Любовь и смерть
Однажды на встрече со зрителями его представили: «Сейчас перед вами выступит народный артист СССР Олег Иванович Даль». Он вышел и смущенно, но твердо сказал: «Тут ошибочка вышла. Я скорее ИНОродный артист».
Однажды на встрече со зрителями его представили: «Сейчас перед вами выступит народный артист СССР Олег Иванович Даль».
Он вышел и смущенно, но твердо сказал:
«Тут ошибочка вышла. Я скорее ИНОродный артист». Зал взорвался аплодисментами.
Действительно, его любили совсем не за звания и титулы. За что-то неуловимое, непостижимое. Он казался иного рода, племени, природы.
На нем нельзя было поставить совковый знак качества в форме звания или награды…
«Уходит Даль куда-то вдаль», — написал когда-то о нем ехидный Гафт. И попал, кстати, в точку. Даль ушел от нас 3 марта 1981 года туда, откуда нет возврата. Он предчувствовал это. «Я следующий», — молвит на похоронах Высоцкого. И через год сдержит свое слово. Останется его вдова, Елизавета Даль. Смысл ее жизни сегодня — чтобы помнили. Без прикрас. Без вранья.
— Как вы познакомились?
— Сначала я его увидела на экране в фильме «Человек, который сомневается». Я плыла на теплоходе в Астрахань, это был, кажется, 65-й год. Там вечером на палубе показывали кино. И со мной что-то случилось. Что-то схватило за сердце. Вообще я была очень влюбчивым человеком — у меня была масса романов. Я росла в такой среде, что было грех не влюбляться. Правда, я была очень верной, никогда никому не изменяла. Просто влюблялась, а потом это проходило.
Увидев Олега на экране, я не влюбилась в него. У нас, девочек, которые работали в монтажной, был неписаный закон: в актеров не влюбляться. Это бессмысленно — они все очаровательные. С Далем было не то. Я потянулась к этому человеку душой — причем в фильме он играет преступника! Но все равно лицо очаровательное. Что-то со мной произошло. Я запомнила этот фильм и то новое, что появилось во мне.
Второй раз я его увидела тоже на экране, в «Хронике пикирующего бомбардировщика». И не узнала. Но вдруг почувствовала то же самое — мне вдруг показалось, что этот загадочный человек безумно мне интересен. А потом, уже в конце фильма, узнала и вспомнила. И испытала то же самое чувство. И это совсем не была влюбленность.
А потом я начала работать как монтажер с «Королем Лиром» и увидела первый эпизод с шутом. Помните, когда он говорит: «Дяденька, найми мне учителя — я хочу научиться врать»? Опять я на него смотрела и думала: что со мной происходит? Что-то новое во мне выросло…
И вот мне вдруг позвонили из группы и сказали, что надо показать материал артисту. У нас на «Ленфильме» маленький монтажный зал, я зарядила пленку. И он пришел. На Дале был такой выцветший синий тренировочный костюм — зашел с репетиции. Помню синющие глаза и желтую головку — для роли его брили наголо, а волосики отрастали очень быстро. Я была удивлена: обычно с девочками-монтажницами актеры сразу заигрывали. А он вошел молча, поклонился… Впечатление было ошеломляющее — плоти нет совсем. Дело даже не в худобе, а в каком-то отсутствии материального в нем. Даже страшновато стало. Сел в уголочек в последнем ряду. Все молча. Я показала материал. Он встал, кивнул головой и ушел. И опять я подумала: что-то не то. Очень трудно сформулировать. Я ненавижу слово «любовь» — оно не подходит. В русской деревне говорят: «жалею». Это точнее. И не то чтобы жалко его было. Но мне захотелось ему чем-то помочь. Быть рядом. Я поняла: без него не могу. Но тогда я себе этого не представляла.
— Потом мы с группой Козинцева уехали в экспедицию в Нарву. Это был 1969 год. Жили с Далем в гостинице через номер. А у меня тогда был роман с одним чудесным литовцем, который был женат. Мне казалось, что я его любила. Олег же тогда не проявлял ко мне никакого интереса…
И вот однажды я собрала друзей на день рождения, и мы пошли в ресторан. И вдруг там я увидела, что за дальним столиком сидит Даль. И он, увидав своих, решил к нам пересесть. Пришел и пригласил меня танцевать. А танцевал он чудно — легко и как-то нежно… Какое-то удивительное ощущение. Мы все танцевали и танцевали. Оркестр ушел, кто-то из нас сел за рояль… Все это длилось очень долго. А потом человек, с которым у меня был роман, тактично увел меня к себе. А возвращаясь, я наткнулась на препятствие — через весь холл лежал длинный Даль. И я стала его поднимать. Он проснулся и закричал: «Эта улица моя!», стал напевать какую-то песню. Я стала его поднимать… И мы хорошо упали: он был тяжелый, высокий — метр восемьдесят пять, и мягких мест на нем не было. Тем не менее я его подняла, и мы пошли к его номеру. Он долго рылся в кармане и стал барабанить в дверь.
— Олег, вы же живете один!
— Нет, у меня там гномы…
— К нему что, «белочка» прибежала?
— Нет, это шло через всю жизнь. Гномы всегда жили с нами, это была его сказка. Он с ними постоянно разговаривал. Мне говорил: «Вот вошла бы минутой раньше — ты бы их увидела, а сейчас они в тумбочку залезли». Он совершенный мальчишка был… В конце концов он таки открыл дверь, мы вошли в номер. Была ночь, дождь, еще не светало, мерцали огни на асфальте… И он стал петь песню: «Я вас люблю, мои дожди…» Без гитары — но очень красивым голосом. Так мы просидели до утра.
— Вдруг мне позвонили из Питера и сказали, что мою маму арестовали. Я безумно разволновалась и отпросилась домой. Билетов не было ни на поезд, ни на автобус. С подругой-художницей мы уговорили мотоциклиста — и помчались в Питер под ливнем на этом мотоцикле. Выяснилось, что дома все в порядке…
Мы вернулись обратно. И вот на следующую ночь, когда я, измотанная, испуганная, еле заснула со снотворным, — вдруг стук в дверь.
Милиционер:
— Лиза Апраксина в этом номере живет?
Моя коллега стала грудью:
— Не пущу!
— Ничего страшного, пусть она оденется и спустится вниз.
Мы выглянули из окна — а там Даль сидит на бампере «воронка». Перепуганная и одновременно взбешенная, я кинулась вниз. А он уже поднимался на наш этаж. И я ему объяснила вкратце, как он не прав.
Утром, когда я завтракала внизу в кафе, он пришел с букетом роз. Стал на одно колено и попросил прощения. Объяснил свой ночной визит так. Он жил тогда в Усть-Нарве, ему там стало скучно, он пошел по ресторанчикам, и в конце концов его подобрали милиционеры, но он их так обаял, что они сами поехали добывать ему коньяка. А затем он попросил их поехать в Нарву и арестовать одну девушку, которая ему нравится. Что они и сделали с дорогой душой, потому что вместе с ним выпили… После роз мне показалось, что он не то чтобы начал ухаживать за мной, но что-то особенное появилось…
— Между тем мой роман развивался. И как-то мы с моим возлюбленным играли в карты. И вдруг в нашу компанию врывается Олег, прощается и приглашает в Москву в свой театр «Современник» на спектакль.
И что бы вы думали? Я поехала! Правда, уже в ноябре. В Москве у меня много знакомых и друзей. Тот же Мишка Козаков — мы вместе росли. Домашнего телефона Олега у меня нет — я позвонила в театр. Попросила, чтобы его позвали.
— Здравствуй, это Лиза.
— Какая Лиза?
Я положила трубку, пошла на вокзал, купила билет, хотя у меня были ключи от квартиры друзей. И уехала домой. А в тот же вечер шел по телевизору «Удар рога». Я знала, что там Олег играет матадора, — но решила, что смотреть не буду: я обиделась.
А в декабре он приехал в Питер. Бросился ко мне в фойе на студии как ни в чем не бывало, обнял — и всякая обида сразу прошла. С тех пор мы стали куда-то вместе ходить.
— Лиза, а как он вам сделал предложение?
— Очень смешно. За мной ухаживал тогда безработный Сережа Довлатов. Кстати, у меня был роман и с Бродским. Но я убежала от него — потому что поняла, что я сера для него.
Так вот, сидел у меня Сережка Довлатов — женатый и необыкновенно красивый, высокий. Причем худенький — это он потом раздобрел. Совершенно прелестный — ни за что не хотел верить, что в него можно влюбиться. Мы пили водку и ели мясо.
И в это время позвонил Олег:
— Что делаешь?
— У меня сидит друг, и мы пьем водку.
— А можно я приду?
— Конечно.
Он пришел. Причем высокий Олег — 185 см — рядом с двухметровым Сережкой казался маленьким. И вот мы сидели втроем на кухне, я жарила мясо, и мы пили водку. В какой-то момент я почувствовала, что они как бы пересиживают друг друга. И тут случилось то, чего я от себя никак не ожидала. Я думала, что подмигну Сережке, и он все поймет: мы больше с ним знакомы, чем с Олегом, в которого я не была совсем влюблена. Он был мне очень интересен, но прежде всего по-актерски. Но… Когда Сережа вышел на минутку, то я вдруг так тихонечко Олегу говорю: «Уйди, пожалуйста, с ним, а потом вернись».
У него побелело лицо:
— Зачем?
— Я так хочу.
Ему было это неприятно. Он ждал, что я скажу: «Сережа, тебе пора домой, Олег останется у меня». Олег жил по такому принципу. Честному. Он не любил ни хитростей, ни лжи, ни уверток. Но я тогда еще не знала этого.
Тем не менее они ушли вместе. Через некоторое время раздался телефонный звонок. Я взяла трубку. Олег, очень злым голосом:
— Я звоню. Ну и что?!
— Приходи, пожалуйста.
И он пришел. Тоже злой. Но потом отошел. И остался.
— Даль разве не был тогда женат?
— Он был женат дважды, точнее, полтора раза. Сперва он чуть не женился на Нине Дорошиной. Роман с ней начался у Даля на «Первом троллейбусе». Нина тогда была возлюбленной Ефремова, и Олег в ужасе просыпался ночью в холодном поту: «Что же я делаю?! Я отбиваю девушку у своего кумира!» Он очень любил Ефремова, поклонялся ему и считал своим учителем…
Щекотливая ситуация разрешилась сама собой. Когда они играли свадьбу, Ефремов, выпив определенное количество, сказал невесте: «Ну, иди посиди у меня на коленках». И та пошла. На этом свадьба закончилась.
А потом у Олега была Таня Лаврова — они были женаты недолго, но официально. Как-то Олечка (Ольга Эйхенбаум, мать Е. Даль. — МКБ) интересовалась, почему он с Таней расстался. И Олег просто сказал: «Она злая». Не знаю, что там было. Но он никогда плохо не говорил ни о Тане, ни о Нине. И вообще ни о ком.
— А как выглядела ваша свадьба?
— Не было никакой свадьбы! У меня даже не был окончательно оформлен развод с Лешей (Квинихидзе. — «МКБ»). Там нужно было купить какие-то марки. И, уезжая на гастроли, Олег наказал закончить эти дела: «Я вернусь — подадим заявление».
Я к этому отнеслась несерьезно, но все сделала. Получила свидетельство о разводе. И когда он вернулся, мы пошли в загс. Кстати! У меня фамилия девичья довольно красивая — Апраксина по отцу. Я не хотела ее менять. Но посмотрела на Олега — и по его глазам поняла, что он очень хочет, чтобы я взяла его фамилию. И я согласилась. 27 ноября 1970-го мы расписались, потом зашли в какое-то кафе, выпили шампанского, пообедали. После этого мы уехали за город к маминой подруге на дачу. И Олег сразу же начал пить.
— Было очень трудно. Особенно первые три года. Тогда Олег пил всерьез, и я не могла к этому привыкнуть, не могла справиться. Справлялась в основном моя мама, которая его обожала с самого первого дня — и он ее тоже. Был момент, когда я просто не могла ходить на работу — он не приходил ночевать или приходил ограбленный, с него снимали часы, шапку… Мне приходилось ездить за ним в вытрезвитель. И вместе с тем были чудные месяцы, когда он не пил и все было замечательно… Мы ездили в Литву, туда, где снималась «Хроника пикирующего бомбардировщика», там чудно провели месяц. Олег был совершенно неправдоподобно хорош во всех отношениях. Веселился, не пил. Но когда мы вернулись, он запил и пропил все деньги.
— Он начал пить в «Современнике»?
— Да там все же пили! Начиная с Олега Николаевича (Ефремова. — МКБ). Но одни этот этап проходили спокойно, а другие втягивались. И это было очень страшно. Хотя сам Олег понимал прекрасно, что у нас рушилась жизнь, очень хотел избавиться от этой привычки. Все это в его дневнике записано. Он понимал, но ничего не мог сделать. Хотя был человеком очень сильной воли.
— У него были срывы?
— Да, были, когда я боялась, и не напрасно боялась — он был агрессивен. Особенно когда он почему-то недопивал — впадал в бешенство.
— И однажды чуть не зарезал вас?
— Это было в Горьком на гастролях ленинградского театра Ленинского комсомола. Спектакль «Выбор», в котором он играл, он не любил. Актеров — тоже. Эта труппа была ему чужда. И соответственно пил очень сильно. Там было очень жарко. Помню, я лежала на кровати в одном купальнике — у меня болел живот: видимо, чем-то отравилась. Он стоял внизу у входа в гостиницу, уже совсем нетрезвый — я слышала его голос. Вдруг позвонила междугородка, и я высунулась в окно, позвала его. Он пришел в бешенстве. Я опять прилегла на кровать. Подошел ко мне, стал водить по боку ножом и говорить, что сейчас меня зарежет… Ничего не соображал. Мне стало страшно. А он все бормотал: «Я тебя зарежу, мне ничего не будет, у меня справка есть…»
— А что, была?
— Ничего, конечно, не было! Не помню уже, как он угомонился в этот вечер, но когда я утром встала, он со мной не разговаривал. Был очень злой, пошел купил водки, налил: «Пей». Я отказалась. Это его еще больше взбесило. Он опять что-то стал говорить…
И я сорвалась. Потому что пьяного Олега не выносила. Сняла обручальное кольцо, отдала ему. Сказала, что у меня больше нет сил. Позвонила на вокзал, попросила билет. В тот же вечер собрала вещи и уехала в Ленинград. Приехала домой, сказала Оле, что все кончено, что я больше не могу.
И вот на следующий день в квартире раздается звонок в дверь. Вошли две сотрудницы с «Ленфильма», ведя под руки больного Олега. Мы измерили температуру — за сорок. Утром оказалось, что у него воспаление легких в тяжелой форме. Естественно, я ему все тогда простила и забыла.
— И много он мог выпить?
— Много. Хотя потом ему было плохо, и похмелье страшное наступало, и невероятное чувство вины мучило. Он впадал в депрессию, лежал носом в стенку. Потом он зашился с помощью Володи Высоцкого, которому Марина Влади привезла такое лекарство, и не пил два с половиной года. А потом кто-то из доброхотов перевел инструкцию — выяснилось, что это действует 12—14 месяцев. И Олег с Володей, конечно, стали раньше расшиваться. Но ни мне, ни кому другому нельзя было сказать: «Олег, тебе пора зашиться». Это был не тот человек. Только он сам принимал такое решение.
— Высоцкий был его другом?
— Они виделись очень редко. У них, естественно, было схожим отношение к окружающему, к тому, что творится в стране. Но жизненное состояние очень разным. Высоцкий кричал и был таким человеком… громким. А Олег все держал в себе. Они не могли бы быть дружны, нет. Хотя, когда они случайно встречались, посмотреть на них — полное впечатление, что они последний раз виделись вчера. Они друг друга очень хорошо понимали, но дружбы там не было.
— С кем же Даль общался?
— Он очень многих любил. Но общался мало с кем. Исключение — Виктор Конецкий, Виктор Шкловский, Юрий Богатырев… Он часто зашивался, и времени для «общения» было мало.
— А вы-то что чувствовали, Лиза?
— Когда он переставал пить — я понимала, что это чудо, а не человек. Тогда он становился очень добрым, великодушным, щедрым. Но советская система доводила его до такого бешенства, что когда он приходил домой, его трясло.
А он не мог выпить, чтобы это снять, — был зашит. И его гнев часто выплескивался на меня. Я сначала обижалась, даже плакала тайком. А потом вдруг поняла, что это — не ко мне, что иначе нельзя, иначе он просто разорвется, что ему надо куда-то выплеснуть себя. И я даже стала подставляться, провоцировать его на то, чтобы он на меня наорал…
— Какое-то странное самопожертвование…
— Это естественно. Я всем женщинам, если они любят, очень рекомендую — это дает такую отдачу… Через пять минут после вспышки — такая нежность, такая благодарность… Потому что он прекрасно понимал, что я — «мальчик для битья». То есть девочка.
— Как он относился к дому?
— Сначала он говорил, что он бродяга и дом не любит. Это отношение потом очень изменилось… Он полюбил дом. Он же был человеком не этого времени. Любил, чтобы все за столом собирались. Чтобы жена была дома, ЗА МУЖЕМ. Говорил: «Зачем мне твои сто рублей — ты мне полезней рядом». Стал покупать какие-то предметы обихода — вот эту тяжеленную пепельницу, например. Подсвечники. Столик на колесах. Пылесос как-то привез со съемок. У него был удивительный вкус. Он любил красивые вещи — мог привезти с гастролей тяжеленный чугунок. Я до сих пор в нем кашу варю.
— У него были дети?
— Нет… Кстати, на одной из встреч со зрителями, куда он меня взял с собой, ему пришла записка: «Кто ваша жена и есть ли у вас дети?» Он ответил так: «Моя жена — прекрасный человек. А что касается детей — я не знаю». Ему за это страшно попало. Он расплевался с обществом «Знание». Ему сказали, что так отвечать нельзя. Что это безнравственно, аморально. Олег возражал: «Но я не шутил, я действительно не знаю, может быть, у меня где-нибудь и есть дети». Ему сурово возразили: тем более плохо. На самом деле он очень любил детей и умел с ними так разговаривать, как я никогда не умела…
— Но у вас тоже не было детей…
— Да, я об этом сразу и не думала. Не знаю, как Олег. Почему-то не получалось. Но однажды мы поняли, что хотим ребенка. Я даже пошла к врачу, и мне сказали, что все в порядке, рожайте… Нет, почему-то не получалось. Был момент, когда мы даже хотели усыновить. Но моя подруга детства, детский врач, отговорила нас. И Олег замолчал. Он обожал детей, но понимал, что, если появится ребенок, наши отношения будут уже не
— Что за люди были его родные?
— Абсолютно другие. В 73-м году я оставила работу по его просьбе — Олег перевез меня в Москву, я стала заниматься обменом квартиры. Он жил тогда с мамой в двухкомнатной квартире в Люблинском районе — у него была маленькая аккуратная комната со своим лицом. Он был совершенно отлучен от семьи, мама его не понимала. Как-то она сказала мне: «А за что его уважать? Что за профессия — кривляться перед людьми?» В молодости она была учительницей начальных классов, а потом не работала.
У Олега была еще сестра Ираида, электронщик по образованию, — Олег не мог с ней даже по телефону разговаривать, мне передавал трубку. Она была недовольна тем, что он снимается в сказках: «Сыграй секретаря парткома — сразу получишь звание». И она была по-своему права. У нас накопилась целая стопка «отказных» сценариев. Зато сейчас ни за один его фильм не стыдно.
— Ну, а потом, после, когда вы оказались на Смоленском бульваре, в новой четырехкомнатной квартире с двумя мамами — как уживались?
— У меня в каком-то смысле была идеальная свекровь. Павла Петровна кроме себя никого не любила. Поэтому она совершенно не ревновала сына, и мы уживались. Но первые два года в Люблине притирались друг к другу. Сначала мне было с ней трудно. Я выходила, скажем, с сигаретой на завтрак. Олег уже уходил на репетицию, и она так в пространство бросала: «Курят только женщины легкого поведения».
Такие отношения были. И не та у меня, мол, профессия. И зачем жениться на разведенной ленинградке и теперь еще квартиру менять… Она ставила в пример себя и свой «идеальный брак». Кстати, Олег очень любил отца. Тот был крупный инженер на люблинском сталелитейном заводе, изобретатель. Отец тоже тяжело ладил с Павлой Петровной. Но он был решительный человек. Однажды, получив премию, он привез грузовик новой мебели с гнутыми ножками. А Павла Петровна, которая всегда была всем недовольна, не умела радоваться. Она сказала: «Ну куда эту мебель? У меня все есть». «Все» — это старый шифоньер, жуткие стулья. Отец посмотрел на Павлу Петровну, сгреб новую мебель, погрузил на грузовик и… дальнейшую судьбу ее никто не знает.
— Сколько Даль прожил здесь, в новой квартире?
— Около трех лет. И был счастлив, потому что получил кабинет. Он мне говорил: «Я мечтаю, чтобы у нас была такая квартира, что когда звонит телефон, ты бы отвечала: «Подождите, я посмотрю, он дома или ушел». Он мечтал о квартире, в которой можно было бы заблудиться. Мы прибежали смотреть, помню, он торопился на репетицию. И она была пустая, солнечная, с видом на Красную площадь… И ему очень понравилась.
— Тогда все доставали по блату. Даль этим пользовался?
— Олег никогда в жизни не пользовался своей популярностью. Наоборот. Прятался, надевал кепку, поднимал воротник — только бы не узнали. Олег блат ненавидел. Лишь единственный раз я уговорила его позвонить в мебельный трест. Причем сама набрала номер телефона. Он таким робким голосом сказал: «Здравствуйте. Я не знаю вашего имени-отчества, меня зовут Олег Иванович Даль…» — «Ой, Даль, так приятно, я вас так люблю, считаю вас лучшим артистом». — «Понимаете, я так много езжу, а вот приезжаю — мне даже полежать не на чем». — «Что вы хотите?» — «Да мягкую мебель в кабинет». — «Записывайте адрес. Пройдете к заведующей, скажете, что от меня, и на складе выберете».
И мы тут же поехали — Олег никогда ничего не откладывал. Выбрали «Тюльпан» — два кресла, диван и столик. Нам в этот же день все привезли, собрали, поставили. И потом Олег иногда мне говорил: «Мадам, вы сегодня свободны» и оставался один в кабинете. Олечка сначала волновалась: как же ты будешь спать на этом диване — он же узенький! Олег отвечал: «Я тоже узенький». Сам купил польский спальный мешок. Только брал подушку. Он был совой — до четырех часов утра мог слушать музыку, читать, писать… Я — жаворонок, вставала в шесть часов, когда приходила с рынка — они еще только поднимались…
— Как он одевался?
— Он любил свитера, терпеть не мог галстуки и рубашки. У него за всю жизнь был только один костюм, который ему сшил во МХАТе знаменитый портной. И еще две пары брюк он сшил в «Современнике» — себе и мне. Друзья из-за границы привозили джинсы… Одни у меня живы, и я до сих пор их ношу. Мы были одинаковые по размеру, только по росту разные. Из Лондона он привез мне джинсы, купленные «на глазок», — такие, будто я мерила их раз восемь, прежде чем взять. Тютелька в тютельку. Потом я ему связала штаны…
— Связали?
— Мы как-то шли по улице и увидели мальчика с мамой в вязаных брючках. Олег говорит: «Я хочу такие». Я удивилась: «Я никогда не вязала, у меня выкройки нет». — «Ничего страшного, по джинсам вяжи». И я в Ленинграде купила на рынке килограмм деревенской серой некрашеной шерсти и связала ему штаны. Правда, он попросил на колени и на попку сделать нашлепки из искусственной замши. И он в них ходил. И все ему говорили: «Откуда у тебя такие классные штаны?» Он отвечал: «Я сам связал».
— Он предчувствовал свой уход?
— Думаю, что да. Он чувствовал, что конец близок. Хотя не стремился к смерти. Это выражалось по-разному. В 81-м году в январе—феврале мы жили на даче в Монине — сняли за копейки, нам повезло. Последние месяцы Олег много гулял и хотя хорошо выглядел, но был болен.
— Чем?
— Еще в детстве он сорвал сердце баскетболом — его даже в армию не взяли. Еще у него были очень плохие легкие. Вообще Олег был скуп на слова. А тут он вдруг стал щедрым, стал говорить… Помню, как-то утром я готовила завтрак, а он сидел в старом продавленном кресле и смотрел какую-то мультяшку про огуречик. И я когда вошла, чтобы позвать завтракать, — я подошла и погладила его по грустному затылку: «Олежек, почему такой грустный?» Он повернулся, вскинул синие глаза и вдруг: «Мне так жалко вас троих!»
Я тогда почувствовала, что он имеет в виду. В его дневнике есть мысли о смерти…
— Тем не менее отпустили его в Киев на пробы?
— Он же сам принимал решения. Первого марта мы ехали из Монина на электричке. Вечером он уезжал в Киев на пробы фильма «Яблоко на ладони» у Рашеева. И у меня разболелась печенка. Я всегда скрывала от Олега свои болячки. И тут молча пыталась как-то согреться. Вижу, он читает сценарий, смеется — это комедия. И он поглядывает на меня. Я говорю: «Сейчас приедем, найдем кипятильник, соберем тебе в дорогу орешки-сухарики…» Он вдруг меня прервал: «Мы сейчас приедем, и ты прежде всего залезешь в ванну, наклеишь свой пластырь (я не знала, что он знает о пластыре!) и согреешься. Тебе сейчас надо быть очень здоровой».
Так и было. А вечером он уехал… Говорил, что дурак, связался с Малым театром — мы могли бы уехать в Киев вдвоем на неделю. «Я бы показал тебе Крещатик… Не хочется ехать», — это были его последние слова.
— Как все случилось?
— Подвело сердце. Когда приехала «скорая» — он был еще жив. Был один. Пришел под утро из гостей. Выпил там, наверное, немножко… Не в этом дело. Съемка была назначена на два часа. Ему в номер позвонили — никто не подходит. Стучали в дверь — не открывает. Стучали в стенку. Если бы раньше на два часа открыли дверь… Если бы я с ним поехала… Просто опоздали.
— Вы винили себя, что не поехали?
— А я не решала таких вопросов. Конечно, винила, но я же не могла наперекор… Может, и могла — но никогда не хотела ему перечить. Ему было 39.
— Он ведь был больше всего похож на сказочного принца, на Иванушку Дурачка. Обожал радовать — при том, что ему так безумно трудно жилось в профессии. Теперь я понимаю, что это была не влюбленность, а то единственное, что далеко не у всех в жизни случается. У меня ведь плохой характер, я была эгоистична, даже ленива. Он меня совершенно переделал, не прилагая абсолютно никаких усилий… Я только смотрела на него и понимала, что хорошо и что плохо.
Странно: когда я вспоминаю нашу жизнь, вижу ИХ вдвоем, ЕГО
