После выхода кинофильма «Человек с ружьем», в котором он исполнил песню «Тучи над городом встали», ему стала подпевать вся страна. И это длилось почти сорок лет. Его неподражаемый, «неправильный», чуть с хрипотцой голос пел нашим родителям о полевой почте и о пути-дорожке фронтовой, о том, что враги сожгли родную хату, и о темной ночи, о любимом городе, о журавлях в небе, о шаландах, полных кефали, и о том, что было бы, если бы парни всей земли…

Народ верил голосу Бернеса больше, чем Политбюро. Валом валил на фильмы с его участием и нестройно под сто грамм подтягивал: «Я люблю тебя, жизнь»….

А он всю жизнь любил одну женщину.

— Я коренная москвичка, жила в Студенческом городке, сейчас на этом месте стоит гостиница «Космос»… После курсов стенографии и машинописи, потрудившись несколько лет в секретариате Министерства сельского хозяйства и в Госснабе СССР, уехала работать в Венгрию. Но через год ужасно заскучала и вернулась, не выдержав срока договора. И затем трудилась уже здесь, в Москве.

— У вас было много поклонников, Лилия Михайловна?

— Ну, на меня обращали внимание на улице… Собственно, все мои знакомства так и происходили. С кем-то я продолжала общение, с кем-то прерывала. Так случилось и с моим первым мужем, он меня увидел на улице. Потом два года разыскивал по Москве. И вот как-то случайно мы встретились на пляже в Серебряном Бору. Я купалась, он за мной поплыл. Догнал и объяснился…

— Кем он работал?

— Корреспондентом журнала «Пари-матч», потому как был наполовину француз. И через два года я вышла за него замуж.

— Так полюбили?

— Это была, наверное, такая сумасшедшая влюбленность. Я была наивной. Думала, что когда люди сходятся — они должны понимать друг друга, доверять. Тут этого не было. Все как-то не ладилось. К тому же свекровь, например, могла сказать: «Лиля, мой сын не может жить с одной женщиной!» Она гордилась, что ее сын такой донжуан — обаял всех красивых женщин в Москве. Я ей никогда не отвечала грубо, но здесь, в сердце, откладывалось.

— Как вы познакомились с Бернесом?

— Первого сентября 60-го года мы с мужем повели нашего сына «первый раз в первый класс» — во французскую спецшколу, которая была в Банном переулке. И я, увидев знакомое лицо (Марк тоже привел свою дочку в школу), сказала почему-то: вот стоит Крючков. А муж мне отвечает: какой Крючков, это Бернес!

— Как вы отреагировали?

— Мне вообще-то было все равно. Правда. Я очень спокойно относилась к актерам, никогда не была ничьей фанаткой. Естественно, я ходила в кино, фильмы с Бернесом смотрела, но не влюблялась. Никогда не интересовалась подробностями его жизни.

— А потом?

— Потом было первое родительское собрание. Помню, я была больна, с температурой, огорченная, даже злая, пошла на это собрание. И увидела Марка — он прилетел специально c гастролей, чтобы меня увидеть. Оказывается, уже тогда он ходил по Москве и всем сообщал о том, что влюбился. Я же этого не знала. Хотя в школе его дочка иногда подходила ко мне и говорила: «Лилия Михайловна! Папа звонил, спрашивал, как вы себя чувствуете». Мне это казалось как-то немножко странным — чего это вдруг чужой человек интересуется моей судьбой?

— Так что же случилось на том историческом собрании?

— Преподавательница сказала, чтобы родители сели на места своих детей, чтобы она могла с ними лучше познакомиться. И Марк и я сели за одну парту — наши дети сидели вместе.

— Вас, значит, дети подружили?

— Да. Свахи наши. И когда кончилось собрание, Марк Наумович мне говорит: «Лиля, а не хотите поехать к моим друзьям послушать Азнавура?»

А в это время мы Азнавуром восхищались, но издалека — ни у кого в Москве еще не было пластинок. Марк же только приехал из Парижа, откуда и привез диск. А так как я была зла на своих, то, позвонив домой и узнав, что мужа опять нет, согласилась. И мы поехали на Кутузовский проспект к его друзьям. Сидели, пили вино, слушали Азнавура. И я вернулась домой очень поздно — часа в два ночи, наверное.

— Что-то не верится, что такой боец, как Бернес, не продолжит осаду…

— Действительно. Через какое-то время Марк позвонил, пригласил меня на закрытые просмотры фильмов, которые не шли в прокате. Феллини, Антониони, Бергман… Это было такое счастье для советского человека! И так продолжалось довольно долго — сентябрь, октябрь… В общем, он так красиво за мной ухаживал. В ноябре я уже ушла к Марку.

— Быстро как…

— Все непросто было. Я же не ушла по безумной любви. Я даже в общем-то и не знала, что он за человек… Просто поняла, что я ему нужнее.

— А что же муж-француз? И зловредница свекровь?

— Сначала о свекрови. Она умно выжидала. У нас в квартире было два телефона. И когда Марк мне звонил, она брала другую трубку и подслушивала. Она была в курсе наших отношений. Но молчала. Собирала информацию. Она думала так: если я всерьез уйду — так тому и быть. А если все это несерьезно — она мне это потом припомнит.

Но, надо сказать, Марк никогда меня не приглашал к себе домой, хотя он был уже вдовцом, жил четыре года с дочкой в этой квартире, где мы с вами разговариваем.

— Кто же ему помогал?

— Такая злая-презлая домработница Марфа. Когда я пришла в дом, она взъярилась: вот еще одна явилась, видела я вас таких тут много!

— Но как все-таки вы решились?

— Тогда я лежала в больнице, и муж приехал меня оттуда забирать. Он задал мне один вопрос: «Это правда?» Что «правда» — я не стала спрашивать. Я просто сказала: «Правда». И тогда началось… Мы вышли из больницы, сели в машину, и часов до пяти дня он меня возил по Москве. Говорил: вот, смотри, сейчас брошусь с моста в Москву-реку вместе с тобой в машине. Словом, пугал как мог. Привез меня домой на Ленинский проспект. Затем позвонил своему приятелю, позвал на помощь. Я сидела на диване и говорила, что поеду к маме. Мне заломили руки назад. Сиди, мол, не рыпайся, никуда ты не поедешь. Потом уже наконец, часов в шесть или в семь, я сказала, что поеду к Марку. Ага! Мой муж сам сел в машину и поехал к нему. А Марк стоял на улице и ждал. Подъехал Люсьен, стал говорить о сыне. Марк предложил: ну что же мы с вами стоим и объясняемся, поедем к Лиле и выясним все. Что она решит — то и будет.

И вот они едут — каждый в своей машине — по Садовому кольцу на Ленинский проспект. У каждого светофора, где красный свет, открывается окно, и Люсьен спрашивает Марка:

— Это вы ей посылали цветы без конца?

— Да.

Следующий светофор, следующий вопрос:

— Вы с ней спали?

— Да!

Марк потом мне рассказывал: он в одну минуту сообразил, что если скажет «нет», что и было правдой, то больше меня не увидит. И… соврал. Такая ложь во спасение, как говорят.

Они подъехали к дому, Люсьен вошел в комнату и сказал: идем, он тебя ждет внизу. Я надела шубу, спустилась вниз, говорю Марку:

— Поехали.

— Куда?

— Не знаю.

Марк понял, привез меня к себе домой. Первый раз тогда я вошла в этот дом.

— А как дети отнеслись к вашему союзу?

— Наташа в это время болела. Жан был в школе. Мы с Марком утром сели в машину и поехали за ним в школу. Забрали его, привезли сюда. Он был такой веселый, довольный…

— Обрадовался, что будет жить с Бернесом?

— Еще не было ничего сказано. Но ситуация ему нравилась. Он с удовольствием навестил Наташу. А когда вечером я сказала, что мы сейчас поедем домой, заберем его вещи, он немножко огорчился. Ничего не сказал, но видно было, что что-то его смущает. Мы приехали на Ленинский проспект, я собрала свои и его вещи. Свекровь мне сказала: «Ну, Лиля, желаю вам счастья». И все. Так я осталась в этом доме на Садовом кольце.

— В этой шикарной квартире…

— Скромной двухкомнатной, ужасно запущенной. Марк жил, повторяю, один, домработница была жуткая. Мы тут же сделали ремонт, привели все в порядок…

— Вы тогда работали?

— В это время я занималась на курсах французского языка. Марк заявил: «Никаких курсов, ты будешь со мной работать». — «Как работать? Я не знаю, что такое сцена, что такое микрофон…» — «Ничего, научишься». И скоро я поехала в первую поездку с Марком. Стала вести его творческие встречи. Даже если в программе был конферансье. Марк всегда говорил: меня объявит Лиля.

— Говорят, у Бернеса был тяжелый характер…

— Жизнь гладкой не бывает. И мужчины все без исключения… нет, не эгоисты, но эгоцентристы. Они в нас любят себя. Марк был довольно сложным человеком со сложным характером. Вспыльчивый, но отходчивый.

— Он любил, чтобы за ним ухаживали?

— Да, конечно. И чтобы дома все было красиво, уютно.

— Вы сами готовили?

— В субботу и воскресенье, когда уходила работница, я готовила. Марк был неприхотлив в еде. А вот дети кричали: ой, сегодня мама готовит! Это был для них праздник.

— Вы жили по статусу — машина, дача?

— «Волга» и эта квартира, больше ничего.

— Он сам водил?

— Сам. Машину обожал — как и приемники-магнитофоны. Все это было в идеальном порядке. Регулярно менял старое на новое.

— А как одевался Бернес?

— Всегда в костюм. И в белую рубашку. Правда, у него еще были такая защитного цвета рубаха и пилотка. Это — для отдыха, когда никто не видит. Галстуки он обожал, всюду мы их покупали.

— Любил посещать рестораны?

— Нет.

— Светская жизнь?

— Нет. То, что сейчас называется «тусовка», для него было неприемлемо.

— Что обычно вам дарил?

— В доме всегда были цветы — гвоздики, розы.

— Курил? Выпивал?

— Не курил. И не пил. В молодости, может быть. При мне рюмка коньяка была событием.

— Мог выругаться матом?

— Нет. Он мог сказать какое-то грубое слово, но не матом. Мог покритиковать организаторов концертов или резко выступить на партсобрании и кого-то осудить — мне иногда приходилось звонить и извиняться за него.

— Лилия Михайловна, а вы не ревновали его к поклонницам?

— Нет. Он не давал повода. Помню, он уехал однажды в Польшу без меня с Майей Кристалинской. Там заболел. И потребовал: пока Лили здесь не будет, я петь не буду. Из Госконцерта прибежали с билетом, с паспортом и отправили меня тут же в Польшу.

— Вас он не ревновал?

— Нет. Не к кому было. Хотя… Он ревновал, если я с кем-то разговаривала дольше чем нужно. Или если кто-то в его присутствии делал мне комплименты. Не выносил: мол, это мое, не трожьте!

— Его очень донимали поклонники?

— Да. Бывало, и домой приходили. Даже из заключения. Где брали адрес, не знаю. Однажды я открыла дверь какому-то мальчику. Марк кричит: «Лиля, иди сюда, кого ты пустила?» Оказывается, ему сказали в колонии, что Марк любит мальчиков, — вот придешь, и он устроит тебе сладкую жизнь. А однажды Марка… проиграли в карты. Это было еще до меня… После смерти Сталина была амнистия. И Марка проиграли в поезде — конкретно не его, а его героя — Огонька из фильма «Ночной патруль». И человек, который проиграл, должен был убить Марка. А один из заключенных пришел к нему и предупредил. Марк позвонил в органы — и дней десять в квартире и внизу у лифта дежурила охрана. И в машине он ездил с ней.

— А дети продолжали дружить между собой?

— Да, хотя, конечно, ревновали. И поделили: одна моя рука принадлежала Наташе, другая — Жану. Они иногда ссорились: ты не на своей стороне, это моя сторона. Наташе было приятно, что у нее появилась мама, а Жан стал Марка звать папой.

— Он не переживал разлуку с родным папой?

— Думаю, что сначала. А потом… ведь его отец не захотел его видеть. И до 27 лет вообще не общался с ним, не интересовался его судьбой, не помогал…

— Как Бернес проводил свободное время?

— У него, по-моему, его и не было никогда. Он должен всегда быть в работе. Когда перестали приглашать в кино, он серьезно занялся песней. Искал стихи, встречался с композиторами, поэтами…

— Кто приходил к вам в дом?

— У нас бывали наши друзья по кино и не только. Много иностранцев. Французы, югославы, даже американцы. Мы их принимали и сами ходили в гости. Правда, первое время побаивались — все же прослушивалось.

— Он пел за деньги на частных вечеринках?

— Никогда в жизни. Помню, как-то в Одессе ему предложили большую сумму денег, чтобы он спел на свадьбе, — он отказался наотрез.

— У него была мечта?

— Он мечтал о театре одного актера … Увы, все было трудно. К артистам эстрады относились ведь как к скоморохам. Хотя и приглашали на все правительственные концерты.

— Он этим пользовался?

— Никогда ничего не просил. Мы впятером жили в этой двухкомнатной квартире. А сам любил делать людям добро. Причем его можно было об этом не просить, а просто сказать: у меня не получается то-то. Он реагировал немедленно: если смогу, я помогу. Если сработает моя «визитная карточка». Он любил помогать не материально, а своей заботой, участием. Потому что жили мы скромно — у Марка Наумовича была очень маленькая концертная ставка.

— Неужели? У Бернеса-то?

— Представьте себе. Вот в кино у него была высшая ставка — по-моему, 500 (то есть пятьдесят) рублей. А на эстраде за концерт он получал 125 рублей. (то есть 12 руб. 50 коп.).

— А левые концерты?

— Тогда это было абсолютно немыслимо. Были шефские…

— Он не пробовал изменить ситуацию?

— Марк долго терпел. Но наконец всюду по филармониям стал брать справки о сборах — всюду же были аншлаги! Как-то была Декада советского искусства в Ташкенте. Обратно мы летели в одном самолете с Фурцевой. Марк подсел к ней, и, видимо, зашел разговор о сборах. Он отдал ей все справки. И тогда ему сделали уже 25 рублей за концерт. Повысили в два раза. Это было уже в 67-м — за два года до смерти.

— Что он обычно исполнял?

— У него было много песен в репертуаре. Марк ведь не пел бравурных песен. У него были интимные, задушевные песни о сегодняшнем дне, о любви, о войне. И «Тучи над городом встали», и другие…

— С кем из композиторов ему нравилось работать больше всего?

— С Френкелем и Колмановским. Потому что Френкель его чувствовал удивительно. С Колмановским первое время он притирался. Знаменитую «Я люблю тебя, жизнь» Эдик несколько раз переписывал — Марк все говорил: нет, не то. Так же бывало и со стихами.

— А как появилась легендарная «Хотят ли русские войны»?

— Мы были на какой-то выставке в Сокольниках с Женей Евтушенко и с его первой женой Галей. Женя с Марком ушли, пардон, в клозет. И там, как потом Марк мне рассказывал, произошел такой диалог. «Жень, напиши, наконец, песню для меня». — «Какую?» — «Ну, типа, хотят ли русские войны и все такое». Это был его рефрен, который он бросил Жене. Тот, видимо, вдохновился. И эта песня затем стала гимном…

— Это было их первое сотрудничество?

— Нет, еще до этого они написали песню на гибель Кеннеди. И успели записать. Но ее запретили. Потом на ее основе была создана песня «Пока убийцы ходят по земле» — музыка там великолепная.

— Расскажите о его последних днях…

— Он очень долго держался. Болезнь пришла не в один день — долго не могли поставить диагноз, хотя он терял силы.

— То есть работал, будучи смертельно больным?

— И, наверное, не один год. Не было диагноза. В институте на Хорошевке ему же все время ставили диагноз радикулит. И только после томографии выяснилось, что у него был неоперабельный рак легких. Притом, что он не курил. У него первая жена и сестра, кстати, умерли от рака. Он долго держался.

— Вы были рядом до конца?

— Конечно. Все время. Он умирал в кремлевской больнице на Рублевке. Там он уже на ногах не держался. Но отказался от наркотиков.

— Почему?

— Потому что понимал, что бредит, что воюет с тенью. Это его, наверное, раздражало. Я стояла у него в ногах, когда уже началась агония. И он сказал мне: уйди, тебе же тяжело! И я из-за кровати пошла к этому закутку, чтобы спрятаться… Последние его слова были: «Куда ты?"Мне потом передали, что он говорил: «Если бы я мог Лильку взять с собой, я бы спокойно закрыл глаза». Он очень боялся, что меня уведут, что я брошу детей…

— Но так же не случилось?

— Так не могло случиться. Я не могу сказать, что никуда не ходила, но чтобы выйти замуж — об этом не могло быть и речи.

— Сколько лет вы прожили вместе?

— Десять…

Она не хочет больше говорить о детях — слишком больно. Они далеки — во всех смыслах. Наташа Бернес живет в Америке под Нью-Йорком уже 23 года. Востоковед по образованию, работает в фирме. У нее 27-летний сын от первого брака Марк Бернес, который живет в другом городе. В 79-м Лилия Михайловна ездила к ней в гости. А этим летом Наташа была в Москве.

А сын… это ее беда и боль. После операторского факультета ВГИКа не работал, как и отца, его интересовали только женщины. Четырежды женат. Со своей дочерью, внучкой Лилии Михайловны, не общается. Пытался отсудить свою часть приватизированной квартиры у матери, сорвал фотографии отчима со стен — эта история в свое время нашумела и дошла до мэра. Лилия Михайловна перенесла инфаркт, а сын помимо позора получил по указанию Лужкова отдельную площадь. Теперь половина квартиры Бернеса принадлежит его вдове, а вторая половина — городу.

— Мне дали спокойно дожить. Больше я ничего не просила, — голос ее почти не дрожит, а в глазах мелькает предательская слеза…