Архив

Страх и лепет

Вспомним детство золотое. Чем развлекали друг друга в душной ночи товарищи по отряду в пионерлагере? Красная Рука, Черное Пианино, удушающая Простыня, такая же Занавеска, Автобус в никуда, плотоядное Пятно на Стене…

24 марта 2003 03:00
1280
0

Вспомним детство золотое.

Чем развлекали друг друга в душной ночи товарищи по отряду в пионерлагере? Красная Рука, Черное Пианино, удушающая Простыня, такая же Занавеска, Автобус в никуда, плотоядное Пятно на Стене, Кресло, из которого высовываются отравленные спицы, и какой-то особенный Тазик из хозмага, требующий каждый день свежей крови детей. Нечего сказать, только преступной халатностью пионервожатых можно объяснить тот факт, что по стране не били психиатрическкую тревогу.

Все это, конечно, смешно: Страшная История как жанр городского фольклора вообще родственна анекдоту. И дело не в формальном сходстве (совершенная условность в смысле неправдоподобия и крайний лаконизм, который в ущерб подробности оставляет каждому новому рассказчику простор для вариации). Дело тут вот в чем: смех и страх суть две такие эмоции, которые самым непосредственным и быстрым образом отзываются в теле. Когда нам смешно — мы дергаемся мимикой и всем телом и издаем звуки навроде кашля; когда по-настоящему страшно — реагируем сердцебиением, расширяем зрачки, дрожим и холодеем. Так вот, Страшная История и анекдот — единственные жанры устного народного творчества, апеллирующие напрямую к физиологии. Более того, всеми иными инстанциями, умом там или вкусом, они попросту брезгуют: их ведь не судят эстетически, в категориях красивости вымысла, изящества композиции и т. п. От них также не требуется мысли или там моральной поучительности. Хороший анекдот тот, который вызывает скорейшее и самое громкое ржание; хорошая страшилка та, от которой кровь стынет в жилах и волосы дыбом встают. Анекдоты и страшилки имеют большее отношение к гормонам, чем к гармонии; они по сути своей примитивны, поэтому и слово «примитивный» их не принижает и не обесценивает. Пошлый анекдот — еще не значит несмешной. Наивный страх — еще не значит неглубокий. Поэтому чего уж там, господа эстеты, — поручик Ржевский и черный-черный гроб uber alles.

Два этих жанра, кстати, пережили свой расцвет в одно и то же время — на закате советской империи; и это отчасти проливает свет на генеалогию детских россказней про злую автономную руку и занавеску-душительницу. Потому что искать корни разных кошмаров, опускавшихся на пионерлагеря после отбоя, в готической новелле ужаса или волшебной народной сказке, ей-богу, не умнее, чем возводить образ поручика Ржевского куда-нибудь к поэтике Дениса Давыдова. Разумеется, иные рассказы Эдгара А. По, расскажи их пятиклассница своими словами и придушенным шепотком товаркам по отряду и палате, прозвучали бы в таком контексте совершенно уместно: про Маску Красной Смерти знаете? а про Колодец и Маятник? а про Продолговатый Ящик? Но понятно ведь, что Эдгара А. По дети империи не читали; и до всего мрачного романтизма доходили своим умом. Это при том, что официальное воспитание культивировало в них нечто прямо противоположное угрюмым мечтаниям — деятельный оптимизм и рациональное мировоззрение. Храбрость, на заточку которой были брошены подозрительные для мирного времени педагогические силы. Хотя стоп! — время было условно мирное: на дворе стояла «холодная война».

Единственным санкционированным страхом эпохи был страх атомной войны. Мое, помнится, воображение было надолго парализовано еще во втором классе шикарной фразой, которую обронила по ходу политинформации (!) классная руководительница: «Если это все-таки случится, то я надеюсь, что погибнет все человечество». Осмыслить надежды классрука восьмилетний рассудок отказался и отсалютовал мощнейшей фобией: во всяком затянувшемся автомобильном гудке мне долго потом мерещились сигналы оповещения гражданской обороны. Советская антивоенная пропаганда, нагнетая хиросимский ужас, плодила невротиков: поколение, чье детство выпало на счастливые годы борьбы за мир, было поголовно заражено гнетущим страхом Ядерного Гриба. Оно же обогатило фольклорную традицию, выдумав Красную Руку и плотоядное Пятно на Обоях, поселив под деки пианино скелетов, вылезающих, если нажать Зеленую Клавишу, и т. д., и т. п. Вкупе с «реалистическими» историями про Маньяков — в каждом уважающем себя районе водился свой «маньяк», затаскивавший утерявших бдительность школьников в подвалы и гаражи, и в каждой уважающей себя школе кто-нибудь его хоть издали, а видел — мистические рассказки лечили подобное подобным. Острые приступы концентрированного страха помогали изживать большой фоновый ужас — точно так же взрослые, менее чувствительные к излучениям государственной агитации и оттого ощущавшие разлитый во всем скорее комизм, нежели кошмар, лечились анекдотиками. Вспышки физиологической реакции, мурашки по коже или смешинки в рот терапевтически снимают напряжение: на Западе в те же семидесятые-восьмидесятые снималось рекордное количество «хоррора».

Теперь все это быльем поросло. Современные дети режутся в «Serious Sam», где из монитора лезет такое, чему и названия не подберешь, и не боятся ни черта. Занимает же меня сейчас следующий сюжет. В одной стране однажды жили насмерть перепуганные дети, которые очень любили пугать себя еще больше разными жуткими сказочками. Потом они выросли, у них родились свои дети, потом — внуки, они состарились и впали в маразм. И тогда внуки попросили их рассказать на ночь сказку…