Не бывает завтра и вчера. Бывает только сегодня. И каждый день человек впервые просыпается, чистит зубы и идет на работу. Мы этого не замечаем. Мы к этому привыкли. Но память хранит кусочки из нашей жизни: первую любовь, первую победу, первое разочарование… И люди известные, точно так же, как и мы с вами, учились говорить, впервые целовались, сдавали экзамены и хоронили близких. Лев Валерьянович Лещенко написал о себе две книги. Но ему есть что вспомнить и о чем рассказать. Ведь сегодня больше никогда не будет.

«Я не знал, как бы мне поскорее уйти со сцены. Думал: «Ну почему три песни? Почему в каждой по три куплета?»

«Мы очень любили делать „стукалочки“. Это когда булавку к оконной раме прикрепляешь, а потом дергаешь за веревочку и стучишь в окно. Помню, нас как-то поймали и отлупили».

«Я не мог поступить в ГИТИС в 18 лет. Сопливый мальчишка, с явно не выраженным голосом, нераскрытыми актерскими данными. Что я умел?»

«Я был шалопаем. Учился на „три“, „четыре“, иногда „пять“ проскакивало. И ни разу в жизни не садился за уроки. В институте писал шпаргалки, особенно по истмату и диамату».

«С моей нынешней женой Ириной мы хотели расписываться во Дворце бракосочетаний, но нас туда не пустили. Оказывается, там принимают людей, которые женятся впервые».

«В 1976 году, в Сочи меня познакомили прямо в лифте с девушкой Ириной. С тех пор мы вместе».

-Не знаю, какое слово я произнес первым. Зато прекрасно помню свою первую песню — «Союз нерушимый республик свободных». Мне тогда было 4 года. Наша семья жила в Сокольниках, в двухэтажном деревянном доме для офицеров. Это был барак, в котором отец занимал комнату. И вот в длинном коридоре я становился на сундук и пел гимн. Причем не понимая, что значит «созданный волей» или «единством народов». Эти словосочетания я заменял на какое-то там «яйцо» и что-то подобное. Как детям говорят? «Ну, Вася, расскажи стишок». И Вася залезает на стул или табуреточку и послушно читает. Точно так же было и со мной: «Ну, Лева…» Нет, они меня Левчиком звали. «Ну, Левчик, спой». И я пел. За что получал остатки солдатского пайка: пряники, конфеты, сгущенку. Тогда же не было телевизоров, и мы с сестрой забирались под стол и слушали радио, передачу «Театр у микрофона». Очень мне нравилась пьеса Нагибина «Трубка». А гимн, если вы помните, играли в 6 часов утра и в полночь. Вставал я рано, поскольку каждый день ходил на территорию части. Я ведь был самым настоящим сыном полка. Мне специально сшили гимнастерку, пилотку, сапоги. И я строевым шагом и с рукой под козырек проходил мимо дежурных на КПП. Папа был начальником штаба, а в те времена полагались старшим офицерам помощники, или, как их еще называли, адъютанты. Вот папин помощник — Андрей Фисенко — со мной целыми днями и занимался. Встречал на проходной, потом мы шли в солдатскую столовую, на занятия и даже на стрельбище. Я, конечно, маленький был, но стрелял из пистолета «ТТ». Андрей держал, а я прицеливался и нажимал курок.

 — Моя мама умерла очень рано, и меня воспитывала бабушка, которая приехала из Рязани. Тогда еще шла война. И я отлично помню, как каждый день ждал отца, который приходил очень поздно. У него были пистолет и сабля, которые мне разрешали потрогать. А бабушка прекрасно варила фасолевый суп и еще заваривала мне чай. В нем плавали чаинки, и я все время ее спрашивал, что это такое. И она мне рассказывала: «Вот эта маленькая чаинка — письмо от папы. Большая — подарок, когда он придет». Мне тогда года два примерно было, и все это четко в памяти отпечаталось. Слышали, наверное, истории о том, как дети теряли во время войны карточки. Со мной тоже такое случилось. Я ходил в магазин за хлебом. И однажды то ли потерял, то ли у меня украли хлебные карточки. Но, слава богу, не все. Бабушка оторвала четыре по 400 граммов — норма на одного. Пришел домой зареванный, расстроенный, но меня не ругали. Да и не все карточки пропали. В общем, с ранних лет я был развитым и самостоятельным мальчишкой. С трех лет сам умел одеваться, натягивать сапоги. Портянок у меня не было, носочки какие-то. Как в фильме «Офицеры».

 — Настоящий друг у меня появился только в школе. До 6-го класса я учился в Сокольниках, а потом папе дали отдельную квартиру на Войковской, и мы переехали туда. Он служил в органах управления. Тогда еще было совмещенное министерство МВД и КГБ. В лето с пятого класса на шестой я стал дворовым мальчиком дома восемь дробь два на Войковской. Этот дом был уникальным, потому что часть квартир принадлежала динамовским спортсменам. В коммуналке напротив жили сразу три игрока сборной, а еще мой друг Сашка Малахов. Он был меня на класс старше, но учились мы в одной школе. Причем знаменитой. Имени Зои и Шуры Космодемьянских. С 10-го класса мы с Сашкой пытались пройти творческие конкурсы в Ленком, в театр Станиславского. А потом ушли служить в армию. Наши судьбы разошлись. Я с ним еще пытался продолжить какие-то отношения, но не сложилось.

 — Сокольники считались довольно сложным, шпанистым районом. Двухэтажные домики под старыми липами с порыжелыми крышами и с прогнившими водосточными трубами, с которых зимой скалывали лед. Раньше не было разделения на взрослых и детей. Все гуляли вместе, одной компанией. Взрослые садились за стол пить водку или вино и нам наливали. Первый раз я попробовал спиртное в третьем классе. Мы взяли четвертинку на девятерых. Убрали ее где-то под вагоном. Естественно, были в лоскуты пьяные. После чего еще выкурили по бычку от сигарет «Спорт». В четвертом мы уже взяли бутылку на троих и, как взрослые, ее распили. По-моему, в честь Первого мая. А по весне мы ездили на Оленьи пруды. Там стояла какая-то немецкая постройка и валялась куча бревен. Из них мы сооружали плоты, водружали знамена и устраивали водные баталии. Ездили туда, как правило, без билетов. На крыше, буфере или подножке трамвая. Слава богу, что в 5-м классе я переехал в приличный район. А в милицию меня забирали один-единственный раз. Тоже в Сокольниках. Я тогда жил уже на Войковской и решил навестить своих ребят. Приехал вечером в надежде на то, что найду их во дворе. В это время кто-то взломал гараж или сарай. По вызову приехала «раковая шейка» (так называли милицейские машины после «воронков»), схватили меня под руки и отправили в отделение. На первом же допросе я рассказал, в чем дело. А потом туда позвонил мой отец. Я ему объяснил всю ситуацию. К сотрудникам КГБ относились уважительно и меня отпустили, естественно, дела никакого заводить не стали. Да я и не был в чем-то виноват.

 — Я не из пугливого десятка. Даже когда на меня с ножом нападали, не боялся. Но такие случаи в нашу молодость были редкостью. За ножик ребята могли хорошенько отлупить. Обычно все решалось на кулаках. А вот впервые я испугался 4 года назад. Мне предложили прокатится на «МиГ−29». Думаю, из гражданской публики кроме Владимира Владимировича и Лени Якубовича никто больше не летал на этих самолетах. Мне показали высший пилотаж. Такого животного ужаса я в жизни никогда не испытывал. Перегрузки огромные, оцепенение полное. Не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой. И понимаешь, что от тебя в этой ситуации ничего не зависит. Что даже до катапульты дотянуться не сможешь. Я не думал, что попаду в такую передрягу. Меня тошнило весь вечер и еще следующее утро. Повторить такое я больше не решусь никогда.

 — Я очень прогнозируемый человек. И меня трудно очаровать чем-то. Как бывает: вот давай сделаем такой грандиозный проект, откроем дело — мы заработаем невероятное количество денег! Я говорю: «Стоп. Давайте брать по минимуму. Вложили сто, получим не двести, а рубль». Я всегда делаю скидку. Поэтому не разочаровываюсь по жизни. Даже когда в ГИТИС не поступил. Да, тогда это был неприятный момент в моей жизни. Мне было горько и обидно. Но я знал, что не попаду на курс. Я шел просто испытать себя и не был готов к поступлению. Более того, я был достаточно закомплексован. Вообще все наше поколение такое. Мы не знали настоящей свободы, не видели настоящей ласки, не имели настоящих денег. Я не говорю, что деньги решают все. Но они дают определенную свободу. Согласны? Даже перестройка меня не разочаровала. Разочарование наступило скорее сегодня. Даже не разочарование, а обида на то, что мы не получили, чего хотели. Ни от первой революции, ни от второй. Я не коммунист, и мне чужды их идеалы. Но я могу объективно оценить ту жизнь и сегодняшнюю. Ту — со знаком плюс, сегодняшнюю — со знаком минус. Для общества в целом. Конечно, отдельные люди, в том числе и я, стали жить в тысячу раз лучше. Но если говорить о каких-то серьезных вещах, гуманитарных проблемах, благополучии, спокойствии, стабильности — мы многое потеряли. И сегодня я разочаровываюсь в людях. Меня увлечет какой-то политик. А потом я вижу, что на самом деле это голый король…
Знаете, у меня еще в детстве было одно настоящее разочарование. Я увлекся девочкой, у которой папа был выдающимся скульптором того времени. Не буду называть его фамилию. Он лепил вождей, был достаточно популярным, как Вучетич. Учились мы в одном классе, восьмом. Однажды она меня пригласила к себе в гости. А они жили в отдельной квартире, в достатке. И вот нас посадили за стол, и ее мама спросила меня: «Вы будете есть капусту с сосисками?» Для меня это было шоком. Я думал, что за столом этого человека подают черную икру с блинами, разносолы, колбасы и копчености.

 — Впервые я влюбился в девочку в 6-м классе. Это была одноклассница моего друга Сашки Малахова. Ее звали Светланой. Мое чувство к ней проявлялось через драки, скандалы и т. д. Мы с Сашкой кидались в нее бумажными пульками. А она их собирала, потом с пафосом приносила и отдавала нам. Но, по существу, моей первой любовью была дочка скульптора. Красивая девочка. Мы с ней дружили. В 9-м классе она ушла из школы из-за болезни. Я рисовал ее портреты, конечно, для себя. Помню, мы отмечали 7 ноября. У кого-то собрались дома, накрыли стол с вином. Тогда же все дешево было. Скидывались рубля по три, по пять. И вот в ванной комнате я попытался поцеловать эту девочку. Она меня оттолкнула и сказала: «Как не стыдно! Это аморально» и прочее. После этого я не пытался к ней приставать. И первый раз поцеловался с совершенно другой девочкой, которую не любил. Мы были на даче. Ходили за 3−4 километра на танцы. Там была волейбольная площадка, куда приносили магнитофон «Яуза». Жучок вставляли в электрический фонарь, подсоединяли и крутили рок-н-ролл. Она была старше меня. Мы с ней пошли в лес прогуляться. И там очень долго целовались. На следующее утро я чувствовал себя королем и мог подойти к любой из девчонок.

 — Меня никогда в жизни не предавали. Хотя… В бизнесе один раз кинули. Мы с друзьями на паях решили поднять фабрику по производству мебели. На одного из них оформили все документы, отдали деньги. Но он оказался чистой воды мошенником. Мы до сих пор рассчитываемся по долгам и выплачиваем деньги. Вы знаете, я не дружу с людьми, которые могут предать. Никогда не подойду к человеку, который отличается от меня по темпераменту, мироощущению. А друга я принимаю со всеми его недостатками. Поэтому редко ошибаюсь в людях. Пожалуй, что этот пример единственный. Я думал, что настолько любим, что меня никто не может обмануть. Хотя я не придаю этой истории большого значения. Тот человек не был моим другом, даже единомышленником. Просто партнер, которому я многое доверил и многое сделал.

 — Я помню свой первый концерт. Если, конечно, не учитывать школьный. Когда я вышел и стал петь песню Утесова «У Черного моря». Взял высокую тональность и не смог забраться наверх. Потом опустился на октаву ниже — и тоже не получилось. Прокувыркался так один куплет. Потом остановился и сказал: «Чего вы ко мне пристали? Я петь не умею», — и ушел.
А первый профессиональный концерт (я имею в виду как солиста) был в Ленинграде. Я вышел петь, будучи уже артистом театра и солистом радио. Аккомпанировал мне оркестр Силантьева. У меня не было даже своего репертуара. Я пел «Берегите друзей», еще что-то и заканчивал русской песней «Вдоль по улице метелица метет». У меня был такой животный страх, наверное, такой же, как когда я катался на «МиГе». Я весь вибрировал. У меня тряслись коленки, руки. Как мне рассказывал мой педагог Петр Иванович Селиванов. Когда у них на гастролях в «Травиате» заболел Жермон, то они выпустили хориста. В первом акте его не было, а второй весь практически на нем. И вот вышел Жермон-хорист и запел: «Вы ли сеньора Валери?» Певица ему ответила: «Да, я, к несчастью». И он продолжил: «Дай бог вам счастья. Прощайте!» И ушел. Вот у меня было примерно такое состояние. Больше всего я боялся забыть слова. Но не перепутал. Это случилось со мной в Кремлевском Дворце съездов на банкете. Когда я увидел 15 человек Политбюро и повстречался глазами с Сусловым. Напрочь забыл слова из «Притяженья Земли». Спел какую-то тарабарщину: «Притяженье Земли, притяженье Земли. Притяженье полей, притяженье Земли. И в закатах сосен в пушистом снегу». Примерно так.

 — Я учился на 3-м курсе, а Алла Абдалова — моя бывшая жена — на пятом. Тоже в ГИТИСе. Мы ждали, когда она получит диплом, чтобы стать полностью самостоятельными (я уже работал в театре) людьми. Гуляли два дня. На свадьбу пригласили 40 человек гостей. Из комнаты, где жили папа и моя приемная мама, вынесли все вещи и там накрыли столы. У меня был костюм, у невесты платье. Ее сестра жила за границей и прислала по случаю белое, но не свадебное. Так сложилась судьба, что мы расстались…

 — Я работал бутафором в Большом театре. А потом ушел на завод точных приборов слесарем. И вот там я очень хорошо запомнил свою первую получку. На заводской проходной меня встретили друзья и сказали, что надо бы обмыть это дело. Мы пошли в кафе на улице Горького. Благо здесь рядом. Выпили бутылку коньяка на троих с мороженым. По тем временам это было дорого. 15 рублей, помню как сейчас. А получил я ровно 43 рубля. После этого мы пошли в Елисеевский гастроном. Купили бутылку водки и зашли в подъезд. Там в пожарном кране всегда стоял стакан, лежал кусок хлеба. Но и этого нам показалось мало. Мы поехали к одному из друзей и там добавили еще. Слушали Дина Рида. И заснули. Благо что родители были на даче. В общем, на следующее утро я пошел на работу с жуткой головной болью. Шостакович рассказывал историю, как его напоили в Елисеевском магазине. Он пошел за хлебом, к нему подошли двое и привели его туда же, к пожарному крану. Тот подъезд называли филиалом Елисеевского магазина. После этого Шостакович рассказывал своей жене: «Самое удивительное в этой истории, Маша, я с такими замечательными людьми познакомился».

 — Хотя моя мама умерла очень рано, первая смерть, которая меня потрясла, была смерть моего деда. Он умирал у меня на глазах. Мы приехали с дачи, а ему стало плохо. Он попросил у меня соды. Я побежал на кухню, а когда вернулся, то увидел, что он при смерти. Это было в 58-м году. Мне тогда исполнилось шестнадцать. Дед был для меня вторым отцом. Он меня воспитывал, когда не было бабушки. Я жил у него целый год на Украине. Мы находили с ним общий язык. У меня осталась в памяти картинка: дедушка лежит на кровати и читает. Или с палочкой идет по улице. Несмотря на то что он закончил 4 класса, он был образованным человеком, главным бухгалтером на заводе. Дед многому меня научил.
Сейчас я философски отношусь к смерти, и она совершенно меня не пугает. Конечно, хотелось бы как можно дольше побыть на этом свете. Вот и все.

 — Мне по возрасту уже положена пенсия. Но я не буду ее получать. Зачем? Я 8 лет преподавал в институте и ни разу не пришел за зарплатой. Не потому, что я не оцениваю своего труда. Просто я достаточно состоятельный человек, а те маленькие деньги пусть лучше пойдут тому, кто в них нуждается. Точно так же и с пенсией. Хотя я проработал уже 40 лет и, наверное, считаюсь каким-нибудь ветераном труда. В общем, пенсию я не буду получать до тех пор, пока не пойду на паперть…
Умиротворение от жизни я испытываю постоянно. Это перманентное состояние, в которое иногда врезаются какие-то негативные явления. Я не хочу говорить банальности. Но в принципе это обычная жизнь, которая состоит из черных и белых пятен, из взлетов и падений, из утра и вечера. Это всегда есть, было и будет. Я хотел бы остаться в том состоянии, в каком нахожусь сейчас. И просто получать от жизни побольше удовольствия. Люди врут, когда говорят: жизнь — это борьба. А зачем борьба нужна? Надо просто жить…