Считается, что снимать исторические фильмы очень сложно. Это заблуждение. Не сложней какой-нибудь фантастики: чего не знаешь, можно самому немного додумать. Придерутся к неточностям разве что историки, изучающие данную эпоху, остальные и не заметят. А вот снимать фильмы про события двадцати-, тридцати-, сорокалетней давности действительно трудно: за любое несоответствие поднимут на смех. Память человеческая такова, что все самые незначительные детали — от цвета модной в то время рубашки до кефирной этикетки — врезаются в нее раз и навсегда.

Режиссер Александр Аравин уже сталкивался с такого рода сложностями, когда снимал сериал «Московские окна» про 60-е годы: всей съемочной группой искали по барахолкам и складу «Мосфильма», тащили из дома и от знакомых кофточки, платья, костюмы, треугольные пакеты из-под молока, бутылки из-под водки, чайники, мебельные стенки, обои, спички, пластинки и прочие знаковые для того времени вещи.

С продолжением «Московских окон» — сериалом «Лучший город земли» — была точно такая же история, только теперь всем миром охотились за приметами 70-х. «Первый фильм для меня был признанием в любви к тому поколению — к моим родителям. А второй фильм уже больше о себе. Это время моей молодости, хочется рассказать о первых влюбленностях, первом понимании жизни, — говорит режиссер Аравин. — Вообще 72-й год — это очень интересное время: тогда разрешили евреям уезжать из нашей страны, а с этим было связано много трагедий, когда разрывались семьи; это время первых концертов еще подпольных самодеятельных групп, таких, как „Машина времени“, „Високосное лето“, „Тайная вечеря“. Это уже не время оттепели, но еще не время застоя. Этот фильм — портреты людей, и в них отражается эпоха».

Зная, что журналисты любят задавать противный вопрос: «Что интересного было на съемках?», а режиссеры никогда навскидку не могут ничего вспомнить, Александр Аравин завел специальную тетрадочку, в которую записывал все забавные истории. Периодически подглядывая в свой блокнот, Аравин поведал нам, что же осталось за кадром сериала «Лучший город земли».

— В 1972 году была знаменитая серия хоккейных матчей сборной СССР с канадскими профессионалами, и мы, естественно, не могли не обратить на это внимания. Анатолий Журавлев играет члена сборной СССР по хоккею. Реального прототипа у него нет. Дело в том, что его герой Андрей отчасти отрицательный персонаж: у него проблемы со здоровьем, ему надо уходить из спорта, но он не может уйти красиво, плетет интриги… И тут мы столкнулись с тем, что не знали, какой номер ему дать. Все сцены на льду мы снимали на спортбазе «Динамо», ночью, после всех тренировок. Но как только актеры вышли на лед, откуда-то сбежались люди, целая толпа, чуть ли не со слезами на глазах смотрят на актеров, вспоминают какие-то интересные моменты. И мы понимаем, что всех хоккеистов до сих пор помнят по номерам: это — Харламов, это — Петров, Михайлов, Якушев… Мы не можем дать герою Журавлева какой-то реальный номер, чтобы никого из великих хоккеистов не обидеть. Пришлось снимать так, чтобы номер на его форме не был виден.

— Героя Игоря Бочкина Василия Морозова понижают и назначают директором подмосковного совхоза. Нам нужна была ферма и свинарник, найти которые в нашем Подмосковье оказалось довольно трудно: либо совсем все разбитое, развалившееся, либо слишком современное. В итоге откопали свинарник в стиле 70-х годов в Подольске. Приехали туда, внутри все очень чистенько, аккуратненько, но совершенно невозможный запах. Оператор Владимир Башта наотрез отказался заходить внутрь: «Я не могу там находиться, меня сейчас вывернет наизнанку». Стоит себе в сторонке и размышляет: «Зачем я пойду внутрь, буду ставить там свет? Ведь приедет сейчас Марина Могилевская и скажет, что сниматься там ни за что на свете не будет. Чего время тратить?». На мои уговоры и сетования, что работать надо, ни в какую не поддается. Приезжает Могилевская на громадных каблучищах, в воздушном наряде и идет в свинарник. Я жду, что она сейчас выйдет и скажет, что сниматься не будет. Проходит две минуты, три, пять. Через десять минут выходит Марина и идет к гримвагену. Башта подлетает к Могилевской: «Марин, ты с ума сошла? Ты будешь там сниматься? Ты можешь там дышать?» А потом приехала и Елена Ксенофонта, которая в то время ждала ребенка. Башта даже представить себе не мог, что беременная женщина близко может подойти к свинарнику. А Лена зашла внутрь — и к свинкам: «Ой вы мои пусечки». После этого оператор честно два раза попытался зайти в свинарник, но пересилить себя все-таки не смог. Снимали без него. Внутри очень сложно было разместиться: там загончики для свиней, а между ними узкий проход, в котором мы и сели. Сидим, снимаем, вдруг звук льющейся воды откуда-то, а это животные справляют свою нужду. И все это рядом с нами разлетается, а съемку же не остановишь, и так вся группа измучена. Вот в таких условиях и работали.

— У нас в декорациях у Терехова (Николай Чиндяйкин) висела голова оленя с большими красивыми рогами. Однажды приезжаю на площадку, а оленя нет. А в то время проходила первая международная выставка «Природа, охота и охотничьи трофеи», и хозяин оленьей морды увез ее на выставку. А там ее купил какой-то олигарх, по слухам, Абрамович, заплатив сумасшедшие деньги. Все сцены, в которые должны были попадать эти рога, пришлось переделывать.

— Сергей Юшкевич играет Ежи — поляка, говорящего по-русски. Он очень серьезно подошел к этому, ездил к своим друзьям-полякам, все тексты, которые ему по роли надо было произносить, он просил их проговорить и записал их речь на диктофон. А потом слушал и пытался повторить их акцент. Где-то в середине съемок ко мне подошел кто-то из группы и спросил, как мы с ним понимаем друг друга. Оказывается, половина съемочной группы была уверена, что Юшкевич на самом деле поляк — так точно он скопировал акцент.

— Снимали сцену, где герой Игоря Петренко Леня Терехов приходит домой, и жена его кормит варениками. Снимали достаточно подробно: сначала общий план, потом план жены, потом его и т. д. Вареники все время подогревали, Игорь их ел, ел, две кастрюли съел. И нам остается только снять крупный план жены, где Игорь попадает в кадр, потом за кадром откусывает вареник и в кадр возвращается уже надкусанный вареник. И тут Игорь говорит: «Все, я больше не могу, если я съем еще один, я умру». Пришлось ставить за спиной Петренко человека, который откусывал вареник, возвращал его Игорю, и тот клал его обратно на тарелку. А меня все время что-то не устраивало, так что и этому человеку тоже достаточно пришлось покушать. Наверное, на вареники теперь у обоих аллергия.

— Когда мы снимали на «Мосфильме», рядом с нами снимался «Новогодний огонек». А павильон старый, не звукоизолированный. И вот у нас идут какие-то очень серьезные, сложные сцены, как вдруг врубается какой-нибудь Леонтьев. Причем так громко, что услышать и разобрать то, что говорит наш стоящий рядом актер, невозможно. Вся съемочная группа в Новый год «Огонек» уже не смотрела: все было отсмотрено и прослушано во время съемок по нескольку раз.

— Снимали в парке культуры, куда герои Владимира Стержакова и Марии Ароновой приехали отдыхать и кататься на колесе обозрения. Кое-как актеры, оператор и я разместились в кабинке. Надо было снять сначала крупный план Маши, потом Володи. Едем наверх, снимаем Машу. Все хорошо, только слышу — Володя как-то реплики странно произносит. Спустились. И тут Стержаков говорит, что наверх не поедет. «У меня боязнь высоты, я дома даже на балкон не выхожу». — «А как же ты сейчас ехал?» — «Я глаза закрывал». — «А почему ты раньше-то ничего не сказал?» — «Я сказал, да только все посмеялись». Повисает пауза. Я понимаю, что упрашивать его или как-то на него давить бессмысленно, это чистая физиология. Минут через десять Стержаков говорит: «Ладно, поехали». Мы садимся, Маша взяла его за руку, я его с другой стороны держу и говорю: «Сейчас оператор поставит тебе руку, никуда по сторонам не смотри, только в ладонь, и все будет нормально». Я видел, как у него волосы дыбом вставали, но он прекрасно отыграл, три дубля сняли. Вниз он приехал мокрый насквозь. Потом Володя рассказывал: «Самое страшное, руку-то мне держат, но я ее не вижу. Я вижу, как ветки деревьев вниз опускаются, и мне становится дико страшно». В группе потом это называлось «подвиг Стержакова».

— Василий Морозов (Игорь Бочкин) приходит к Галине (Марина Могилевская) пьяный — объясняться в любви. В какой-то момент берет герань, сует в рот и жует ее: «Не люблю, когда у меня пахнет изо рта». Игорь Бочкин наотрез отказался есть герань, поэтому ему декораторы вырезали листочки из яблока, крепили их на цветок, и он их ел. Сняли один дубль, другой. На третьем у Марины пошла импровизация, и когда Морозов уходит, она тоже срывает листочек и жует. Причем настоящую — «яблочную» герань всю Бочкин сжевал. Я потом говорил Бочкину: «Ты посмотри: Марина тонкая, очаровательная женщина, и спокойно ест герань. А тебе, взрослому мужику, из яблок листочки вырезают».

— Снимали в меховом цехе, где Эмма (Юлия Рутберг) подпольно шьет шубы, дубленки, шапки и т. д. Когда мы туда приехали, выяснилось, что там есть какие-то потрясающие шубы, которые можно купить прямо на месте и дешевле, чем в магазине. Рутберг решила купить себе шубу, которой у нее не было. Само собой, таких больших денег при себе ни у кого не было. Поэтому скидывались всей съемочной группой, отдавая практически все деньги, которые у нас были. Но мы все-таки купили Юле шубу. Рутберг потом долго еще раздавала кому сотню, кому пятьсот рублей, потому что, вопреки расхожему мнению, кинематографисты не такие богатые люди.

— У нас есть сцена на речном пароходике. Это же судно, значит, оно должно быть под флагом. И вот мы снимаем Андреевский флаг и поднимаем красный советский. Какой-то матрос в ужасе: «Что происходит?» Мы ему: «Наши в городе». Он перепугался, пришлось признаваться, что пошутили.