Ведущий является лицом любого официального мероприятия.

Ни один певец, актер, министр или даже президент не появляется на сцене без должного представления. Про Юрия Лужкова, например, можно сказать: мэр Москвы, а можно — мэр столицы Российской Федерации. Смысл вроде тот же, а вот оттенок значимости — меняется. Владимир Березин представил так мэра на одном из государственных приемов и получил выговор от службы протокола президента. А еще недавно Березина сделали «лицом» гостиницы «Метрополь», где нам и было назначено интервью.

— Владимир Александрович, вам не кажется, что в вашей профессии образовался некий дефицит? Есть несколько ведущих, которых постоянно приглашают вести концерты, — вы, Ангелина Вовк, Светлана Моргунова… А новые лица если и появляются, то, мелькнув один раз, тут же пропадают.

— Это относительно верно, что новых ведущих нет. Просто мало тех, которые имеют свой уровень и имя. Я в первую очередь говорю о своих коллегах, а не о себе. Знаете, как у певцов, — есть артисты первого эшелона, второго, третьего, а потом уже остальные. В нашем деле распределение ролей примерно такое же. Есть люди, которые заняли свои ниши и работают в определенном амплуа, а есть эшелон ведущих, которые могут все. Их немного, но они могут работать достойно в любом жанре ведения, на уровне профессионалов. Я, может быть, только в силу своего амплуа стою в одном ряду с Ангелиной Вовк и Светланой Моргуновой. А вообще-то я их ученик. Я никогда не работал диктором в Советском Союзе, поскольку журналист по одной профессии и актер по другой. Причем провинциальный — я приехал в Москву из Свердловска. Вы назвали имена моих коллег, имея в виду тех, кто смеет считать себя профессионалами, и мне очень приятно, что мое имя прозвучало среди них.

— То есть среди ведущих первого эшелона. Но ведь на этих именах круг и замыкается?

— Ну почему же — есть люди второго эшелона, которые работают неплохо, но в силу обстоятельств их знают меньше. Но и те и другие востребованы, поскольку существует несколько уровней концертов. В ночных клубах на сцену выходят ребята и весело произносят какие-то слова. А там, где собирается респектабельная публика, нужны артисты только самого высокого уровня. Но я думаю, что пройдет время и появятся новые хорошие ведущие. Важно, чтобы это была индивидуальность. Ведь в нашем деле даже деньги в раскрутку не вкладывают, потому что ведущего раскрутить нельзя. Нас можно только чаще показывать или использовать в хороших проектах.

— Кто вообще распределяет, какому ведущему вести тот или иной концерт?

— Это зависит от того, когда и на кого ты произвел впечатление. Кстати, это тоже часть профессии — оставить о себе благоприятное впечатление. Сейчас это особенно актуально. Если пять лет назад звезда должна была капризничать — сейчас это уже не принято, не модно. Если ты был симпатичен — тебя запомнят и пригласят вновь.

— На «Метрополь» вы произвели хорошее впечатление?

— Но вы же понимаете, что в Большом зале «Метрополя» не канкан танцуют, а собираются респектабельные, состоятельные люди, и артистов сюда приглашают соответствующего амплуа. Поэтому и на роль ведущих концертов выбирают людей из первой шеренги. Мне когда-то гендиректор «Метрополя» сказал: «А если мы вас будем постоянно приглашать? Мы хотим, чтобы вы стали лицом нашей концертной части». Большой зал «Метрополя» — это легендарная сцена, которая имеет вековые традиции. Здесь еще Вертинский пел. К тому же я всегда говорю, что мои зрители — это люди от 35 лет и старше. Хотя в Донецке я тут недавно познакомился с известным украинским банкиром, которому 32 года. Он пригласил меня на день рождения своей жены. Кстати, вот результат моей поездки (показывает часы на руке. — Авт.) — подарок этого самого банкира. Я в них теперь даже сплю, потому что, когда я узнал, сколько они стоят, был в шоке. Как сказала со сцены Яблочкина, когда ей вручали грамоту в Большом театре во времена Сталина: «Товарищи, как я вам благодарна! Я не знала, что доживу до этого времени. Я ведь играла еще на подмостках царских театров. Как же нас унижали в те времена! Дарили нам деньги, экипажи, поместья, бриллианты. Товарищи, ничего не осталось! Все прожила. А вот грамоту мне вручили, повешу ее на стенку, сама буду смотреть, и внуки и правнуки будут гордиться». (Смеется.) Я был примерно в таком же состоянии.

— То есть от работы на частных вечеринках вы не отказываетесь?

— Теперь я считаю, что это даже труднее, чем делать что-нибудь на сцене или телевидении. Раньше, признаюсь, я боялся этого. Потому что это всегда необычная ситуация. Люди, которые сидят за столом, — это не зрители в зале. Они не подготовлены к тому, что нужно сидеть и слушать. Здесь каждый может встать из-за стола и сказать: «Ты плохо работаешь. Уйди отсюда». И будет прав. Вилкой, конечно, не бросит, уже те времена прошли. Но это то, что дает мне необходимость сконцентрироваться и, как говорится, победить и эту публику.

— Зачем вам это? Это не унижает вашего достоинства?

— Нет. Я же не в пельменную хожу работать. Здесь бывает публика в бабочках и вечерних платьях. И никто из них, извините, не жрет, когда артист выступает. Все внимательно слушают. Хотя если играет музыка — это еще допустимо, а вот когда артист начинает говорить, как в моем жанре, нужно говорить так, чтобы заставить их не есть. Хотя, по сути, они пришли сюда отдохнуть. Они — хозяева, а мы — Петрушки, которые их развлекают.

— Наверное, и в финансовом отношении это выгоднее, чем вести официальные мероприятия?

— Да, в ресторане это стоит в два раза дороже. И многие артисты, соглашаясь на такую работу, выходят на сцену и вспоминают систему Станиславского: четвертую стену воздвиг, отпел, можно даже под фонограмму, деньги у директора получил — до свидания. Но, извините, все великие конферансье нашей эстрады выступали на таких вечеринках. Я вспоминаю покойного Бориса Брунова, который всегда вел правительственные приемы в Кремле, он говорил: «Старик, мы с тобой можем вести все что угодно. Но когда нас приглашают работать „туда“, где сидит вся элита страны, мы должны идти, потому что это — степень признания. Не только тебя, но и нашей профессии. Всем кажется, что это просто, но никто лучше нас с тобой этого не сделает».

— Собственно, уже пять лет вы и работаете в Кремле. Значит, вас признали?

— Да, я веду государственные приемы Президента России. Раньше страшно волновался, а теперь радуюсь, потому что за эти годы познакомился со многими политиками, бизнесменами, военными, с президентом.

— В чем специфика этой работы?

— Нет никакой специфики, кроме того, что это очень ответственно. Здесь я должен быть более сдержан, потому что это другой жанр. Там все в нужное время, на своем месте и песни, только соответствующие происходящему. Там — протокол. Нужно держать только ту ноту, которая определяет степень происходящего и нельзя «дать петуха».

— По каким поводам обычно устраивают такие приемы?

— Это бывают или государственные праздники, или, как сейчас вот, были новогодние, поскольку Владимир Владимирович внес во все это чуть больше раскованности, демократичности. Он и сам демократичный человек, и при всем соблюдении протокола в то же время умеет шутить, может в любую минуту разрядить обстановку словом и шуткой. Борис Николаевич тоже шутил, но он шутил по-своему, как он это представляет. А Владимир Владимирович делает это более легко, свободно. Подойдет, поздоровается, перебросится парой слов. Для него это не событие протокола, просто человеческое общение.

— А вас не обижает, когда журналисты называют вас кремлевским диктором?

— А за что тут обижаться? Я этим даже горжусь, потому что никто из моих коллег дикторов и телеведущих не успел сделать того, что успел сделать я. Это мое профессиональное тщеславие. Я успел за десять лет провести все: от программы «Время» на Центральном телевидении до передачи «Спокойной ночи, малыши!». Помню, еще в Свердловске я познакомился с покойной Наташей Державиной, самым лучшим Хрюшей. И потом уже в Москве она меня убеждала: «Слушай, Володь, ты же такой молодой, обаятельный. Давай, приходи, мужики нам нужны! Ну что бабы и бабы все время? Вот когда мужик воспитывает малышей — это мужское воспитание. У нас в стране его вообще не хватает». Она меня уговорила, и я снял цикл из семи программ «Спокойной ночи», за что меня чуть не уволили из программы «Время». Главный редактор Ольвар Какучая мне потом говорил: «Володя, это все хорошо, но я не знаю, что теперь говорить Кравченко! Там Политбюро ЦК КПСС, а тут — Хрюша со Степашей. Или больше этого не делай, или иди работай в «Спокойной ночи». Так что я провел на телевидении все. И в том числе был первым и пока единственным телеведущим, который вел и ведет протокол президента и государственные приемы. И горжусь этим. Когда стоит твой президент с королем Испании или королевой Нидерландов, а ты представляешь им гостей президента своей страны, и все это в Георгиевском зале, с таким великолепием, где красиво так, что мурашки бегут по телу… Я понимаю, что это — творческое счастье.

— Кто не знает истории вашей жизни, наверняка удивится, что вы родом из Свердловска, а в Москве только последние десять лет. Вы, безусловно, очень правильно говорите. У вас никогда не возникало проблем с акцентом?

— Вообще-то я родом из глухой деревни Топки, это 130 км от Свердловска. Я — парень деревенский. И до сих пор не могу понять, каким образом уехал и не сделал карьеру бригадира или председателя? Наверное, это только судьба. Как я говорил? Да вот так и говорил, чтобы не напрягаться, — 2−3 слова выучил, остальное матом. Когда меня пригласили работать в Орел, на радио, мне сказали: «У вас есть голос, но надо поработать». Так что избавлялся я от акцента деревенского страшно. А если сегодняшние телеведущие говорят так, что сразу понятно, из какого они города приехали, это происходит потому, что не стало той школы, которая была раньше. Раньше дикторы творили чудеса. Теперь только на архивных пленках можно услышать, как в начале своей карьеры говорила покойная Анна Шилова. А потом она стала говорить так, как требовало «Время»: от лозунговости до почти интима. Это великое искусство, которое освоили соответствующие дикторы, — от крика до шепота. Но так, чтобы при этом было одинаково слышно. Сейчас ведущий концерта может говорить все что угодно. А раньше нужно было выйти и сказать: «Композитор Александра Пахмутова, стихи Николая Добронравова. «Надежда». Я Свете Моргуновой теперь говорю: «Как же это нужно было каждый раз произносить, чтобы ты была интересна?» А сейчас выходишь и говоришь: «Поет мой друг Муслим Магомаев. Мусик, иди». Раньше люди должны были укладываться в рамки от нельзя до нельзя, и все равно в них как-то выражать свой талант.

— Можно узнать, какой вы в домашней обстановке? Каким вас видит только семья?

— Дома я очень покладистый, мягкий и пушистый. Дома я папуля и Вовчик. Жена зовет меня Вовчиком, а дочь — папулей. Дома я иногда бываю бесправным, потому что моя собака Релли может спокойно забраться и лечь куда угодно: мне на грудь, на живот, на лицо. Дома я люблю ходить в свободной одежде и мягких шерстяных носках. Люблю молчать и слушать музыку, желательно Моцарта или Бетховена. Дома я ленивый и страшный соня. Я сова, и очень поздно ложусь. Бегать по утрам, например, никогда не смогу. А вот пойти вечером поплавать в бассейн — запросто. Я люблю негу, я сибарит. Дома я не люблю говорить о работе, а люблю говорить о простых вещах на очень простом языке. Я люблю баню. Вот сейчас после интервью как раз пойду в Сандуновские бани. У нас там своя компашка, посидим, попаримся с веничками. А еще я очень сентиментальный. Раньше я стеснялся этого качества, а потом умный человек мне сказал, что сентиментальность — это прекрасное свойство души. Если ты плачешь, когда ты чем-то потрясен, значит, ты живой человек, ты умеешь сопереживать. И теперь я этого не стесняюсь. Дома я другой. Наверное, это хорошо. Хотя в подсознании я не меняюсь ни на секунду.