Архив

О, «ВРЕМЕНА», О, НРАВЫ!

«Имейте в виду, вы последняя из журналисток, с кем я разговариваю в этом году. Хочу с этим делом завязывать», — так серьезно встретил меня признанный гуру телевизионного экрана. Понимаю — скучно повторяться, ведь многие факты из его биографии просто кочуют из интервью в интервью.

4 ноября 2002 03:00
1515
0

«Имейте в виду, вы последняя из журналисток, с кем я разговариваю в этом году. Хочу с этим делом завязывать», — так серьезно встретил меня признанный гуру телевизионного экрана. Понимаю — скучно повторяться, ведь многие факты из его биографии просто кочуют из интервью в интервью. Поэтому всем известно об его «иноземном» прошлом, работе с Филом Донахью и должности президента телеакадемии. Ну все, размышляла я, сидя в аристократичной гостиной, с его-то богатым опытом он сейчас быстренько переключит беседу исключительно на тему работы, а от разговора о личной жизни будет, как всегда, умело увиливать… Да и что, собственно, в этом смысле мы о нем знаем? Так думала, пока взгляд не упал на журнал о фотоделе, лежащий на столе.


«Чем пошлее, тем башлее»

— Владимир Владимирович, так вы в свободное время фотографируете? А что, в основном природу или какие-то портреты делаете?

— Нельзя сказать, чтобы что-то специальное. Чаще это все-таки не люди, а, скорее, природа или здания. Хотя и людей, конечно, снимаю. Но я не профессионал, безусловно, и это занятие не приносит мне дохода. Просто когда что-то нравится, хочется это сохранить в памяти, запечатлев на пленке.

— И когда впервые вы взяли в руки камеру?

— В 11 лет, еще в школе, в Америке, очень поощрялись другие занятия помимо сугубо образовательных. Работала столярная мастерская, гончарная, в том числе и фотолаборатория. Детей стимулировали.

— Какими снимками особо гордитесь?

— Есть одна фотография… Однажды мы гостили у наших друзей, которые живут в северной части штата Нью-Йорк. Дело было ранней осенью. У них там довольно большая территория, бывшая ферма, где-то около двухсот гектаров. Так вот, на этой земле находится довольно большой пруд, куда приводняются на ночь канадские гуси, когда перелетают с севера на юг. Они спят на воде и потом летят дальше. Как-то ранним утром, взяв фотоаппарат, я пошел к пруду, который был весь покрыт утренним туманом. Солнце только вставало, били косые розовые лучи… И вот эти чрезвычайно чуткие здоровенные птицы, как только меня заметили, будто взорвались и стали вылетать из этого тумана. От их крыльев он чуть рассеялся, и получился снимок: лучи солнца, рассеивающийся туман, поверхность пруда и вылетающие оттуда птицы… Кадр совершенно феноменальный! Ну просто повезло. Я фотографию увеличил, вставил в рамку и подарил хозяевам дома. (На этих словах Познер затягивается пахучей сигарой. — Авт.)

— Ваш авторитет в телемире непререкаем. Тем не менее когда вы смотрите телевизор как обыватель, что вам нравится?

— Наверное, моя беда в том, что я не могу уже смотреть телевизор как обыватель. Ничего не поделаешь. Скажу так: действо должно меня страшно захватить, чтобы я забыл, что смотрю это профессионально.

— И когда такое было в последний раз?

— Это бывает нечасто, прямо скажем. И ничего удивительного в этом нет. Согласитесь, ведь телевидение — это массовый продукт для самого широкого потребления. Тем более коммерческое телевидение, которое обращается к самому широкому зрителю, ищет самый общий знаменатель, чтобы подороже продать рекламное время. Значит, волей-неволей опускает планку требований.

— Скажите, а вас не настораживает тот факт, что у нас появляется очень много калек с зарубежных программ? Причем одних и тех же на всех каналах. Ведущие стараются быть похожими на динамичных западных коллег. Это у них очень смешно получается. Мне кажется, что российская ментальность более спокойная…

— Я с вами совершенно согласен. Но ведь если они это делают, значит, очевидно, посмотрели результаты, подсчитали и решили, что пойдет. Когда-то Богдан Титомир на вопрос: «Как же вам не стыдно давать такую халтуру?» — ответил: «Пипл хавает». А гораздо более культурный человек, окончивший Московскую консерваторию, замечательный композитор, потрясающий пианист, который сперва сочинял блестящую камерную музыку, ныне покойный Арно Бабаджанян, когда пошел по шлягерам, его пытались остановить: Арно, как же ты можешь такую пошлость писать?! А он невозмутимо парировал: чем пошлее, тем башлее. И с этим спорить трудно. И, кстати, то, что мы кого-то копируем, нам это только кажется. Есть замечательная пародия на все наши каналы. Звучит примерно так: тут мэтр нахмуривает брови и громко, грозно произносит: «Мохнатый звереныш, кусачая гадина, новый триллер на Первом канале — Чебурашка!» Очевидно, многие полагают, что в Америке именно так преподносится материал. Но это, бесспорно, заблуждение. У нас родился свой, какой-то странный стиль.

— Настоящий мутант…

— Именно. Который вызывает и смех, и ужас одновременно. Никто ведь так не разговаривает в жизни.


«Журфак только вредит»

— Вы следите за рейтингами своей программы «Времена»?

— В общем да, но, знаете, рейтинги вещь очень странная. Если рейтинг берет всех в возрасте от 12 лет… Но наша-то программа для взрослых… Так что означает этот рейтинг? Кто как считает. Есть «Комкон», есть еще кто-то. Насколько это объективно? Я знаю, что в Америке, где я работал шесть лет с Филом Донахью, существует лишь один рейтинг — Нильсена. И это объективно, и все понимают, что Нильсена нельзя купить, на него нельзя надавить, и с его помощью определяют цены на минуту рекламы. А у нас я гораздо большее значение придаю, как это ни покажется вам странным, тому, как на меня реагируют люди, когда я езжу по стране. Вот это для меня показатель.

— Бытует мнение, что всякого рода аналитические программы, когда собирается много людей и начинают анализировать какой-то факт, по большому счету говорильня, переливание из пустого в порожнее и демагогия. А результат в итоге нулевой. Как вы к этому относитесь?

— В результате зритель лучше понимает, что происходит. Лучшего результата и быть не может. Случается иногда, что вдруг программу смотрит Путин, к примеру, и он этой темы не знал, и затребует кассету, а потом уже начнут по этому поводу действовать.

— Вряд ли президент внимательно отслеживает все, что выдают средства массовой информации.

— Нет, знаете, бывает… Я сделал как-то радиопередачу, в которой мы говорили о попытках сегодня легализовать проституцию. И на следующий уже день звонили из администрации, связались с людьми, которые у меня выступали в программе. Назначили с ними встречу, то есть хотели разобраться в вопросе.

— Раз уж вы упомянули радио, то спрошу: отчего вы называете его королем журналистики?

— Это самый быстрый и демократичный жанр в смысле доведения информации. Но главное — это очень трудный вид журналистики, потому что ты обладаешь только словом. Мимика и жесты твои здесь ни к чему. И у тебя нет видеоматериала для укрепления, усиления эмоционального воздействия.

— На радио «На семи холмах» каждый понедельник с 8 до 10 вечера выходит ваша программа «Давайте это обсудим». А сколько времени вы отводите своим телевизионным «Временам»? Готовите ли уже новые проекты?

— Я не умею делиться почкованием. У меня есть проект, над которым я думаю, который мне очень хочется осуществить. Если, предположим, это все сбудется, то не знаю, как я и его буду делать, и одновременно вести «Времена».

— Отчего же? Ведь многие успевают многостаночно работать…

— Ну и качество соответствующее выдают.

— Свежую идею пока держите в секрете?

— Да. Я не люблю говорить заранее.

— Боитесь, своруют?

— Нет, как раз тот проект, который я придумал, никто не сделает. В силу определенных обстоятельств. Но начнут об этом говорить, будут телефонные звонки… Хотя сделано очень много, чтобы уже можно было начать подготовительный период.

— Помимо телевидения, я знаю, вы еще и преподаете…

— Действительно, у меня есть школа, называется «Школа телевизионного мастерства под руководством Владимира Владимировича Познера». К сожалению, у нас нельзя просто назвать «Школа Познера», хотя все ее так и называют. Я там ректор. И преподаю, конечно. Но не я основал эту школу. Ей непосредственно занимается Екатерина Михайловна Орлова, моя супруга, в прошлом очень активный журналист, но, правда, в печати. Недавно началась новая сессия. Это учебное заведение для молодых телевизионных работников со всей России. Но только не из Москвы, принципиально. То есть специальная цель этой школы — поднять уровень телевизионной журналистики в стране, а не в столице, потому что здесь есть другие возможности. У нас идет довольно серьезный отбор… Принимаем не больше 13 человек. А претендентов в этой сессии было 70.

— Какие качества, на ваш взгляд, характеризуют талантливого журналиста?

— Во-первых, абсолютно неуемное любопытство. Во-вторых — нужно очень хорошо понимать, для кого ты все это делаешь. То есть ты должен понимать, что работаешь для аудитории, не для властей, не для начальника. И я настаиваю на том, что журналистика — это не профессия, а образ жизни. И никакого специального образования не требуется. Даже, скорее, оно вредит.


«ТЭФИ — не Государственная дума»

— Давайте поговорим о ТЭФИ, которая в этом году проходит в восьмой раз, а уважаемые академики впервые проголосовали в один тур. Почему так случилось?

— Когда тура два, учитывая, что идет борьба и уже стали известны финалисты, перед вторым голосованием возможны всякие нежелательные разговоры, организация голосов… А один тур это сразу пресекает. Удобнее.

— Еще вы провели специальный конкурс «ТЭФИ-регион».

— С самого начала было понятно, что это обязательно нужно сделать. Все-таки у общероссийского и у местного телевидения абсолютно разные подходы и задачи. Местное телевидение — это местные люди, их цели и проблемы. Это новости, которые очень для них важны. Необходимо, чтобы телевизионщики, работающие на местах, понимали, что они делают серьезную работу и что коллеги оценивают ее по достоинству.

— Скажите, это ваша была инициатива ужесточить выборный процесс, чтобы все академики присутствовали лично, ни в коем случае не передавали через кого-то свои бюллетени?

— Мы не хотим быть похожими на Государственную думу, где какой-то человек бегает и нажимает все кнопки.

— А часто ли случалось, что победители во все× 26 номинациях совпадали лично с вашим выбором?

— Чтобы все 26 — никогда.

— А в какой пропорции?

— Ну, где-то 90 процентов. И, как это ни странно, даже при самых плохих отношениях. Когда шел этот страшный разбой с НТВ…

— Когда Киселева обкидали помидорами при входе?

— Это сделали нанятые люди. НТВ тогда получило самое большое количество статуэток. То есть это означает, что члены академии проголосовали «за», хотя большинство из них не очень любили Киселева и даже немножко злорадствовали. В любом случае «ТЭФИ» это всегда, в некоторой степени, немножко лоторея. Тут не может быть гарантий. Это не математика.


«Нет ощущения, что я подлец»

— Вас уважают в самых широких кругах. А бывали ли ситуации, когда сталкивались с откровенным хамством в свой адрес?

— Да. И я чаще всего вообще на эти проявления никак не реагирую — самый лучший способ защиты. Потому что тот человек хочет, чтобы ты как-то ответил. К моему счастью, меня пустили на экран, когда мне было 52 года. К этому времени я уже кое-что в жизни понял. А вот если бы мне было 32 года, я даже не знаю, как бы я себя вел и как эта известность и прочее на меня бы подействовали. Я слишком хорошо знаю, что такое телевидение, отлично понимаю, что популярность в телевизионном смысле ничего не стоит, она преходяща как ничто другое. Пока ты на экране — да, а когда с него исчезнешь — то уже все, до свидания, никто тебя не вспомнит даже через год…

— Вы производите впечатление крайне дипломатичного человека, умеющего находить общий язык с кем нужно. Часто соглашаетесь на компромиссы?

— Компромисс компромиссу рознь. Вообще жизнь — компромисс. Брак — компромисс. Воспитание детей — компромисс. И я в этом смысле человек вполне внятный: готов выслушать какие-то возражения. Но также прекрасно понимаю, что такое предать себя и свои принципы, а что такое идти на компромисс. Это разные вещи.

— Вы эту грань четко видите?

— Очень четко. Потому что когда-то я ее чуть-чуть не переступил, именно работая в советское время. Просто я в какой-то момент понял, что если я не сумею уйти от всего этого, то просто загублю свою жизнь. Я буду не я. Просто есть поступки, после которых обратного хода нет уже.

— В одном из интервью вы говорили, что в детстве ребята в американской школе вас били за то, что высказывались за Советский Союз. С тех пор научились себя защищать?

— Я и тогда дрался, но это была физическая атака. И сейчас я умею так или иначе отстоять свою позицию, бороться за то, что считаю правильным.

— На словах умеете, а в физическом смысле?

— Редко приходится. Последний раз такое случалось довольно давно, но могу.

— Владеете приемами дзюдо, самбо или карате?

— Нет. Я просто довольно крепкий человек. Но главное, вообще, — это умение терпеть, умение стоять. Ждать, не уступать, не идти по легкой дорожке. Есть самые разные примеры. Я был невыездным более 30 лет. Мне страшно хотелось ездить, и по моей работе это было нужно. Я все-таки вырос за рубежом, и мне хотелось туда приехать снова, к моим друзьям и т. д. Мне не раз предлагали сотрудничать с КГБ… Можно же было махнуть на все рукой, согласиться и уехать. Но нет. Однажды даже я настолько отчаялся, что начал пить. Правда, это длилось недолго. И вот впоследствии оказалось, что я езжу теперь сколько хочу, куда хочу и как хочу, экономически независим, и у меня нет ощущения, что я подлец.


«Пиетет — вещь нехорошая»

— Обычно футболисты и хоккеисты все свои матчи записывают, а после этого тщательно просматривают и ищут ошибки.

— Очень тяжело смотреть собственные передачи, потому что видишь: здесь надо было не так сделать, а там не так сказать и прочее. То есть более критически, чем я, к себе не относится никто.

— Интересно, кто вам смеет делать замечания?

— Жена, сын, близкие, друзья мои, которые знают, что я совершенно спокойно к этому отношусь. Могу принять или не принять ту или иную точку зрения, всегда выслушаю, возможно, даже сермяжную правду. В моей группе «Времена», пожалуй, как-то стесняются что-то говорить, хотя напрасно. Пиетет — вообще плохая вещь.

— Вы упомянули сына. Чем он занимается?

— Петр не мой биологический сын. Когда я женился, ему было пять лет, а скоро исполнится 41 год. Некоторое время он заведовал корпунктом НТВ в Вашингтоне. Потом вернулся и сейчас работает в «ОРТ-Интернешнл», которая выпускает программы для русскоязычной аудитории во всем мире.

— У вас дочка Катя в Берлине живет. Она композитор и пианистка. Странно: почему она выбрала именно музыкальную стезю?

— Объясняется обыкновенно: в моем первом браке я был женат на дочери довольно известного в советское время композитора, звали ее Валентина Чемберджи, и Катя — наша с ней дочка. Она с очень ранних лет проявляла удивительные музыкальные способности, это было все как-то органично.

— В каком стиле она пишет музыку?

— В современном, к моему сожалению. О чем я ей говорю. Но, правда, очень интересные вещи. Пианистка она замечательная. И я надеюсь, что в конце года она приедет с концертами в Москву. Но на афишах будет значиться не как Екатерина Познер, а как Екатерина Чемберджи.

— Еще вы трижды дедушка со стажем…

— Да. У Пети есть четырехлетний сын Гошка. Я считаю его своим внуком. И у Кати двое детей: Маша, которой недавно исполнилось 18, взрослая совсем барышня, выше меня ростом, владеет флейтой и фортепьяно, играет в школьном оркестре, и Коля, которому скоро будет 8. Его сейчас активно, для общего развития, обучают игре на скрипке.

— А вы сами в детстве какие-то музыкальные способности проявляли?

— У меня хороший слух, и я люблю музыку. Но не владею ни одним музыкальным инструментом — и очень этим, кстати, неудовлетворен. Когда мне было лет десять, моя мама хотела, чтобы я научился играть, и выбрала почему-то скрипку. Как я этот инструмент ненавидел — даже передать не могу! Но терпеливо ходил к учителю, пока не набрел на книжку замечательного американского карикатуриста Чарльза Адамса. Там был ряд таких карикатур, почти в виде комикса: идет плотненький мальчик в шортиках и несет футляр от скрипки. Первый рисунок — он идет. Второй — подошел к какому-то дому. Третий — звонит в дверь. Четвертый — открывает ему патлатый профессор в очках. Пятый — он вошел и разделся. Шестой — открыл футляр, вынул оттуда автомат и расстрелял профессора. Для пущей наглядности я повесил эти картинки у себя над кроватью. Когда мама их увидела — она тут же отменила мои уроки… Но тем не менее я всегда ужасно хотел бы уметь играть на рояле или гитаре.

— Мне кажется, у вас с детьми очень доверительные отношения.

— Да, и тут многому меня научила жена. Когда-то давно она мне сказала: оттого, что ребенок маленький, он не перестает быть человеком. Ты сильнее, но это ничего не значит. Тем более пятилетние зачастую бывают гораздо умнее многих взрослых. Ведь ум — это не функция возраста. Опыт — да, а ум — нет. Я принял это всем сердцем и душой. И с детьми стал общаться как равный, без давления.

— То есть вы не запрещали что-либо, а просто объясняли, почему это нежелательно?

— Да, предупреждал о последствиях. Одно время Петя приставал ко мне: хочу выпить водки! Спрашиваю: «Точно хочешь?!» — «Ага». — «Ну тогда давай». Я себе налил рюмку и ему. Все, пей как положено, залпом. Что он и сделал. И долго после этого не прикасался к спиртному.

— Явно жены рядом не было…

— А она бы не возражала. Ясно же, что он от этого не погибнет. Зато урок. То же самое — с сигаретами. Хочешь курить? Пожалуйста, давай с тобой закурим…

— Экий вы мудрый папа!

— Дело тут вот в чем: мой отец, которого давно нет, был диктатором в семье, уж очень давил. И я помню, как меня это выводило из себя. Когда у самого родилась дочь, поначалу я тоже себя вел так. Например, Катя очень плохо ела. И как-то раз я ей дал оплеуху за это, а у нее пошла кровь носом. Я ужаснулся: что же я наделал?! Это был шок, который меня сильно изменил. Ну если человек не хочет есть — значит, не надо его заставлять. И я больше ничего подобного себе никогда не позволял.

— Понятно, компромисс и терпение в семейной жизни — главное…

— Главное — любить. Ну, конечно, компромисс и терпение. Без этого не проживешь. Либо принимаешь человека целиком, либо нет. Допустим, у моей жены очень своеобразные отношения со временем. Для нее опоздать на час — практически норма. Наверное, лишь на самолет она приезжает вовремя. Так вот, поначалу я сходил с ума: обещает быть дома в восемь, а является в половине десятого. Я в это время переживаю, думаю… После обижался, не разговаривал с ней. А потом просто понял, что она такая, ее не изменить, можно только смириться. Теперь я только прошу: будешь задерживаться — постарайся мне позвонить.

— Почему вы всегда так мало говорите о маме, Жеральдин Люттен?

— Я о ней действительно немного говорю, но она для меня была и остается совершенно особым человеком. Любил я ее — это, наверное, мало сказать. Она была красивая немногословная французская аристократка. Очень сильный человек. Она сгибалась как сталь, но никогда не ломалась. Она прожила очень тяжелую жизнь, ее приезд сюда — это было настолько не то, к чему она привыкла, и настолько не ее… Но она была однолюбом, любила только моего отца и обожала своих детей и была счастлива там, где они. Это единственное, что могло искупить ту жизнь, чужую, чуждую, которую она прожила здесь. Она сыграла в моей жизни огромную роль. Именно тем, как она, не вмешиваясь, всегда давала мне о чем-то понять. Она никогда меня не поучала. А отца я узнал только в пять лет, поскольку они не были женаты, когда я родился, и разошлись, когда мне было три месяца. Мама улетела со мной в Америку. И только через пять лет папа за ней приехал. И я думаю, что эти первые пять лет без отца были решающими. Ведь все психологи единодушны: характер закладывается именно в эти сроки. Я не знаю, каким бы я был, если бы отец был постоянно со мной. Но я знаю точно, что я был бы другим. А так я был с мамой, и именно она меня воспитала и сформировала.

— В вашей семье какая-то очень теплая обстановка, и даже пес Султан чрезвычайно на вас похож…

— Это похвально. Я считаю его красавцем. Он помесь, так же, как и я. В нем поразительным образом сочетаются сила и свирепость кавказской овчарки с умом и послушанием немецкой.