Есть люди, которым в этом мире слишком тесно. Например, Дмитрий Дибров.

Ему тесно в рамках одного канала — поэтому он кочует с НТВ на Первый. Тесно в рамках одной программы — поэтому меняет едкую «Антропологию» на восторженную «Апологию». Тесно в рамках журналистики — и вот тебе Дибров-музыкант, актер и писатель. Ненужное зачеркнуть.

— Дмитрий, в программе «Апология» вы восхваляете достижения героев передачи, отстаиваете их гипотезы. Не слишком ли все это приторно для вас?

— Я и дальше намерен работать только с позитивом, собираюсь приглашать только тех людей, которые являются хоть в чем-то примером для подражания. При этом стараюсь не делать из «Апологии» карамельной передачи, стремлюсь достичь баланса между позитивом и занимательностью. Поэтому ни о какой слащавости не может быть и речи.

— Вы восхваляете искренне или играете лишь роль ведущего заступнической передачи?

— Я искренен в том смысле, что выбор героев для «Апологии» делаю сам. Условно говоря, из пятисот людей, которые хотели бы показаться в прямом эфире на Первом канале, я выбираю только одного. И поверьте мне, уж этот один достоин самых высоких слов с моей стороны.

— Как-то вы сказали, что в тележурналистике ругаться с кем-либо, приглашать оппонентов — это самый простой путь в завоевании зрителя. Вести такую передачу, как «Апология», тяжелее?

— Это действительно более тяжелая задача, чем пригласить кого-либо на ТВ-перебранку. Ведь постоянно приходится отвоевывать зрителей у тех, кто не гнушается средствами и кто показывает голые задницы. Зритель у нас на всех один. И привлечь его позитивом дело нелегкое.

— Такая сладкая передача поднимает вам настроение или после эфира вы на ком-нибудь отыгрываетесь, стремясь приобрести душевное равновесие?

— Я так сознательно выстроил свое дело, что вижу только тех людей, которых хочу видеть. Многие из них мои друзья и хорошие знакомые. После эфирной беседы с ними невозможно устать и потерять душевное равновесие. Часто с моими гостями я засиживаюсь в кофейне до утра. Эфир длится 45 минут, и за это время я не успеваю все расспросить и все выговорить.

— Но бывает же так, что вы приходите в плохом настроении, и общаться ни с кем не хочется, а уж тем более восхвалять…

— Я хорошо усвоил психологические упражнения для работы в прямом эфире. И если ты будешь тащить в кадр все то, что тебя характеризует как тварное существо, то у тебя ничего не выйдет. Начав работать в ночном эфире, я понял, что нельзя с понедельника по пятницу казаковать, в субботу переключиться, а в воскресенье утром сесть праведником. Так не выйдет. Легче всю жизнь перепахать в угоду прямому эфиру. Так оно и идет: что бы я ни чувствовал днем, вечером срабатывает какой-то тумблер в организме и автоматически все переключает.

— Некоторые бывшие поклонники «Антропологии» сетуют: «Куда же подевался ум и остроумие Диброва?! Где тот глубокий и интеллектуальный ведущий?!» Что бы вы могли ответить им на этот счет?

— Пусть включат телевизор и посмотрят «Апологию».

— Они как раз и говорят это после просмотра «Апологии».

— Тогда пусть лучше сами себя и спросят. (Смеется.) А я что могу сказать? Я всегда здесь. Меняется только канал. А ремесло мое и почерк одни и те же.

— Недоброжелатели «Апологии» говорят, что ваш рейтинг как журналиста падает. Вы задумывались об этом?

— Конечно, я сижу дома и думаю, но вот только не о рейтинге, а о том, что бы мне сделать такого, чтобы быть полезным еще большему числу моих соотечественников. Вот только это самое полезное определяю я. Кто-то скажет, что попахивает фашизмом. Но мне почему-то кажется, что на этом этапе кто-то или что-то дает мне право принимать решение, не опасаясь, что мои решения будут опрометчивыми. Только поэтому механизм, который распоряжается жизненными закономерностями, и держит меня на таком ответственном участке, как самостоятельное ведение самостоятельной программы. Вопросы рейтинга меня никогда не интересовали. Так было, когда я делал рейтинг 18%, будучи ведущим программы «О, счастливчик!», и тогда, когда за 7 лет до этого я показал, что такое прямоэфирный телефон. Помню, лишь с Владом Листьевым мы со смехом соревновались друг с другом в различных чартах и списках популярности. Где-то он первый, а где-то я. А вот от «Антропологии» никто и никогда не ждал рейтинга. Это была совсем другая работа, там были свои критерии. Что же касается моего рейтинга как журналиста — об этом судить нашим телезрителям.

— В открытом кафе «Атриума», где проходят съемки «Апологии», всегда можно заметить зрителей. Что их притягивает туда, ведь можно все увидеть и по телевизору?

— У нас есть завсегдатаи, которым, видимо, нравится ощущение события в жизни. Например, один из них поэт. Он многие годы писал, но, принося в журналы свои творения, получал от ворот поворот. При этом он тянулся к миру искусства, хотел, чтобы его жизнь была полна интересных и глубоких событий. Вот он сидит у нас на публике, вопросы задает, и ему это нравится. Есть еще бизнесмен, который приходит к нам в надежде на некоторое время вернуться в свои студенческие годы, когда были споры ни о чем, когда чудесные речи о духовном составляли основу пирушек. Будничная жизнь офиса не составляет всю его сущность. А молодежь заходит из кинотеатра по дороге в ночной клуб. У нас они посидят на музыкальных вечерах, послушают музыку и поедут дальше.

— Говорят, вы не любите, когда вас называют эрудитом. Почему?

— Чем больше я узнаю, тем больше понимаю, как я далек от идеального представления о мире и от идеальной эрудированности. Да и о каком системном образовании можно говорить, когда никто из нас не говорит на латыни? Может быть, я действительно читал чуть больше, чем статистический прохожий, но наверняка меньше, чем академик Борис Раушенбах. (Усмехается.)

— «Эрудит» для вас это ругательное слово?

— Это никакое слово. Это как блондин или брюнет. Быть эрудитом ни плохо, ни хорошо. Эрудированный человек может быть и пакостником, и праведником.

— Но вы вообще заботитесь о своем имидже?

— Имидж — это форма без содержания. Вот почему мне смешны заботы коллег о том, как они выглядят перед камерой. Для меня это не имеет никакого значения. Вот посмотрите: я в кадре сижу скрюченный, как улитка, у меня нос, как у удода, у меня явно слышимый южнорусский акцент, в минуты эмоционального подъема я начинаю тюкать. В Ростове-на-Дону все тюкают, и я не собираюсь от этого отказываться. Я казак, и мне здесь нечего стыдиться. Но это же недопустимо на ТВ! Просто, видимо, во мне есть что-то гораздо более важное, что позволяет зрителю простить мне все это. И это вовсе не имидж, а мировоззрение. Самое главное для меня сейчас добросовестно выполнять функции телевизионного священника. А ТВ занимает сегодня ту самую нишу, которую многие века занимала церковь. Это форма, в которой живет самосознание нации. Так, житель Нарьян-Мара полагает, что он еще часть России, только потому, что эту самую Россию показывают по телевизору.

— В интервью вы любите рассуждать о сексе. Быть сексуально привлекательным на экране для вас важно или тоже уже на это наплевать?

— (Усмехается.) Мне это не важно, но как бы тут не получилось, как в вопросе с дровами. «Нужны ли вам дрова?» — спросили человека. «Нет», — ответил он. Наутро проснулся — дров нет.

— Говорят, что в своей квартире, напоминающей фрегат, порой вы устраиваете музыкальные сейшны. Как на это реагируют ваши соседи?

— К счастью, хорошо. Наверное, они уже знают разницу между чикагским блюзом и блюзом дельты реки Миссисипи. Я живу рядом с синагогой, и соседи сверху по пятницам тоже играют мне «Хава нагилу».

— Когда вам в лицо говорят, что вы весьма средний вокалист, то вы не обижаетесь, а лишь опровергаете это, ссылаясь на энергетику, прущую из вас. Надеетесь разогнаться и взять новую высоту или вы просто необидчивый человек?

— Это оттого, что я слышу, как поет Сережа Чиж. Что тут поделаешь, Господь не дал! Но это не соревнование. Джон Леннон не самый лучший вокалист на свете, но тем не менее у него было то, что сделало его самым влиятельным музыкантом своей эпохи. Помимо связок есть еще что-то. А если говорить про обидчивость, то я весьма добродушное существо.

— А вот я читала, что как-то вы обиделись на журналистов, которые не в лучших красках описали вашу личную жизнь, и сказали, что целый год не будете общаться с ними.

— Человеческая мерзость и пошлость просто взрывают меня. Вот вы передо мной сидите, и я вас едва знаю. А представьте, я вас сейчас спрошу: «А вот вы с кем спите? Кстати, у вас сегодня был секс?» Не правда ли, мерзость? Есть грань, за которой начинается пошлость. Да это же скотство — спрашивать мужчину про это! Они же называют поименно дам, с которыми связала меня судьба! И это они называют журналистикой! Неужели во мне есть что-то такое, что позволяет полагать, что со мной такие фокусы уместны? Все это делается для того, чтобы доказать: сегодня нет героев, все сволочи, разложенцы. Высший свет — дерьмо.

— Слышала, что вы сейчас усердно трудитесь над книгой…

— Книга не обо мне, а о том, что я смог понять за последние 25 лет после того, как переступил порог «Останкино». Рабочее название книги «Раб лампы». Имеется в виду джинн из «Аладдина», который вроде бы всесилен и всемогущ, но жив, только пока он раб лампы. Если лампу не трут, то она лежит тысячу лет в подвале у Аладдина, и никто не вспоминает, что там есть всемогущий джинн. Есть еще подзаголовок: «Как стать телезвездой за одну ночь». Человек, прочитавший эту книгу, если появится в кадре, то станет телезвездой немедленно. А если и не станет, то все равно на своем прежнем жизненном месте уже не будет. Мою книгу можно будет использовать как учебник.

— Готовите себя к преподавательской деятельности?

— Нет, я уже в ней был. Три года назад меня пригласили в РГГУ прочитать в течение семестра курс под названием «Ведущий телепрограммы». Я добросовестно сделал свое дело и понял, что педагогика — это не мое. Тигр бросается с одной силой и на слона, и на кролика. Так и я с одинаковой искренностью работал и на ТВ, и в университете. Как-то я подумал: «Что лучше: стоять и преподавать 30 студентам или 30 миллионам телезрителей при одних и тех же энергетических затратах искренности?» Выбрал второе.

— Тогда для чего вам эта книжка?

— Всю жизнь я интересовался, отчего люди становятся литераторами. Я всегда знал, что буду работать на ТВ, и всегда предполагал, что конечным итогом моей деятельности будет литература. Я часто спрашивал писателей о том, как они ими становятся. И все как один говорили: «Писать надо только тогда, когда не писать не можешь». И вот я уже не мог не писать, но все не брался. Вернее, брался, но все шло туго, не было стимула или не хватало самодисциплины. Мой друг Виктор Ерофеев оказался тем кием, который ударил по шарам и потребовал, чтобы они катились в лузу. Он сказал: «Немедленно писать, и чтобы к июлю был текст». Вот и тружусь.

— Я читала, что вы строите двухэтажный дом. Как скоро собираетесь туда переехать?

— Я не строю двухэтажный дом, я купил двухэтажную квартиру на том месте, где стояла дача Берии. Сейчас там живописный комплекс с домами низкой этажности, которые стоят прямо в лесу. Я взял кредит — подумал, что можно, как на Западе, жить в долг. Оказалось удобно. В моей нынешней квартире больше живут гитары, чем я. Постоянно спотыкаюсь о кабели. Кредит-то я взял, а на ремонт у меня денег нет. Иногда приезжаю туда и смотрю, как растет благосостояние соседей, как травку начинают высевать, как стоят красивые уличные фонари, как все обносится забором с охраной. Потом захожу в свою новостройку, сглатываю слюну и уезжаю. Но когда-нибудь у меня появятся деньги на ремонт!