«Два года назад мне приснилось, что я на «Солярисе». Вокруг — декорации, похожие на наши, но чужие. В недоумении подхожу к длинному столу. Около него собрались ассистенты, и все ждут Андрея Арсеньевича. Я присаживаюсь с краешка и думаю: «А ведь Андрея Арсеньевича нет. Он умер…» Тогда еще никто не знал, что Содерберг готовит этот проект. Сон Натальи Бондарчук оказался вещим. К Наталье Сергеевне мы пожаловали с видеокассетой. Содербергское творение пришлось купить у пиратов. Качество, понятно, — той еще мануфактуры. Однако Бондарчук сразу согласилась на полуторачасовую пытку для глаз.

— Это один из лучших американских фильмов, — резюмировала Наталья Сергеевна, когда мы закончили просмотр. — Замечательная режиссура, прекрасное актерское исполнение, великолепные герои. Но если провести параллель между двумя фильмами, то они совершенно различны и судить их надо по-разному. Тарковский — это великий русский режиссер, а Содерберг — хороший американский режиссер. Последний не ставил себе цель переплюнуть Тарковского. Что-то личное он углядел в этой истории и позволил себе сделать фильм о любви.

— В чем вы видите главное различие фильмов?

— В разнице двух культур: американской и российской. Русский человек всегда начнет все издалека. Как сказала Марина Цветаева: «Поэт издалека заводит речь, поэта далеко уводит речь». Вот и Тарковский в фильме начинает все издалека: красота Земли, старинная чашка, колыхание травы в ручье. Он позволяет себе философствовать на экране. Никто из американских режиссеров такого себе позволить не может. Они все равно добавят больше, чем надо, трупов и обязательно позволят себе слово «задница». В данном случае я имею в виду среднее американское кино. В фильме Содерберга хоть и в малой степени, но все это тоже есть. Американский фильм о любви, а наш о проблемах совести и проблемах греха человека перед Мирозданием. Вот Криса убедили, что он не виновен в смерти жены. А Мироздание-Солярис как бы говорит: «Ты всю жизнь отнекивался, но это твой грех перед любимым человеком».

— Что в американском «Солярисе» вам особо понравилось, а что нет?

— Необыкновенно понравился финал, такой хеппи-энд по-американски. Пусть не на Земле, а где-то в ином мире герои встречаются. Приветствую действенное отношение к любви, когда герой вместо философствования по поводу отсутствия любви берет и прыгает в иной мир в поисках любимой женщины. И это уже никакого отношения к национальности не имеет, это четкая позиция режиссера. А не понравилось то, что совесть может быть агрессивна к человеку, способна на убийство. Вы понимаете, что они сделали?! Они из совести создали таких монстриков, которые убивают людей. Думаю, режиссер пошел на такое под нажимом. Ведь это настолько не соответствует тому уровню, который он взял!

— Как вы считаете, Содерберг позаимствовал какие-нибудь приемы у Тарковского?

— Конечно. Так, в сцене, когда героиня принимает жидкий кислород, он употребил обратную съемку. Без этого приема тело бы не смогло так изгибаться. У Содерберга узнаваемые декорации, даже постель такая же, как в нашем фильме. Видно, что он подробно изучал картину.

— Содерберг уделил своей героине больше внимания, чем Тарковский. Во время просмотра американского «Соляриса» у вас не было сожалений по этому поводу?

— Странное дело: вроде бы у меня и сцен меньше, а впечатление, мне кажется, остается глубже. Это не потому, что я так играю, просто все так выстроено. А у Содерберга очень много нарезок, ничего не значащих сцен, да и диалоги скудны. Так и не выяснено: а почему же это существо так дорого Крису Кельвину? К тому же не прописана сама история. Видно лишь, как познакомились, как улыбнулись друг другу, — и это все. У нас тоже этого нет, но в нашем фильме акцент смещен с земной Хари на Хари Соляриса. Во что одета Рея, я вообще не помню. А наше платье вы запомните навсегда. Оно акцентировано.

— Говорят, что в фильме Тарковского много загадок. Вы уже их все разгадали?

— Фильм Тарковского — это классика, а классика бездонна. Думаю, что через какое-то время я буду воспринимать «Солярис» по-другому. Меняемся мы — меняется и наше мнение. Когда Тарковский уехал, то слова Криса Кельвина: «Любить можно только то, что можно потерять: родину, женщину, дом» — приобрели для меня иное звучание. Андрей Арсеньевич как бы сам предугадал свою судьбу. После его отъезда запретили «Солярис». Я боялась, что во время обыска у меня отнимут мой фильм, и хотела зарыть пленку.

— В огороде?

— Да. Даже уже приметила место. Я всегда была левее левых и правее правых. Под кроватью у меня хранилось около 200 запрещенных книг: Пастернак, Солженицын, Мандельштам…

— Американский «Солярис» отличается от нашего, кроме всего прочего, еще и тем, что там есть любовно-эротические сцены. Правда, что Тарковский собирался сделать что-то подобное?

— То, что хотел сделать Тарковский, конечно же, резко отличается от того, что получилось. Недавно Михаил Ромадин показал мне эскизы, которые он предлагал Тарковскому еще до съемок. Так там я изображена просто в голом виде! Подразумевалось, что Солярис родил меня голышом. Конечно, осуществить такое в советское время было невозможно. Но фильм от этого много не потерял. Ведь у Тарковского речь идет не о любви двух людей, а о любви ко всему человечеству. Если бы американский режиссер позволил себе такое, то его, наверное, упекли бы в сумасшедший дом. В Америке такого не поймут.

— Правда, что во время съемок Тарковский все больше и больше влюблялся в вас как в женщину?

— Такая обоюдная влюбленность была. Буду говорить скромно. (Смеется.) А разве возможно создать фильм о любви и индифферентно относиться к главной героине?