По Москве гуляет анекдот. Разговаривают двое.

— А чего это Ярмольник недоснялся у Германа-то?

— Как чего — он умер.

— Неужели Герман его ухайдакал?

— Да нет, от старости.

Эту шутку придумал сам Ярмольник. И накаркал — в ней оказалась лишь доля шутки. Вот уже четыре года он снимается у Алексея Германа в картине по повести Стругацких «Трудно быть богом», и конца-края не видно… Впрочем, как я поняла из нашего разговора, артист весьма доволен своей участью и особо не ропщет.

— Какая роль вам все-таки больше по душе — артиста, телеведущего, продюсера, бизнесмена?

— Это нельзя сравнивать. В первую очередь я артист. А продюсер я тогда лишь, когда чем-то загорелся и очень хочу что-то сделать. Но я не профессионал. Потому что когда продюсер профессионал — он наряду с хорошими работами делает и плохие. А я пока могу только гордиться тем, что я продюсировал.

А бизнесменом меня не назовешь, поскольку таких бизнесменов сейчас, наверное, каждый третий в нашей стране. Я не кокетничаю — это так и есть. Это просто умение правильно потратить деньги или во что-то их вложить, чтобы они работали. Сегодня это умеют делать многие.

— Тем не менее вы первым начали делать у нас игровые денежные программы…

— Не мы это изобрели. Все это было на Западе. Просто мы делали это в умеренных советских рамках — дарили конфеты, бутылки шампанского, редко — машины… К сожалению, лучшие игровые программы у нас купленные — они один в один содраны с западных.

— А ваши?

— «L-клуб» — оригинальная программа. А уж «Золотая лихорадка», которую загубили! Я считаю, что по своей сути и форме она была оригинальней и лучше всего, что сегодня идет. И вовсе не потому, что это была моя программа. Она лучше по изобретательности… Но ей не дали раскрутиться. Телевизионное начальство раздражало, что популярный ведущий использует еще второе свое качество — я же играл образ. И это было хорошо, здорово… Этого нигде нет в мире — во всяком случае, я не знаю…

— А не смущало, что вы в общем-то стимулировали алчность?

— Клянусь вам, что человек, который хочет играть на деньги, пойдет в казино. Сегодня их полно везде. А человек, который рвется играть со мной в передаче, прежде всего хочет, чтобы его показывали по телевидению. И ему не стыдно облажаться в эфире. Ему совершенно все равно, дарите вы ему кусочек золота или бутылку пива — важно, что вы делаете это на телевизионном экране.

— Кстати, о золоте. Говорят, вас задушили налогами…

— Сначала нас еще не прессовали. Нам шли навстречу… Мы платили налоги, и человек мог взять на память золото — одну унцию, это около тысячи рублей, кажется. А мог получить деньгами. А потом стало тяжко. Кому-то стало жалко золота… Предложили платить приз только деньгами — но ведь многие шли на программу, чтобы выиграть именно слиток… Исчез азарт…

— По чьему приказу все-таки была снята программа? Эрнста?

— Скажем так — по вине Первого канала. А поскольку уже тогда он был возглавляем Эрнстом, то, конечно, лучше Костю про это спросить или, как сейчас принято говорить, — Константина Львовича. Думаю, что он настолько умен и изобретателен, что найдет, как оправдаться.

— Что вы тогда почувствовали?

— Я тогда очень обиделся эмоционально, потому что в дело было вложено очень много душевных сил, не финансовых. Было очень много потрачено мозгов, энергии, чтобы все это придумать… Нам нужно было чуть-чуть больше времени… Это был замечательный период в моей жизни…

— Он может вернуться?

— Мне уже неинтересно. Я не буду этого делать. Наверняка никогда не буду вести игровые программы. Это чуть ниже моего сегодняшнего статуса. Все-таки это должны делать молодые люди, скажем так, абстрактной величины. Я не имею права со своим актерским имиджем сегодня равняться и соперничать с ними…

— Неужто не тянет обратно «в ящик»? Что-то не верится, Леонид Давидович…

— Еженедельно выходить в эфир? Нет, я счастливый человек, у меня кроме телевидения есть еще что-то. Я ведь на телевидение пришел как бы со стороны. И накушался им в полной мере. Да, там я получил удовлетворение, кайф, дикую популярность, узнаваемость. Но это у меня как бы и до телевидения было. И меня это не испортило.

— Выходит, вы только прокладываете дорогу?

— Если есть такое ощущение — оно мне очень льстит. Но я совсем не Данко и не первооткрыватель. В моей жизни человеком, который действительно все это распечатал и открыл, был и остается Влад (Листьев. — Н. Б.). Он меня три года уговаривал идти на телевидение. А Янковский вот был категорически против. Он убеждал меня, что я хороший артист и не имею права размениваться на телевидение, что я должен работать как актер.

— А что нравится сейчас на ТВ? Что может вдохновить?

— При изрядном количестве каналов, непохожести программ я ни от чего не прихожу в восторг. Скорее — в уныние. В основном смотрю новости, спорт и кино. Ток-шоу и игры я не смотрю. Вообще я чего-то устал от телевидения. Оно поработило нас, задвинуло куда-то, связало по рукам и ногам. С одной стороны, это мощное средство массовой информации, страшное оружие, хотя иногда и спасительное. Но у меня ощущение, что сегодня оно на 95 процентов только бизнес. Я думаю, что нравственность там отошла на второй план. Воспитывать людей, привлекая телевидение, сегодня невозможно. Нельзя смотреть хорошее кино, когда тебе периодически показывают пошлейшую рекламу.

Вы сами знаете: есть реклама, от которой тошнит по двум причинам — или от большого количества ее повторов, или от того, как она сделана — вульгарнейшая, отвратительная, гадкая. Отвратительнее этого по жизни ничего быть не может.

— А все-таки «жаба не душит», глядя на новых игрунов и игруний?

— Я никому не завидую на телевидении. Те люди, которых мы видим и которые борются на экране за рейтинг, за эфир, — это люди, которые могут заниматься только телевидением. При этом я отношусь к ним с большим уважением — скажем, у Димы Диброва есть только этот хлеб, и он должен делать свою работу лучше всех. И он замечательно это делает. Он лучший из профи. Я, слава богу, могу не становиться в этот ряд. У меня есть моя профессия, которую на сегодняшний день я ценю больше всего.

— Но артисты работают и в сериалах…

— Я не люблю сериалы. Они слеплены на скорую руку… Там артисты играют не на сто процентов своих возможностей, а на тридцать. Меня все-таки тянет в нормальное кино, которое делается спокойно. И я в него вкладываю ровно столько, чтобы меня потом судили по полной программе. Или убивали, или возносили на пьедестал.

— Вы работали в театре, актеров которого вся страна ставила на пьедестал… А потом некоторых эта же Таганка сгубила…

— Не меня. Я счастлив, что у меня было семь лет в этом театре. Это невероятная школа. Я работал в лучшем на то время театре страны. Лучше ничего в то время не было. Запретнее, современнее, острее, живее, ажиотажнее. Люди по три ночи стояли за билетами.

Значит, что-то такое показывали в этом театре, без чего жить невозможно. И поэтому там работали и артисты такие, и режиссеры. Когда меня взяли в Театр на Таганке, мне три дня казалось, что я не хожу по земле, а летаю — я был так счастлив!

— А потом вас опустили на землю…

— Да, моя судьба в театре не состоялась. Но я и сегодня все равно оцениваю этот опыт, как счастье моей жизни. Это была как бы моя школа, продолжение образования.

— Как действовала близость к кумирам?

— Замечательно. Потому что они для меня были коллегами по театру. И все, что теперь идеализируется, для меня было нормальным проявлением таланта, достоинства, мастерства.

— Вы могли представить тогда, какая слава ждет Высоцкого?

— Нет. Конечно, то, что Владимир Семенович был явлением и при жизни — в этом ни у кого сомнений не было. Он был во всех отношениях фантастическим человеком. Мне повезло — я достаточно много для молодого артиста театра с ним общался, поскольку я играл вместо него Керенского, когда он уезжал в Париж. Репетировал с ним. Поэтому я в этом смысле человек счастливый. Он мне давал свою энергетику. И не только он.

Я был счастлив от того, что рядом были Володя Высоцкий, Леня Филатов, Нина Шадрина, Алла Демидова и так далее — иконостас Театра на Таганке — что видел, что они делают, как работают.

— Что вы хотели сыграть у Любимова, но не удалось?

— Да чего признаваться… Когда я пришел в театр, репетировали «Мастера». Сначала там я играл не свою роль — Азазелло, а очень хотел Коровьева. И потом мне дали все-таки сыграть. Еще я очень хотел играть Раскольникова в спектакле по Достоевскому, но его играл артист Саша Трофимов. Он был как бы в эстетике Любимова.

— Обидки на Любимова не держите?

— Нет. Так режиссер видит. Но, конечно, переживал, когда был помоложе. Ведь я хотел играть, а мне ничего не давали — я играл незначительные роли. И самое обидное, что они меня не раскрывали, никак я не мог в них выявиться.

— А представьте, что вы остались в театре…

— Вот если бы я оттуда не вырвался и не выплыл, может быть, я был бы закомплексованным и погубленным человеком. Но я считаю, что наша судьба формируется не здесь… Кто-то свыше нами руководит… Это был определенный период моей жизни, за который я судьбе благодарен.

— Предложение сыграть Румату было неожиданностью для вас?

— В известном смысле — да. Мы с Германом никогда особо не дружили — Алексей Юрьевич не знал меня с актерской стороны. Поэтому, когда мне прислали сценарий и сказали, что хотят меня попробовать на эту серьезную, глобальную роль, я прочел, но пошел на пробы, ни на что не надеясь, лишь уважая Германа. Мне все равно было интересно даже пробоваться. Герман же — наш классик…

Короче, пробовался я полгода, приезжал к нему пять раз. И это были скорее не актерские пробы, а чисто человеческие. Ведь у Германа пробуешься не только как артист, но еще и как личность по сути. Хотя у меня было ощущение, что режиссер просто пробует, хочет для этой роли найти какие-то краски, которые пригодятся, может быть, для другого артиста, ищет какие-то ракурсы характера. Поэтому, когда он меня утвердил, — это было для меня неожиданностью, не скрою.

— Ваша реакция?

— Зная Германа, зная, как он снимает кино — предыдущий фильм он снимал семь лет, — я искренне устроил домашний «совет в Филях» с женой. Я колебался. Поймите, я не выпендриваюсь. Я просто понимал, на что я иду. Ведь я должен был со всем остальным завязать абсолютно года на три. И Оксана поддержала меня. Мы решили, что лучше я буду мучиться с Германом, чем…

— Все-таки мучиться?

— В каком смысле? Буду терять время, у нас у обоих сложный характер, это сложное произведение… Но я понял, что мне это по жизни даст больше положительных эмоций в результате, чем участие за это время еще в пяти картинах друзей. Ксюша меня убедила — а ей я очень доверяю: она в каких-то вещах понимает про жизнь больше, чем я, видит на один ход дальше, чем я.

— Пошел уже четвертый год, а Герман снял только полкартины… А теперь и заболел… Не жалеете о том, что подписали такой зверский контракт?

— Сейчас этот контракт уже истек, но дело не в этом. Герман его как бы отменил, разрешил мне делать все, что я хочу. Но я-то делать ничего не могу — должен быть с бородой, а она растет четыре месяца. С этой бородой сниматься в другой роли я не хочу, это было бы бестактно по отношению к Герману.

Нет, я ни о чем не жалею. Правда, сначала я еще думал, что за счет моей энергии, предприимчивости, динамики Герман быстрее снимет кино. Это была глупая мысль.

— Вы хотели на него повлиять?

— Это невозможно. Это было мое заблуждение, и я очень быстро в этом убедился. Герман может снимать только так, как снимает он, и ничто — никакое землетрясение, смена власти, отсутствие или присутствие денег, погода — ничто не может повлиять. Может только повлиять его внутренняя уверенность в том, что он готов к съемке и есть то, что можно снимать.

Поэтому я ни о чем не жалею — говорю это искренне — и никому не завидую…

Так что хотя мне трудно работать с Германом, но мне и очень счастливо работать с ним. Мы часто ссоримся, но радость, которую мы испытываем, когда что-то получается, — трудно с чем-либо сравнить.

— Про что все-таки будет фильм?

— Я не хотел бы нырять в философию и казаться умным. Это фильм о том, что ни один человек, который обладает невероятной властью, силой, деньгами, сказочными возможностями, не может изменить людей, ход истории. «Трудно быть богом», потому что изменить жизнь человеческого общества не может никто. Люди со своими пороками, недостатками, страстями такими и остаются. Даже если ты бог, ты не можешь сделать из убийцы или подонка нормального человека — не бывает этого. Ты не можешь запретить убивать. Ты не можешь запретить любить. Ты не можешь запретить реке течь в ту сторону и так далее. Я говорю тривиальности, но философия картины — в этом… И в этом смысле произведение гениальное.

Для нас главное, что «бог» Румата какое-то время старается в этой истории что-то изменить. А потом, когда он теряет самых близких и дорогих ему людей, он превращается в обычного человека, который начинает не мстить, а рассчитываться за смерть своих близких. У нас Румата не герой, а человек, у которого повышается давление, течет кровь из носа… Герман нарочно делает героем человека не статного, мощного, непобедимого, а наоборот, такого, как мы все. Но Румата поступает так, как может поступить только герой. Вот и все. Вот это и есть героизм в сегодняшней жизни — когда ты не можешь поступить иначе…

— Вы встретили свою жену в театре?

— Нет. Хотя с Ксюшей мы и познакомились в театре, но она в то время не имела к нему прямого отношения. Помню, она выкупала какую-то бронь, когда я ее увидел в первый раз. И даже не запомнил ее тогда. Да и подойти не мог в силу ряда причин… И в мыслях не было… А потом я ее увидел через полтора года…

После смерти Володи (Высоцкого. — Н. Б.) Ксюша продолжала поддерживать отношения с театром: она ходила на спектакли, она любила театр, он был частью ее жизни с эмоциональной точки зрения. И вот первого мая мы случайно встретились у нашего приятеля. Была большая тусовка — и все, на следующий день поженились.

— Дочь Сашей в честь кого назвали?

— Все, кого зовут Саша, думают, что в честь их. Нет. Мы хотели Саша или Полина. Саша — менее претенциозно. Тогда это имя было забыто, а потом, поскольку я был популярным артистом, появилось много Саш.

— Вы заботливый отец?

— Честно говоря, воспитанием Саши больше занимались жена и покойная бабушка. А мое участие заключается в том, как я себя веду в этой жизни. Поскольку у меня ребенок очень восприимчивый, ей объяснять ничего не надо: она сама понимает, что хорошо, что плохо.

Она, как правило, на моей стороне с точки зрения эмоций и понимает причину моих поступков. Думаю, это лучшее воспитание. По-моему, все получилось. Она выросла правильным человеком. И актрисой, кстати, она не будет — не хочет. И слава богу: я счастлив, что она этим не болеет вообще. Зато рисует очень хорошо — в Строгановку пойдет…