зал, не сидит на коленях, не кладет кого-то из зрителей рядом с собой на сцену. Поэтому я не могу сказать вам, над чем я сегодня работаю. Когда-то я был революционером и первый вышел к людям, которые сидят в зале. Я не могу сказать, что это был эпатаж, но это было ново. Я не собираюсь говорить о себе как о человеке, который что-то изобрел, но, может, кто-то обо мне и должен был это сказать. Может быть, тогда бы они с меньшей легкостью это крали. Теперь мне не хочется уже быть одним из них. Ездить бомбить мне неинтересно.
— Но зарабатывать-то надо. На гастроли все равно приходится ездить?
 — Последнее время нет. Потому что сначала надо сделать что-то новое. Заменить один монолог на другой мне уже неинтересно. А в связи с тем, что нет гастролей, и денег не прибавляется.
— Тогда почему вас трудно застать в Москве?
 — А потому, что я на даче, она у меня недалеко от Москвы. А на даче гастроли не делают.
— И чем вы занимаетесь? В свое время вы были актером драматического театра, потом вышли на эстраду, затем пробовали себя на радио, а что сейчас?
 — Давайте начнем с того, что театра нету, потому что из театра я ушел. Радио тоже нету, хотя фамилия моя там была достаточно оправданна — я был Зорро, делал шоу «Арла Зорро спешит на помощь», которое помогало людям. И не то чтобы я ушел — мне это очень нравилось. И людям это было нужно, и они все время спрашивают, что произошло. Думаю, вопрос об этом лучше адресовать на радио. Честно скажу, будучи нескромным, что людям не хватало этой передачи — может быть, даже не меня. А может быть, и меня.
— И что такого поразительного было в этой передаче?
 — За такую передачу надо давать Нобелевскую премию. Я удивляюсь, почему в стране, в которой вроде бы нет национальной идеи, проявилась та настоящая идея, которая есть в России и которой нет ни в одной стране мира, да и не может быть, — идея добра. Люди мне почему-то верили — правда, там никаких подстав не было, шел прямой эфир. Звонил, например, «афганец» один и говорил: «Ян, у меня больна дочь, ей нужно сделать операцию в Германии, я готов продать свою почку для того, чтобы мне дали какие-то деньги». Что я мог для него сделать? Только дать в эфир его телефон. И тогда через две недели мне он перезвонил и говорит: «Ян, мне дали деньги, я смог прооперировать своего ребенка в Германии». На следующей передаче — снова звонок от него. У кого-то заболел маленький ребенок, и он, узнав, что тому нужна кровь, сказал, что соберет афганцев и они сдадут кровь. Так оно потом и было, помог. Потом девчонки какие-то позвонили: «А вот мы во Францию хотим!» Я опешил: «Как так во Францию?» Через какое-то время объявляются вновь: «А мы приехали из Франции. Один грузин, директор ресторана, нас отправил». «Естественно, он вас там, во Франции… этоѕ» — пытаюсь выяснить подробности. «Нет, ничего». Или такая, например, ситуация. Инвалиду войны к празднику Победы «Запорожец» подарили, он его поставил перед домом, а на следующий день обнаружил, что у машины все колеса сняли. В результате он с инфарктом попадает в больницу. Я рассказал об этом в эфире, так его потом завалили этими покрышками, он не знал, куда их девать. Вот это неравнодушие к чужому горю в России для меня самое важное и самое дорогое. Ты человеку можешь дать тысячу долларов, а он скажет: «Да пошел ты на фиг, дай мне соленый огурчик, водку, я с тобой посижу поболтаю». Не понимаю, почему закрыли передачу.
А из театра я ушел, потому что стало скучно. Восемь лет я играл аншлаговый спектакль «Шум за сценой» и ничего нового… Когда надо было на звание подавать, директор, для меня уже бывший, говорил: «Подашь на звание, а другие обидятся». А мне нужно было просто, чтобы в театре написали: «Не возражаю».
— Репетировать, наверное, тоже надоело?
 — Да, репетировать я не люблю. Считаю, что так и обезьяну можно научить. К выступлению надо подходить подготовленным, а репетировать в какой позе… Мне нравится американский принцип съемок, когда оператор за тобой бегает, а не ты должен знать, какой у тебя ракурс лучший.
— Понятно. Но известны вы все же как артист эстрадный. Причем такойѕ народный. Не в плане официальных званий, разумеется. Говорят, вы нащупали этот ход с «мужиком», стоя у пивного ларькаѕ
 — В народ я не ходил. Я такой, может быть, площадной, балаганный артист — я не знаю. У меня до «мужика» была кассирша, которая спрашивала у зала, и ей отвечали. «Мужик» появился как форма, в которой может существовать и мужик, и кто угодно. У меня было желание изменить стояние у микрофона с чтением текста.
— На что вы ориентируетесь, выбирая человека из зала?
 — Ни на что, только на интуицию. Поскольку я близорукий, я выбираю чаще всего кого-то из ближних рядов.
— Так вы человек непредсказуемый. Можете вспомнить свое самое рискованное предприятие?
 — Знаете, с какого-то момента я перестал давать интервью. Сидеть и рассказывать о себе мне неинтересно. Хорошее интервью, мне кажется, может получиться в том случае, если умный собеседник, чего обо мне не скажешь, или опытный журналист, который превосходит профессию репортера и уже приближается к уровню новеллиста или литератора. Это тоже мне не попадалось. Поэтому всегда начинается: откуда произошел «мужик», расскажите смешную историю, были ли у вас розыгрыши на первое апреля, а кто ваши, а где вашиѕ В результате от того, что ты не сильно разговорился или неинтересно рассказал, появляется вранье. Выходит такое в газете, и что ты должен делать? Добиваться опровержения? Поскольку я ленюсь даже поехать на гастроли, бежать в газету мне совсем не хочется. Единственный выход — не давать интервью. Моя популярность от этого не пострадает: напишут обо мне, что я экстремал или занимаюсь какими-то другими направлениями в сексе, — от этого же ничего не изменится. Хотя некоторые люди строят на этом свою карьеру, признавая, что они не той ориентации. Но я тут разговор поддержать не могу.
— Вы до сих пор занимаетесь йогой или забросили?
 — Я занимался давно, когда йога входила в разряд запрещенной литературы и Блаватская была на уровне Солженицына. Но сказать, что я там какой-то супер-штупер, — нет. Тем йога и интересна, что каждый ее применяет к себе, если он ее почувствовал. Поэтому в той степени, в какой она мне полезна, наверное, применяю.
— Но к спорту, я смотрю, неравнодушны. Вот спортивный канал смотритеѕ
 — Так больше нечего смотреть. И это опять же близко к тому, чем я занимаюсь на эстраде. Здесь не спектакль, в котором я знаю, что три сестры в конце скажут: «В Москву, в Москву…», Гамлет погибнет, а Отелло задушит Дездемону. Здесь я не знаю, что произойдет в следующий момент, это и интересно, поскольку непредсказуемо. Тебя захватывают те решающие несколько секунд, когда становится ясно: выиграет, например, наша лыжница или нет. В хоккее этого меньше, потому что за шайбой не уследишь. Сам я зимними видами спорта не занимался. Ничто меня особо не интересует: ни хоккейная наша сборная, ни наши фигуристы. Конечно, болеешь за наших, а не за американцев, а смотришь потому, что это просто увлекательно.
— Я слышала, вы снимаете для себя какие-то уличные розыгрыши, к телевидению примериваетесь?
 — Конечно. В принципе мне хотелось бы сделать на телевидении то, что я делал на радио. Потому что это телевидение. У меня и проект такой есть, я его несколько раз предлагал разным каналам.
— Но там уже масса таких передач имеется.
 — Я вот и удивляюсь, что я игровой такой человек — и никакую игровую передачу мне пока не предлагают вести.
— Рассчитываете сказать новое слово в телешоу?
 — Рассчитываю. Каждый ведущий должен из себя что-то представлять. Вот Владимир Познер — я его люблю, и мне он интересен: отвечает ли он на вопросы «Эха Москвы», или ведет передачу «Времена». На Западе, в отличие от нас, есть люди, которые, как ювелиры, могут оценить: вот это алмаз, вот это стекляшка, вот это горный хрусталь.
— При чем тут Запад?
 — Потому что на Западе люди, которые ведут такие ток-шоу, — они очень ценятся, а у нас они тиражированы. Очень хорошо сказал в одной передаче Владислав Флярковский, когда у него спросили: «Почему раньше телевизионные ведущие были круче звезд, а сейчас нет?» «Потому что раньше был индпошив, а сейчас ширпотреб». Так же и в нашем жанре. У нас был Райкин, может, еще двое-трое. А сейчас… Я не буду называть эти фамилии — хотя я бы с радостью их назвал, — они же убивают этот жанр. Потому что каждый, кто может рассказать анекдот, или прочесть монолог, или спародировать Сталина, которого уже и не помнит никто, сделать, как Брежнев делал, или «давайте начать», или сказать что-то голосом Путина, — все становятся пародистами. Сделать хохляцкий акцент — это еще не актерство; и, будучи актером, я знаю, кто актер, а кто нет на эстраде.
— Слушайте, а как же писатели, которые для вас монологи писали? Вы с ними больше не работаете?
 — Писатели, с которыми я начинал, стали куркулями и пишут только для себя. Михаил Жванецкий имеет право на это, потому что я его очень люблю, — он гений. А вообще авторы должны быть авторами. Но они тоже правы, потому что им никто не платит. Актер один раз заплатил за номер, а сам его эксплуатирует долго. Им, может, кажется, что этого мало, хотя платят хорошие деньги. Сейчас я работаю с автором, который сам не выступает. Он живет в Питере, а Питер славен интеллигентными людьми. Зовут его Олег, а фамилия у него Солод.
— У вас есть увлечения кроме работы?
 — Самое мое большое увлечение — поспать. Раньше с кем-то, теперь одному. Я не могу сказать, что у меня много друзей. Есть у меня собака, уже не одиноко. Есть отец, брат, есть Люда — директор. Потом, мне одному с собой не очень скучно. Мне есть о чем подумать.
— Вы говорили, что, мол, сейчас модно жениться на молоденьких и я женюсь.
 — Я не собираюсь жениться. Собираться можно и умереть, и быть знаменитым и здоровым. А жениться… Тут без сборов. Женился — и все.
— Какие успехи у вашей дочки в юридической академии?
 — Ничего не знаю о своей дочке. В начале моего пути я очень за нее переживал, потому что меня с ней фактически разлучили. Где она сейчас и чем занимается, к сожалению, я не знаю. Последний раз я видел ее достаточно давно. Если бы она хотела увидеться со мной, я думаю, это у нее получилось бы. Она знает, кто ее папа, знает, где папу можно найти. Но давайте про дочку не будем, раз дочке это неинтересно.
— Хорошо, давайте про психологию. Она ведь вас тоже интересовала.
 — Просто я когда в институт поступал, выбор был — либо стать врачом, либо актером. Я думал так: хирургом я стать не смогу, может, тогда выбрать что-то связанное с психологией? Психология же очень тесно переплетается с актерством. В тот момент открывали в МГУ такой факультет, но там надо было математику сдавать, а я в ней ничего не понимал, поэтому и не пошел. Но мои родители никак не думали, что я, такой стеснительный человек, буду актером.
— И родители спокойно вас отпустили на актерский?
 — Нет, не спокойно. Но когда я уже поступил в Щукинское училище — а в то время поступить в институт было очень трудно, — с этим согласились. Высшее образование — есть высшее образование, какая разница?
— Что мечтаете еще в этой жизни успеть?
 — Нет у меня никакой мечты. То, что я хотел, оно как-то случилось без того, чтобы я сильно этого добивался. Судьба сложилась, карты легли, я никогда никуда не ходил, никого не просил и никуда не пробивался: ни на эстраду, ни на телевидение, ни в театр. Говорят, актер — это не мужская профессия. Однако умение терпеть, ждать стиснув зубы, не сломаться — это мужская черта. Многие этого не выдерживают, кто-то спивается, кто-то ломается. А мечта — она, наверное, одна у всех — делать то, что тебе интересно. Пока я могу себе это позволить.
— Некоторые называют вас «эстрадным хамом». Согласны?
 — Нет, мне нельзя приписывать хамство. Это называется не хамство. Хамства во мне нет от природы. Может, это эпатаж. То, что я дергаю людей, которые сидят в зале, — это не хамство, это одна из форм. Это же не филармония, а эстрада!
— Вам нравится выступать в провинции?
 — Провинцию я люблю. Меня зовут очень часто и в Америку, и в Германию, но мне туда неинтересно ехать. Вот куда-нибудь в Воронеж, в Самару, в Сибирь мне поехать было бы интересно. Потому что я, как мне кажется, как раз такой народный артист, которому нужен народ, а не престиж. Но для того чтобы мне было интересно на гастролях — а я в провинции везде вроде бы побывал, — мне нужно привезти что-то, чтобы потом люди, выходя, не говорили: «Вот опять одно и то же, мы это видели».
— И что же народу надо?
 — Вот я над этим и думаю. Мне хочется немножко удивлять людей. Я каждый раз старался подготовиться так, чтобы выступление было неожиданным. Для этого мне приходится больше думать, чем человеку, которому важно написать просто еще один монолог: ну еще один раз чулок на голову натянул, ну в следующий раз — презерватив, потом еще что-то… В итоге и получается заслуженный негр России.