Марлен Хуциев не любит огласки, практически не дает интервью и еще принадлежит к числу режиссеров, которые не снимают в картинах своих жен. Хотя наверняка в данном случае многое зависело от жены. Ирина Семеновна не актриса, а киновед, который терпеть не может светиться публично и никогда не дает фотографий из семейного архива. Должна же существовать тайна. Возможно, это решение верное, и таким образом сохраняется брак, первопричиной которого была любовь с первого… нет, не взгляда, а смеха. Просто Марлен Мартынович сначала услышал заразительный смех, а уже потом увидел девушку. Но обо всем по порядку.

Вторник. 15 часов. Хуциев входит во ВГИК, уже с крыльца окруженный студентами. Здесь он профессор, заведующий кафедрой режиссуры художественного фильма, руководитель мастерской. Через два дня экзамен, и ему сегодня предстоит на правах наставника посмотреть прогон подготовленных отрывков у всех своих подопечных. Он здоровается, с ходу запоминает мое имя, усаживает на стул и предлагает, если есть время, поприсутствовать на занятии, а после и поговорить.
— Я знаю, что отдыхать вы предпочитаете, гуляя по Москве.
 — Уже давно этого не делал. Как-то все некогда. А раньше действительно гулял — в детстве по Никольской улице, где обитал, по Маросейке, после института у Покровских ворот, в Подсосенском переулке, где жил, по Чистым прудам. А когда писал сценарий и готовился снимать «Заставу Ильича», уже целенаправленно бродил — выбирал натуру, прикидывал, даже подъезды исследовал. Это дало неожиданные результаты: я обнаружил, что все добротные здания в столице построены еще до революции.
— Ваша мама, Нина Михайловна, — актриса…
 — Да, правда, актриса маленького театра. Он назывался «Театр водевилей». Отец Мартын Леванович был очень музыкально одарен, самоучкой играл на гитаре, на фортепиано, имел абсолютный слух. А у мамы слух был неважный. В итоге у меня слух получился не идеальный, а просто хороший.
— Грузинские мужчины обычно отлично танцуют…
 — Я был очень робким юношей. Очень стеснялся. Стоило мне взять девушку за талию, как тут же сбивался с ритма. Так что дальше танго и фокстрота дело не пошло.
— Вы еще в детстве выбрали профессию?
 — Да нет. Бесспорно, я любил театр, тем более у нас, в Тбилиси, был замечательный Театр юного зрителя. Там Товстоногов ставил свой дипломный спектакль, там начинал Евгений Лебедев… Естественно, мерещилась актерская деятельность, но я не был уверен в своих способностях. Хотя однажды даже играл на профессиональной сцене вместе с мамой. Получилось так: заболел актер, играющий мальчика, сына прачки. У него было всего три реплики, и поэтому меня срочно, без опаски, ввели. Еще были любительские спектакли, даже кукольные, но в основном во дворе. А мечтал я стать художником. Пробовал поступить в Тбилисскую академию художеств. Срезался. Было трудно тягаться с ребятами, уже активно в этой области работающими. А тяга к режиссуре пришла постепенно. После этих экзаменов, окончившихся столь неудачно, я, чтобы иметь возможность получать продуктовые карточки (еще шла война), пошел работать в актерскую школу при грузинской киностудии учеником макетчика. Кино оказалось заразительным. Увидев студию, побывав на съемках — заболел навсегда. А до этого я ведь даже не подозревал о существовании Института кинематографии.
16 часов. …Он то снимает, то надевает пиджак, жалуется на нездоровье — бросает в жар. Но таблеток никаких не пьет и вообще говорит, что сейчас опять придет в норму. Немедленно сосредоточивается, делает пометки в своих записях…
— Марлен Мартынович, вас часто даже критики называют выразителем настроения поколения…
 — Да. Это хорошо или плохо?
— Отчего же плохо?! Но сегодня, на ваш взгляд, есть такие выразители?
 — Сейчас все всё по-своему выражают, и настроения немного другие, которые, думаю, надо выражать не через показ образа жизни, а более глубоко, содержательнее. А то, что нам телевизор каждый день долбает, — этакое раскованное существование, часто переходящее в развязность. Я не сторонник этого всего. Подчас ведь многое демонстрируемое с экрана навязывается зрителю, начинается слепое подражание. Например, я уверен, что наш криминал в определенной мере «обязан» ящику. Мы насмотрелись американских фильмов и почерпнули там чисто технологические приемы.
— По-моему, вы не очень органично ощущаете себя в нынешней действительности.
 — Совершенно верно. Разумеется, я и в том времени тоже видел массу недостатков, которые причиняли боль. Но когда начались изменения, я верил, что они к лучшему, и все, что было у нас ценное, сохранится, уйдет только негатив. А разрушилось очень многое, в том числе и наш замечательный советский кинематограф.
— Но ведь многие картины закрывали и укладывали на полку.
 — Но среди них не все были гениальные. Было много и откровенно слабых. Почему-то сложилось впечатление, что тогда редактура свирепствовала. На самом деле все было не совсем так. Моя жена была, кстати, редактором на студии Горького, и она всегда помогала режиссерам, с которыми работала. А если и придиралась, то не к идеологии, а к неряшливому тексту, к неточному монтажу…
— А если говорить о современных героях, то кто они, по-вашему? Вот раньше, к примеру, был Рыбников, а сейчас — Балуев, Машков?
 — А что такое герой? Просто есть какие-то данные, популярность… Балуев — сильный актер, Машков — тоже, не спорю. Он востребован. Хотя я не считаю, что все, что он играет, годится именно для него. Допустим, Пугачева мог сыграть другой артист.
— Кого вы называете своим учителем?
 — Игоря Андреевича Савченко. Это был яркий, замечательный режиссер, снявший первый в мире мюзикл, знаменитую «Гармонь», великий фильм «Богдан Хмельницкий» и другие ленты. И курс наш был серьезный — я учился вместе с Александром Аловым, с Владимиром Наумовым, с Алексеем Кореневым, с Сергеем Параджановым, с Юрием Озеровым, с моим другом Феликсом Миронером.
— А вы кого вырастили во ВГИКе?
 — У меня много народу училось, жаль только, что большинство попало в крутой переплет с началом перестройки. А среди тех, кто остался в обойме, — Василий Пичул, Георгий Шенгелия, Володя Тумаев, Роман Ершов, Дмитрий Месхиев…
— Ваша последняя лента вышла более десяти лет назад. «Бесконечность» автобиографична?
 — Нет, это размышление о жизни и смерти, где в сюжет, естественно, вплетается что-то свое. Отталкиваясь от эпизода встречи отца с сыном в «Заставе Ильича», здесь я положил в основу фильма встречу человека с самим собой, только молодым. И хотя мне кажется, что в монтаже я не довел картину до конца, для меня эта работа примечательна.
— Вы сознательно эти годы больше ничего не снимали, так как хотели сделать кинороман о Пушкине, а вам не давали такую возможность?
 — Нет, просто старый кинематограф ломался, ему на смену приходил новый… А что касается Пушкина, думаю, что в кино сейчас мне эту идею не осуществить — она требует огромных финансовых затрат. Но я данный проект делаю на «Радио России». В планах новый замысел — собираюсь поставить фильм по пьесе, которую написал вдвоем с сыном, о встречах Толстого и Чехова.
— Ваш сын Игорь тоже по образованию режиссер, окончил ВГИК. Чем он сейчас занимается?
 — Игорь в институте сделал великолепную дипломную работу по Салтыкову-Щедрину. Потом снял дебютную картину — сказку о русском солдате, но затем тоже, как многие другие, попал под жернова перестройки. Сейчас делает на радио программы по рассказам советских писателей 20—30-х годов, пишет.
— Еще у вас есть внучка Нина, она названа в честь прабабушки?
 — Да, в честь моей мамы. Нина окончила Институт стран Азии и Африки при МГУ, китайское отделение, и сейчас работает в Шанхае.
— Сколько ей лет?
 — Никогда не спрашивайте об этом! Мне не хочется, чтобы она была взрослой.
17 часов. Уважение к учителю не нужно демонстрировать, оно проявляется в мелочах и чувствуется. Особенно это заметно постороннему. Хуциев лоялен: хвалит за явные плюсы, а минусы обговаривает, поясняет, но мягко, без нажима. В паузе озабоченно мне шепчет: «Это ничего, что сейчас сыро. Так часто бывает накануне показа. Вот вы приходите к нам на экзамен!»
— Марлен Мартынович, как-то я читала материалы заседания по обсуждению «Заставы Ильича», где Сергей Герасимов, Станислав Ростоцкий клеймили вас позором…
 — Понимаете, была же зависимость от времени… И я ни на кого не держу зла. Что же касается Герасимова, я ему признателен, он меня даже как-то так прикрывал. Он же был руководителем объединения, где фильм снимался, и на него сильно жали, чтобы он со мной расправился, заставил переделать картину. Но ему она нравилась, и он тактично уходил от давления.
— Получается, обиды вы прощаете?
 — Вообще не злопамятен. Бывает, конечно, если мне что-то не нравится…
— Просто в одном из интервью Тигран Кеосаян упомянул, что долго не мог поступить во ВГИК — якобы вы ему препятствовали из-за своих разногласий с его отцом.
 — Когда Тигран ко мне поступал, он был очень молод и действительно слабо сдал. И я ему тогда сказал: не переживай, успокой отца, ходи ко мне вольнослушателем, наберешься опыта, а если кто-то в течение семестра вылетит, займешь его место. Это был выход. Но нашлись доброхоты, ему что-то наговорили, а потом на меня стали давить, ну уж я тогда разозлился, стал сопротивляться, я этого категорически не приемлю.
— Хорошо, давайте уйдем от неприятного и поговорим о дружбе. Говорят, вы тесно общались с Феллини?
 — Когда Феллини прилетел в 1963 году на Московский кинофестиваль, мне передали, что он хочет видеть режиссера, у которого сейчас неприятности. Так мы познакомились. Я ему признался, что одно из самых любимых мною мест в фильме «Сладкая жизнь» — это новелла, связанная с отцом героя. И он мне ответил: «Это потому, что я снимал про своего отца». Когда я с большим сопротивлением киноначальства поехал на Международный фестиваль в Венецию, он прислал мне туда телеграмму с пожеланием успеха. Многие наши кинематографисты, которые познакомились с Феллини в Москве, потом с ним переписывались. А я нет — стеснялся. Приезжая в Италию, я часто бывал у него в гостях. Однажды даже танцевал с Мазиной вальс… Его смерть меня потрясла. Я не мог представить, что это случится…
— В «Послесловии» вы главную роль отдали Ростиславу Плятту. С ним легко работалось?
 — Очень. Мы мгновенно прониклись друг другом. Он был большая умница, тонкий интеллигент. В этом фильме я с удовольствием поощрял в игре его некоторую театральность, благо сюжет позволял: человек за внешней бравадой прячет свое тревожное душевное состояние.
— Один из соавторов «Заставы Ильича» — Гена Шпаликов. Судя по его творчеству, он был такой солнечной личностью, и вдруг самоубийство…
 — У него было много грустных стихов, даже шуточных, где постоянно возникала тема самоубийства: «…Ах, утону я в Западной Двине» и т. д. Но то, что случилось, меня потрясло. Хотя, надо признать, в последние месяцы жизни он очень изменился: был такой очаровательный парень из военной семьи, а тут стал лысеть, растолстел, обрюзг. Ни для кого не секрет, что он пил. Это ему не шло. И уход Гены — большая потеря для нас. Его друзья сейчас вспоминают, но полагаю, что в таком исходе есть и их вина.
— В вашей работе «Два Федора» свою первую роль в кино сыграл Василий Шукшин. Каким он был?
 — Он был наполненным, самодостаточным. Мне о нем рассказал Андрей Тарковский. И когда я увидел его, мы еще не были знакомы, а я уже понял, что это он, угадал. Но Шукшина не хотели сразу утверждать в мой фильм, заставляли еще других пробовать. Василий часто читал мне свои произведения, правда, во ВГИКе практически все пишут, этим трудно кого-то удивить, но его вещи мне нравились. А самое интересное, что половину историй о своих земляках он просто пересказывал. Когда сейчас перечитываю его книги — как будто слышу знакомый голос.
18 часов. В аудитории царит оживление, бурное обсуждение поставленных отрывков. Хуциев выходит на середину для какого-то объяснения: «Минуточку внимания, пожалуйста! — и, сразу резко обернувшись к рослому детине, играющему на площадке: — Вот, Леша, если бы я был такой, как ты, они бы слушались! Вот бы где они у меня все были!» — сжимает кулак, лукаво прищурившись.
— Марлен Мартынович, а часто в детстве, в юности вы переживали, что такой… не мощный, невысокого роста?
 — Ну как вам сказать… Я, конечно, не богатырь, но так уж чрезмерно не комплексовал. И — при том, что иногда робел, — был воспитанным молодым человеком и к дамскому полу относился с должным почтением.
— В свои 76 лет вы смотритесь молодцом. В чем стимул?
 — Трудно сказать. Что-то безусловно передалось генетически, от родителей. Мама у меня очень долго оставалась молодой, в 40 лет выглядела на 20.
— А как ваше внутреннее мироощущение?
 — Я открыт жизни, но не всегда бываю оптимистом. По отношению к тому, что у нас вокруг происходит, я часто настроен пессимистически. Хотя не имею в виду конкретный период. Наоборот, президентство Путина как раз вселило надежду. Но то, что было перед этим, — ужасно.
— Когда нахлынет хандра, чем ее снимаете?
 — Разными способами: читаю что-нибудь веселое, телевизор смотрю, могу выпить рюмку водки. Но скорее не от грусти, а от усталости. К тому же я вычитал, что, оказывается, это необходимо делать, так как обычно организм вырабатывает спирт, а с возрастом перестает, и этот запас требуется систематически пополнять. А спиться я не боюсь: к алкогольным напиткам приучен с детства — это грузинский обычай. В семье было принято за обедом пить красное вино. И мне где-то лет с восьми тоже стали его наливать, правда, разбавленное водой. А я с радостью его употреблял. Помню первое ощущение: кисловато, но вкусно.
— Вы уже давно заработали статус живого классика, а книжку об азах мастерства до сих пор не написали. Почему?
 — Лень. Никак не соберусь. Вот если бы мне какое-нибудь издательство предложило бы… У меня появился бы стимул, обязательства. А так очень не люблю просить.
— Марлен Мартынович, расскажите, как вы познакомились с женой?
 — Во ВГИКе. Я учился уже на пятом, а она на третьем курсе, но на киноведческом. Так получилось, что сперва я ее услышал, а уж потом увидел. Однажды в вестибюле на первом этаже, возле лестницы, до меня донесся удивительный девичий смех. И с тех пор, всю жизнь, она и смеется…
— Но, простите, вы же были робким. Что, так запросто сразу и подошли?
 — Нет, целый год не решался познакомиться. Но вышло так, что муж ее однокурсницы был одним из операторов на нашей с Феликсом Миронером дипломной работе. А у нас как раз тогда этот сценарий был одобрен и взят студией. Деньжат нам заплатили, и мы решили организовать вечеринку в гостях у той самой подруги. Помню, был слякотный осенний вечер, мои друзья позвонили Ире, и она долго отказывалась приехать из-за дождя. В итоге нам удалось ее уговорить, а в конце я пошел ее провожать…
21 час. Кажется, к вечеру у Хуциева открывается второе дыхание. Он бодр, весел, что-то напевает себе под нос. Если требуется, вскакивает, идет на место героя и показывает, как это выглядит лучше. Замечает сидящей рядом со мной блондинке: «Маша! Чего такая унылая?! Мне бы твои двадцать лет!» Почему-то на этой фразе я вспоминаю, что за целый день он так и не поел. Объявляется пятиминутный перерыв. Марлен Мартынович звонит домой. Жена сообщила, что на столицу, по прогнозам, обрушится метель, и поэтому надо поскорее вернуться домой. Он говорит, что осталось совсем чуть-чуть, еще три отрывка, и он непременно будет.