Нынешние подростки уже совсем не знают, кто такой Том Уэйтс. Однажды его завели по MTV: на передаче «12 злобных зрителей» была устроена провокация — там показали даже не песню его, а этакий драматический отрывок с «Mule Variations» — смутные кадры, озвученные текстом «What Is He Building». То есть понятно, что выдержать это в состоянии были только поклонники, но реакция была характерная. Юные злобные зрители говорили что-то вроде «Че это за чувак и че это он нам за туфту тут втюхал». Только одна девочка сказала, что ей понравилось все, в том числе текст. Хотя текст-то как раз был типичной уэйтсовской уткой — длинной историей о таинственном человеке, у которого нет ни детей, ни собаки, который не подписан ни на один журнал и тем не менее что-то тут строит — совершенно параноидальная шутка в духе человека, утверждающего, что дьявола нет, а есть только Господь Бог в подпитии.

Том Уэйтс — это теперь что-то из прошлого: из прошлого, когда трава была зеленее, а девушки красивее — в общем, все это старперское дерьмо. Том Уэйтс — это из времени, когда смысл еще был в смысле, а не в кислотных прикидах и «формате». Разговор о нем настраивает на такой несколько возвышенный лад, так что приходится себя одергивать, чтобы не казаться смешным ныне, когда за нравоучительность ругают даже рекламу. Впрочем, какие-то вещи все равно остаются, говоришь ты о них или молчишь: в музыке стало меньше смысла, особенно когда шоу-бизнес понял, что на безумии тоже можно делать деньги, и создал целые отряды полированных безумцев, от поп-панков до поп-металлистов.
Но мы говорили о Уэйтсе: в нем самое поразительное ныне, что он до сих пор есть. Как вот, знаете, отремонтируют центральный район города, все покрасят, поставят где надо девушек с мороженым, милиция пройдет, разгонит немытую публику: приезжайте, туристы, вот вам наша прекрасная столица. И вдруг на другой день смотрят: опять какая-то рванина выгребла на тротуар. С мусорным ведром, в тапочках: живу, говорит, здесь, пошел вот ведро вынести. Его спрашивают: ты что ж это, ирод, дворами не мог? А он в ответ: так я всю жизнь тут ходил, чего ж мне теперь дворами…
Так вот, Уэйтс — самый безумный среди разумных и самый разумный среди безумных людей: он мог играть молотками по водосточным трубам совсем по заветам Mаяковского, он уже лет двадцать как выглядит семидесятилетним сумасшедшим алкоголиком, его инструментальные пьесы способны довести до истерики, если слушать их из-за стены — столько в них писка, визга и воя. Когда-то участник академического коллектива Ensemble Modern, работавшего с Фрэнком Заппой, сказал, что в одном мизинце Заппы больше выразительности, чем во всех движениях Караяна. Можем сказать, что в одном мизинце Уэйтса больше безумия, чем во всей этой кривляющейся молодежи с исколотыми лицами, на которых болтается по килограмму железного дерьма. Ибо им, например, никогда не придет в голову выпускать две пластинки одновременно: это святое, это продажи, это раскрутка. Уэйтс же выпускает два альбома, «Blood Money» и «Alice», в один день: ему так удобно. У них есть формальная привязка к событиям: обе они являются музыкой к двум пьесам драматурга Роберта Уилсона, «Войцек» и «Алиса» соответственно. Однако, скажем, вся музыка к «Blood Money» была готова еще два года назад, а к «Алисе» — так и вовсе десять; кроме того, обе пластинки менее всего похожи на саундтрек — это совершенно полноценные альбомы с несколько таким цирковым духом — балаганные тембры, балаганные темы, балаганные крики. Кто их будет покупать — дело десятое. С точки зрения любой маркетинговой политики это — самоубийство. Но Уэйтс — он особенный. Ему можно.
И его пластинки надо хватать. Всем, кто понимает. Особенно это касается «Blood Money». Потому что, и это немаловажно, на момент ее написания человеку, уже двадцать лет выглядящему, как семидесятилетний алкоголик, перевалило за пятьдесят. И он вступил в тот возраст, когда лучшие из людей начинают оглядываться назад, потому что знают — они смертны. Уэйтс в течение последних пятнадцати лет все больше говорит о смерти — все менее цинично, все менее легко: он говорит о ней прямо и печально — она придет, и мы ляжем в могилу, и роса выпадет над нами. Эту интонацию надо слышать, ее невозможно пересказать. Это то, что случилось с человеком — с человеком сильным, невероятно талантливым и обладающим удивительной интуицией. И он, как водится уже тридцать лет, снова решил рассказать о том, что случилось с ним, другим людям.
Когда-нибудь по его песням будут изучать историю нашего времени, с его клаустрофобией, ксенофобией, депрессией и даже не надеждой, а надеждой на обретение надежды: весь этот странный клубок событий, что мы нынче считаем обычной жизнью.
Потому что Уэйтс — это уже даже не артист: это часть исторического пейзажа. Как тот мужик в тапочках и с мусорным ведром. Его, конечно, можно попытаться прогнать с улицы, чтобы не портил туристам вид, только вряд ли он уйдет. У него своя правда: он тут живет. А туристы — они что: приехали, уехали…