Архив

ТАМ, ГДЕ НАДО

— В известном фильме «Два билета на дневной сеанс» ваша героиня Инка-эстонка заявляет: «И вообще, я — Мэрилин Монро, у меня такой же размер лифчика!» В 1967 году психологически вам это легко было произнести?— Легко.

17 февраля 2003 03:00
1327
0

В СССР не было электронной почты, зато гораздо быстрее, чем сегодня, работала обычная. Каждый день всенародной любимице Людмиле Чурсиной приходили мешки писем, потому что жители близких и далеких уголков страны, люди разных профессий и разных уровней культуры видели в ней свою, знакомую, даже родную: то разбитную казачку, то холодную прибалтку, то лесную колдунью Олесю, то роковую красавицу Анфису или простую солдатку Журавушку… Настолько непохожих ролей не было ни у одной из актрис, блиставших на экранах в 1960—1980-х. Этот феномен легко объяснил известный французский балетмейстер, однажды констатировав, что в Чурсиной непостижимым образом сочетается порода и королевская, и деревенская.


Приказ — обабиться!

— Картину 1964 года «Донская повесть», которая сделала вас знаменитой, до сих пор часто показывают по телевизору. А правда, что поначалу вас в нее не утвердили?

— Да, потому что я еще была студенткой 4-го курса, неопытной совсем. Прочла сценарий: нужна разбитная, дородная, норовистая казачка, а я такая вешалка: длинная, худая. Стесняясь, попробовалась и уехала. Только через три месяца, когда я уже закончила институт и получила приглашение в Театр имени Вахтангова, пришел вызов: «Приезжайте в станицу Раздорская для участия в съемках фильма».

— Все эти три месяца вы волновались, ждали?

— Не слишком, поскольку, я, к сожалению, оказалась не очень одержима профессией. Вот работоспособностью я обладаю — всегда могла врубаться и пахать 24 часа, но чтобы сходить с ума из-за роли, мучиться — «дадут или не дадут» — этого не было. Так что про «Донскую повесть» я тогда уже и подзабыла. Зато решила: раз уж вызвали, приеду героиней. Надела шпильки, на голове соорудила модную «халу» из волос и заявилась в Раздорскую, что аж в 50 км от Ростова-на-Дону. Пыль, жара, старый дебаркадер. Каблук сразу сломался, прическа набок. И когда исполнитель главной роли Евгений Леонов с режиссером Володей Фетиным меня встретили, помню, как Евгений Павлович растерялся: «Как же я с этой жердиной сниматься буду?» Тогда мне и объяснили, что окончательно я не утверждена, и если за 10 дней не обаблюсь, не стану поразвязней, посмелей, не наберу веса, то со мной придется распрощаться.

— Как же вам удалось раздобреть за столь короткий срок?

— Я справилась за неделю! И это после того, как в институте мы все худели под Юлию Константиновну Борисову, съедая лишь по три лимона в день. В станице я спала под виноградником, где гроздья сами падали в рот, кругом помидоры, арбузы, гуси, раки… Каждый двор нас с Леоновым на свою уху приглашал. Мне было сразу сказано: одеться в костюм героини — длинная юбка, маленькая кофточка, никаких туфель на шпильках, духов, чтобы чернозем под ногтями и пахло станичной теткой. У местных женщин я училась походке, стати, голосистости, лукавству. В общем, по прошествии десяти дней моим видом остались довольны.

— После успеха «Донской повести» вы постоянно снимались и много ездили на международные кинофестивали. В 1960—1970-х на церемониях и приемах удавалось среди зарубежных звезд чувствовать себя на уровне?

— Удавалось, но только за счет того, что все заработанное бросалось на два вечерних туалета: для открытия и закрытия. Я обращалась к Веронике Владимировне — замечательной художнице и закройщице, возглавлявшей пошивочный цех на «Ленфильме». Мы листали журналы мод, что-то додумывали, заглядывая немного вперед, фантазировали, и результат производил впечатление. Однажды в Каннах по лестнице звезд я прошествовала в шикарном платье — разрез до копчика заканчивался черной розой… Туфли доставались по блату, через комиссионку, кое-что с гастролей привозили актеры Большого театра. В общем, как-то удавалось продержаться.

— А не возникало чувство ущербности, обиды за страну, что мы плохо живем?

— Я так устроена, что с благодарностью относилась к тому, что есть. Хотя, конечно, понимала, что не все в нашем государстве достойно, правильно. Кинематографисты это особенно ощущали в период Московских международных кинофестивалей, когда начиналась показуха. На 10 дней гостиница «Россия» превращалась в призрачный мир, где пахло хорошими сигаретами, тонкими духами… Собирали нас — ведущих советских актрис. На каждой все было новое, с иголочки, мы пытались выглядеть не хуже Софи Лорен, не ударить лицом в грязь — ведь за нами СССР. А вот зарубежные звезды проще к этому относились. Помню Марину Влади: она слегка располнела, платье на ней немножечко разошлось по швам, туфельки, наверное, любимые, новизной не отличались, и волосы по-простому распущены. Но она была так естественна, и прекрасно себя чувствовала!

— После успехов ваших картин за рубежом были предложения поработать на западных киностудиях?

— После того как в Сан-Себастьяне я получила Гран-при за женскую роль в картине «Журавушка», с «Совэкспортфильмом» начали вестись переговоры: на три года меня приглашали в Америку с контрактом на 15 фильмов. На этих переговорах я присутствовала, ничего, конечно, не понимая. Когда речь зашла о гонорарах, сказала, что полностью доверяю представителям своей страны. По возвращении в СССР из США мне стали приходить письма, я их складывала стопочкой, переводить было некогда. Потом со всем этим пошла в «Госкино» и услышала: «Вы же понимаете, что это невозможно. Если бы речь шла о совместной работе — другое дело, мы бы могли как-то контролировать процесс. А то мало ли — антисоветчина какая или вас раздеваться попросят?!» В общем, стало ясно, что ни в какой Голливуд меня не отпустят. Но я не расстроилась: значит, не судьба. Тем более что в то время у меня и так было по 2—3 фильма в год, и я даже снималась в Германии и в Венгрии.

— Какие-то неожиданности за границей с вами происходили?

— На закрытии фестиваля в Сан-Себастьяне, поскольку я получила главный приз, советская делегация устраивала прием. К тому времени, когда заиграл оркестр, я на радостях уже выпила пару рюмок водки. И вдруг раздался очень модный тогда «Казачок», и Сергей Михалков потащил меня на танцплощадку, огромную и скользкую, как хоккейное поле. Туфли новые, юбка узкая — все это, естественно, мешало, и в какой-то момент, поскользнувшись, я загремела. Но русские не сдаются! Плюнув на условности, я скинула обувь, чуть подняла юбку и 40 минут не уходила из круга, на ходу вспоминая народные движения из гопака, из лезгинки, и даже балетные батманы. В результате как лучшей плясунье вечера мне вручили жемчужное ожерелье.


Мэрилин отдыхает

— В известном фильме «Два билета на дневной сеанс» ваша героиня Инка-эстонка заявляет: «И вообще, я — Мэрилин Монро, у меня такой же размер лифчика!» В 1967 году психологически вам это легко было произнести?

— Легко, потому что была молода, имела отличную фигуру, замечательные ноги, тонкую талию — все было при мне! Ну и почему бы мне было не сравнить себя с Мэрилин Монро? Будь она жива, неизвестно, кто бы из нас смотрелся выигрышнее в этом плане…

— Сейчас даже у молодых актрис есть масса способов, чтобы подправить свою внешность: накладные ногти, цветные линзы, натуральные парики, силиконовые впрыскивания куда надо… Как обходились раньше?

— Даже близко ничего не было. Перебивались своим — натуральным, естественным. У меня были красивые руки, я их воспитала. Было модно иметь овальные миндалевидные ногти, они назывались «дамские пальчики», и постепенно я добилась таких. С грудью у меня и без силикона всегда было все в порядке. Менять цвет глаз в то время было не принято, а вот с волосами, не щадя себя, что только не вытворяли: пережигали их щипцами, перекрашивались сегодня в один цвет, завтра в другой. Грим тогда был неважный, цветная пленка — некачественная, поэтому использовали очень много искусственного света, из-за чего обезвоживалась кожа и со временем выгорали глаза.

— Кстати, с такой внешностью и ростом в 177 см вас никогда не приглашали в манекенщицы?

— На 2—3-м курсах я подрабатывала в Доме моделей на Кузнецком, затем на Кутузовском. Так удобно было — два часа на тебе что-то закалывают, а ты стоишь и учишь текст или роль повторяешь. Когда я уже закончила институт, предлагали модельные съемки для западных журналов, но мне намекнули: «Русской Журавушки, русской березки на их обложках быть не может».

— И тем не менее однажды весь мир облетели ваши удивительные фотографии.

— После Сан-Себастьянского награждения у меня попросил полдня известный голливудский фотограф. Тогда он мне впервые и объяснил: «Лицо у вас хорошее (они не любят говорить — «красавица»), но очень сложное. Снимать вас надо в движении, поэтому делайте все, что хотите: гуляйте по городу, заходите в магазины, пейте кофе в кафе, хоть кувыркайтесь, но не обращайте на меня внимания. Он обвешался немыслимым количеством аппаратуры и сделал тысячи кадров, как я мерила туфли, резвилась на лужайке, загорала у моря…

— Вы одна из первых советских актрис начали сниматься обнаженной. Долго вас на это уговаривали?

— Если честно, то особенно и не уговаривали. Я это делала с удовольствием, понимая, что нахожусь в хорошей форме. Тогда почему бы не порадовать партнеров и зрителей? В «Угрюм-реке» на мне была тончайшая рубашечка, и снимали на контровом свете. А в 1980 г. в картине «На Гранатовых островах», раз уж моя героиня — американка, постельная сцена была просто необходима по сюжету. И я решила — взялся за гуж, не говори, что не дюж! Съемки проходили в московском Хаммеровском центре, в роскошном президентском номере. Репетировала я одна, а партнер, которого я никогда в глаза не видела, страшно опаздывал. Осталось полчаса, наконец появился испуганный, совсем юный Саша Соловьев (Красавчик из «Зеленого фургона». — МКБ.), я ему быстро объяснила, кто кого обнимает, как и куда поворачиваемся, мы нырнули под одеяло, и… мотор! камера! С двух дублей все отсняли! Режиссером все было продумано заранее, обставлено очень деликатно, постельная сцена не смаковалась и потому не вызывала внутреннего протеста. Когда погасили софиты, мы с партнером посмотрели друг на друга, и я сказала: «Что ж, давайте знакомиться. Как вас зовут?» — «Саша» — «А меня — тетя Люда».

— При столь яркой внешности вы наверняка страдали от назойливого мужского внимания?

— Бывало. Ведь не случайно говорят, что главное — самой любить, а не чтобы тебя любили. Потому что когда тебя любят, а тебе это претит, тут даже никакое сострадание не поможет. А если внимание еще и навязчиво… Правда, у меня вначале всегда была попытка объясниться как-то деликатно, а уж если не понимали, тогда — промеж глаз.

— Ваша фамилия что-то означает?

— Когда-то я выяснила, что фамилия наша происхождения греческого и раньше звучала полностью как Чурсинас, где «чур» означает — «я есть», а «син» — «там, где надо». Это прадед мой был грек, а женился он на турчанке. В следующее поколение вошла русская ветвь, и в результате уже мой отец — из-под Оренбурга, из села Ромашково — Чурсин.

— Вы 17 лет в труппе Театра Российской Армии. Сколько спектаклей из репертуара вы сейчас играете?

— Один.

— И, простите за вопрос, какая же у вас зарплата?

— Зарплата у меня хорошая, но ма-а-аленькая. (Смеется.) Выжить помогает антреприза.

— А правда, что у вас дома хранится шкура убитого вами медведя?

— Да, раньше она у меня даже на полу лежала. Однажды накануне Нового года я должна была возвращаться из-под Красноярска в Ленинград и уже ни елки, ни палки купить не успевала. Местный водитель-сибиряк вез меня на открытие сельского дома культуры, и я упросила его остановиться, чтобы срезать веточку от сосны. Немного углубившись в лес, я вдруг почувствовала рядом что-то живое. Огляделась — метрах в трех, над белизной сугробов, в зарослях, три блестящие черные точки — глаза и нос медведя-шатуна. Что делать? От страха я со всей силы метнула в него нож с тяжелой свинцовой ручкой. Тут подоспел и водитель с ломом… У меня, конечно, был шок, и в доме культуры, чтобы расслабиться, мне сразу дали выпить стакан водки. Как я провела концерт, помню с трудом. А через несколько недель, уже дома, я получила посылку — шкуру того самого мишки, что так меня напугал.