Архив

Сердца четырех

Когда эта картина появилась на телеэкранах, ее не лягнул только самый ленивый критик. Но уже на другое утро вся страна (в том числе и непьющие) дружно орала «Пора-пора-порадуемся…» и спешила каждый вечер к экранам.

21 июля 2003 04:00
1152
0

Когда эта картина появилась на телеэкранах, ее не лягнул только самый ленивый критик. Но уже на другое утро вся страна (в том числе и непьющие) дружно орала «Пора-пора-порадуемся…» и спешила каждый вечер к экранам. Кстати, догадайтесь с трех раз, какой самый любимый фильм у Киры Муратовой?

Да! Да! Так что прислушайтесь: грохочут русские сапоги по французской литературе, а наша Франция, на минуточку, та же Украина: Одесса и Львов, когда-то еще не заграничные, а очень даже советские…


МЫЛИ ЛИ ФРАНЦУЗЫ РУКИ?

Эта романтическая история любви и дружбы, как ее понимали в XVII веке в прекрасной Франции, началась в России почти тридцать лет назад, в 1974 году. Тогда Александр Товстоногов собрал в одну команду Марка Розовского, Юрия Ряшенцева и Максима Дунаевского. Вместе они благополучно родили пьесу, которую он и поставил в Московском ТЮЗе.

Далее легенда гласит, что сие зрелище посетил некий чин из Госкино, весьма впечатлился и дал «добро». Заявка была отправлена в Одессу, и тамошний режиссер родом из художников Георгий Юнгвальд-Хилькевич, засучив рукава, перелопатил сценарий, потому что хотел снимать то, что хотел, — ведь это был его любимый роман, который он знал почти наизусть с детства. Первая и третья серии были переписаны им практически заново. Дунаевский под его нажимом переделал музыку. Правда, тексты песен, предложенные Юрием Ряшенцевым, остались нетронутыми. А режиссер тем временем отчаянно влезал в эпоху — осваивал килограммы исторической литературы. Ему было важно все: как и что тогда во Франции ели, как разговаривали, во что играли на улицах дети, как выглядели парижские улицы, что носили — вплоть до того, сколько раз мыли руки. Причем в разных сословиях. Картина должна быть очень достоверной — об этом болела голова Хилькевича, которого за глаза все звали Хилом.


САМИ С УСАМИ

Неотразимость героев приветствовалась. Боярский специально для роли отрастил длинные усы. Они стали даже закручиваться вверх. Игривая гримерша решила подвить кончики, слишком близко подвинулась, артист забыл о многом, в том числе и о щипцах и усе… В результате и лишился последнего. Боярский чуть не плакал от огорчения. Пришлось подклеивать. Но это такие мелочи…

Артист хотел быть во всем первым. Его распирал трудовой героизм. Боярский смотрел, как одевают дублера-каскадера, да и надумал прыгать сам. С высоты пятиэтажного дома. Разбежался на антресолях и… Хилькевич только успел скомандовать «Мотор!» А тот уже внизу, в сене. На площадке все замерли. Наконец показалась голова с усами.

— Все в порядке. А сколько за трюк платят?

И через пять минут — еще раз! Уже без камеры. Просто так. Потому что…

— Первый раз ничего не понял. Я должен был это почувствовать.

Он считал, что его герой должен уметь все, даже кусаться. И однажды, фехтуя с Борисом Клюевым, укусил его шпагу. Сломался зуб. Был как раз перерыв, ну и запил эту травму стаканом вина. И играл потом как ни в чем не бывало… Ведь «шрам на роже — мужику всего дороже».


ТАНЦУЮЩАЯ В ТЕМНОТЕ

Изящная Констанция Бонасье танцует и поет в фильме очень естественно. Но чего это стоило Ирине Алферовой!

— Как-то мы снимали сцену, где я должна была, напевая, танцевать, — вспоминает актриса. — Это сложная музыкальная сцена, я думала, у нас будет балетмейстер, профессионал. И вот съемка. Интересуюсь, где балетмейстер.

— Какой балетмейстер? Делайте что хотите!

Вообще Миша ко мне хорошо относился, опекал… И тогда я увидела первый раз его разъяренным. Он кричал: я не буду сниматься, я отказываюсь! Но нам сказали: времени нет — делайте что хотите. Это была полная импровизация… Я стала судорожно вспоминать какие-то танцевальные движения того времени… Единственное, что я вспомнила, — поклоны. Их я и обыграла — такие реверансы-книксены…

Кстати, потом Констанцию дрожащим голоском озвучивала Анастасия Вертинская. И сделала это, по словам режиссера, просто великолепно. Может, потому, что сама была влюблена. В Михаила Козакова, который озвучивал кардинала (Трофимов в жизни немного заикается). А несчастную аббатису, настоятельницу монастыря, которую потом погубила миледи, озвучивала Лия Ахеджакова.


ЕСТЬ В ГРАФСКОМ ПАРКЕ ЧЕРНЫЙ ПРУД…

Многие до сих пор считают, что Терехова снималась в парике, — такие роскошные волосы у миледи. И зря. Прическу для свой сексапильной героини актриса придумала вместе с режиссером, благо «материал» позволял. И каждый день перед съемками светлые локоны завивали горячими щипцами. Так и сожгли почти все. К концу съемок волосы у актрисы стали почти как солома. Но на фильм их хватило.

Коварная Миледи в картине весьма аппетитна, и режиссер остался доволен. Но самокритичной Тереховой сначала ее образ не очень глянулся:

— Я огорчалась, если не очень хорошо выглядела. Но прошло время, оказалось, это правильно. Ведь тогда я нарочно не спала ночами, чтобы к съемкам иметь уставшее лицо, круги под глазами. Ведь у Миледи бешеный ритм жизни, она ночи напролет проводит в седле.


ПОРА-ПОРА-ПОРАДУЕМСЯ…

А благородная четверка тем временем резвилась по полной программе. С утра артисты наряжались в свои мушкетерские доспехи и так жили весь день. Ходили в них в ресторан, в столовую, на рынок… И спали также в этих камзолах и плащах — для полного вхождения в образ. А в образ герои входили регулярно каждый день. Амбре в сто лошадиных сил на площадке было обычным делом, что злило режиссера, но увы… Бороться со стихией было невозможно. Потому что у стихии было дамское лицо.

Так, во Львове следом за актерами ездил целый автобус с поклонницами. Технология была отработана. Киношники останавливаются снимать, а дамы уже тут как тут — метрах в двадцати раскидывают скатерть-самобранку со всеми вытекающими. Режиссер потом признавался:

— Для нас это было настоящим мучением.

А еще следом обычно ездила секретная «Волга» с огромной канистрой вина в багажнике. С краником, к которому мушкетеры регулярно прикладывались…

Но бывали у героев и черные дни. Однажды мушкетеры (кроме Смехова, который реже приезжал) и Владимир Балон (де Жюссак) спустили все что можно, и суточные в том числе. Посидели голодные, а потом стащили в магазине ящик с копченой рыбой. Воровал Мартиросян (он в картине играл гвардейца), остальные отвлекали внимание продавца. Потом меняли на другую еду и вино. Эта история затем обросла легендами.

Хилькевич управлял этим актерским беспределом, стиснув зубы…


А ЗА КОЗЛА ОТВЕТИШЬ!

Легкомысленный Боярский однажды вступил в преступные отношение с козлом. Уж больно он ему понравился — не козел даже, а козленок — хорошенький, с бантиком, на тоненьких ножках. Михаил Сергеевич, недолго думая, захватил казенный живой инвентарь из Львова домой, в Питер. Загипнотизированные стюардессы (причину см. выше) пустили в самолет эту сомнительную парочку. А там уж козлик, как опытный авторитет, стал метить территорию. Причем не самыми приятными элементами жизнедеятельности. Сколько человек после полета костюмчики отстирывало — история умалчивает…

Появление парнокопытного в коммунальной квартире артиста тоже почему-то восторга у соседей не вызвало. Что не помешало ему бегать ночью по длинному коридору, стучать копытцами: цок-цок-цок…

А потом его приодели. В театре у Боярского штанишки сшили. И кумир ходил с козлом, как с собакой, по Петербургу. Клуни с его свиньей отдыхает! А приземленные товарищи во Львове думали, что от козлика остались лишь рожки да ножки… Приходит гневная телеграмма от Хилькевича: «Срочно возвращайте козла!» Пришлось сладкой парочке вернуться обратно в Одессу.


ЛОСЬ ГЮРЗЕ НЕ ТОВАРИЩ?

Сексуальный коммунизм нагло царил в мушкетерской среде. Его основной закон гласил: никаких личных романов. Из претенденток выбирали самую красивую — одну на всех («и все за одного»!). Конечно, с ее согласия. Тут проблем не возникало… Особенно девушки фанатели от Боярского, настоящего секс-символа советского кино. Некоторые просто теряли сознание. А мужики, мягко говоря, недолюбливали… Кстати, милиция во Львове к ним была благосклонна. Привозили даже конфискованные на границе с Польшей порнографические фильмы. Приезжали в гости со своей передвижной установкой. Все укладывались на пол и пялились на потолок… Что там было — история стыдливо умалчивает…

Вскоре у мушкетеров неизбежно появились кликухи. Портос — Варан. Д’Артаньян — Лось. Арамис — Гюрза. Последний, кстати, считал, что Гюрзой его назвали несправедливо. Подумаешь, «приватизировал» девушку в своем номере…


ХОЛОДНЫЕ ЖЕНЩИНЫ

Опытные донжуаны, они знали подход к женщинам. Причем к разным. Идя в бухгалтерию, например, они выстраивались гуськом друг за другом, опускались на колени и так шли. Движение на улице замирало — все прохожие лицезрели, как благородные особы, подметая плащом мостовую, поднимаются на коленях на третий этаж, к бухгалтеру Клавдии Петровне, которая тоже не могла не оценить этого. Суровая женщина, метр пятьдесят ростом, сдавалась и открывала кассу.

Вообще им верили. Девочки в магазинах давали в долг и во Львове, и в Одессе. Водка «Лимонная» — чудесная… С тех пор они ее не пьют.

А потом в Одессе был назначен концерт в комсомольском клубе. Заботливый Боярский приехал заранее. И не один. Поскольку у каждого мушкетера должна быть своя женщина, то нескольких он припас для друзей в рефрижераторе — чтобы не испортились к их приходу… И сам сидел за компанию неглиже. В холодильнике. Ему казалось, что это очень смешно. Дамы терпели — тем более они были закрыты! И когда мушкетеры пришли, все были, конечно, в восторге. Придумку Д’Артаньяна оценили по достоинству. Но на следующий день у него началась страшнейшая ангина. Слава богу, мама артиста оказалась рядом.


ЗОНА ОСОБОГО ВНИМАНИЯ

Но органы тоже не сидели сложа руки в условиях такого аморального беспредела. В один не очень прекрасный день Хилькевича вызывают в местный КГБ. И ставят в известность, что его артисты — все как один матерые антисоветчики. Болтают лишнее, глумятся над советской властью, анекдоты травят про вождей. И не подозревают, что в гостинице «Ульяновской» везде натыканы микрофоны. Они записали, как Боярский изображал шамкающего Брежнева, а Дуров крыл последними словами другого Ильича, первого…

Разговор получился долгий и неприятный для режиссера. Он убеждал, что артисты — они же попугаи по сути. Работа у них такая — кривляться. Собеседники в погонах сомневались… Хилькевич буквально на коленях умолил, чтобы хода этой записи не давали. Вернулся, рассказал актерам. Они сначала посмеялись. А потом призадумались — кому приятно жить под колпаком? И быстренько перебрались из этой гостиницы в другую, поскромнее… А Дуров все-таки из-за этой истории, кстати, тогда не получил очередного звания.


ДЮМА ПО-РУССКИ

Парадокс: весь этот дикий творческий угар, разгул и беспредел на съемках соответствовал нормам самой строгой театральной школы — системы Станиславского. И сами артисты, и режиссер внятно позиционировали себя как последователей великого новатора. Они были воспитаны на этой системе, понимая, что здесь нельзя «играть по-французски», то есть искать образ, увлекаясь внешней формой, без нерва, накала и страсти. Режиссер сразу же предложил артистам не представление, а развлечение, по сути детскую игру в мушкетеров. И это был самый точный ход, хотя и самый трудный. Спустя годы Хилькевич поймет: у картины такой успех и такая длинная жизнь потому, что он снимал ее для себя — спасался от совковой действительности, играя в «другую жизнь». Эта удача, увы, не повторится при последующих мушкетерских сиквелах, что, впрочем, закономерно в кино. А первый фильм, которому стукнул четвертак, по-прежнему греет зрителя.


МИХАИЛ БОЯРСКИЙ: «Я СОЛДАТ, НО НЕ ПОЛКОВОДЕЦ»

— Когда меня пригласил Хилькевич, я мог быть Рошфором, Атосом, Арамисом — на выбор. Но стал Д’Артаньяном… И стремился только в Одессу. Все остальное казалось пресным. Было так приятно с утра вставать, переодеваться в мушкетерский мундир и чувствовать себя Д’Артаньяном… Рядом — море, прерии, лошади, сено… И мы грязными руками с удовольствием раздирали дичь. Очень естественно как бы перешли в XVII век. Это было чудесно…

Да, мы хулиганили. Но наше хулиганство было добрым. В том, что мы делали, не было никакого цинизма. Это были розыгрыши. Нами двигал здоровый мальчишеский азарт, который иногда нас заводил в милицию. Мы не могли быть в жизни праведниками, а в кадре гуляками. И пытались развить в себе те качества, которые были в мушкетерах. Как актер я должен был доказать свою состоятельность. Мне нужно было всех превзойти — в выпивке, верховой езде, фехтовании, амурных делах. Это была как бы проверка. Даже в магазин за водкой отправляли меня как хитрого гасконца. И я шел. Много чего можно вспомнить…

Сейчас уже я понимаю, что Д’Артаньян — глобальная роль в моей жизни, все большое видится на расстоянии. Иногда я шучу, что под «Пора-пора» меня даже хоронить будут. А пока… Несколько лет назад я написал сценарий романтичного завершения жизни мушкетеров — не по Дюма, это самостоятельная версия. Слава богу, все артисты живы… Дунаевский тоже согласен… Но, кажется, никого это не интересует — кроме нас и зрителей. А ведь денег нужно не очень много — вполне достаточно полмиллиона долларов. Но и тех нет. А Хилькевич, кстати, отказался. Говорит: если вас еще раз увижу — у меня будет снова инфаркт. Материал у меня всегда с собой в сумке. Я его таскаю везде как дурак… Страницы пожелтели… И уже потихонечку начинаю сомневаться. Судя по всему, эта история не очень нужна людям… Сейчас людям не до удовольствий. А я солдат. Мне нужно сказать: займи эту высоту, закрой грудью амбразуру. Я готов это делать, пожалуйста. Но я не полководец, который собирает армию. Это другая профессия… В общем, я уже перестал надеяться.


ВАЛЕНТИН СМИРНИТСКИЙ: «МНЕ БЛИЗОК ГЕДОНИЗМ ПОРТОСА»

— У меня раздался звонок из Одессы. Мне предложили приехать попробоваться, но мне даже конкретно не сказали, на кого. А я в то время сломал ногу, бюллетенил. И мне нечего было делать. Хотя уже и был подписан контракт с Рижской киностудией — режиссер Алоиз Бренч собирался снимать двухсерийный детектив. Причем в Германии и Польше. Но я с удовольствием полетел в Одессу. Там выяснилось, что меня пробуют на Портоса. Я удивился и не поверил… Я-то видел себя прежде всего Д’Артаньяном… В крайнем случае — Атосом. Арамисом? Ну, он немножко попротивнее… А вот Портосом — никак. Сказал Хилькевичу: смотри, в каком я состоянии. Да и по комплекции недотягиваю. Он: ничего, мол, поправишься, мы оденем тебя… У него были какие-то свои режиссерские аргументы, что-то ему во мне «показалось». Затем, как ни странно, меня утвердили на самом высшем идеологическом телевизионном уровне — этот телефильм делался по заказу Гостелерадио. И мне пришлось отказаться от контракта с Бренчем: совпадали съемки.

Я начал сниматься. Все было сложно. И не только потому, что мне делали искусственно всякие накладки. Мне впервые в кино пришлось играть характерную роль — то, что в театре часто вытягивается за счет грима. Но в кино это всегда заметно. Более реалистичный экран «продает» грим, накладки. Если не играть убедительно, можно сразу себя разоблачить. Мне помогала атмосфера на съемках, которую мы создали сами. Наша дружба, которая сохранилась до сих пор, завязалась тогда. И наши веселые задорные отношения со взаимными подколами автоматически переносились на экран. И наверное, это и заражало зрителя — было видно, что все делается очень искренне. Вообще-то моя жизненная философия во многих вещах соприкасалась с портосовской. Поэтому мне было нетрудно понять его.

Сейчас я, конечно, по-другому сыграл бы Портоса. Я же тогда был молод… Сейчас уже, с позиций своего возраста, я бы по-другому что-то интерпретировал. Кстати, Депардье именно это пытается делать в фильме «Железная маска» — я его дублировал. Там есть несколько забавных находок. И получился яркий блокбастер.

Главное — время как бы все расставило по своим местам. Фильм популярен и любим народом до сих пор, как это ни парадоксально и ни смешно…