Для того чтобы найти в его произведениях элементы порнографии, пришлось проводить несколько скрупулезных экспертиз. Организация «Идущие вместе» не поскупилась ради него ни на слова, ни на гигантский макет унитаза. Его считают и самым ярким писателем современности, и самым бездарным графоманом. Сам же Владимир Сорокин, автор «Льда» и «Голубого сала», называет себя писателем-юмористом.

— Владимир Георгиевич, порода, говорят, отражается на лице. В таком случае вы балованный ребенок из профессорской семьи, получивший качественное всестороннее образование…

— Скажем так: я вырос в авторитарной семье технической интеллигенции. И действительно, родители очень рано привили мне любовь к литературе, хорошей кухне, а главное — к правильным манерам.

— А от каких детских страхов вы до сих пор не избавились?

— Что нельзя слиться до конца с миром. Жаль, что с тех пор, как нас выгнали из рая, мы на земле лишь гостим. Поэтому непреходящее ощущение, что мир словно отделен стеклянной стеной от меня.

— Заикаетесь вы с младенчества?

— Да. Ребенком заикался еще больше. Потом гипнозом пытался лечиться, но бесполезно. Я ему не поддавался.

— С откровенной агрессией часто сталкиваетесь?

— Постоянно, начиная со школы. Лагерная система в нашем тогдашнем обществе ведь даже культивировалась. Учебные заведения давили.

— Учились на «отлично»?

— Никогда. Но был любопытным, непоседливым, неуравновешенным, впечатлительным и доверчивым. Оттого набивал себе многочисленные шишки. Разочарований было огромное количество.

— Дрались, наверное, нещадно?

— Нет, было противно, да и не мог я ударить человека по лицу. Приходилось как-то просто отпихиваться. Я был все-таки всегда некой белой вороной, неактивным членом общего коллектива, то есть создавал прецедент.

— И в итоге прониклись опасением к человечеству.

— Естественно, в целом. И радует меня только близкий круг: семья и друзья. Хотя со многими товарищами пришлось расстаться. Просто в какой-то момент видишь, как человек застывает, перестает идти дальше, развиваться. Начинает, как машина, механически повторять одно и то же. Такое случается и с умными людьми. И становится скучно.

— Кто по профессии ваша жена?

— Ирина преподает фортепиано детям.

— Домашние и друзья читают ваши рукописи до публикации?

— Разумеется. Порой я что-то даже могу изменить в сюжете, согласуясь с их взглядами. Таким образом финалы и «Льда», и «Голубого сала» были переписаны. То есть в этом смысле я не упертый.

— С точки зрения простого обывателя, вы, безусловно, успешны: известность, тиражи, лекции за рубежом, в придачу благополучная семья. Чего еще желать?

— Это слишком поверхностный взгляд. Дело в том, что всем довольный, сытый человек никогда не сядет за письменный стол и не будет писать. Люди пишут потому, что есть внутренние проблемы. И далеко не всегда все получается как хочется. К сожалению, не все мечты исполняются.

— В чем же тогда вы нуждаетесь?

— Мне не хватает всемирного братства.

— Ну серьезно?

— Еще крыльев и жабр. Когда я вижу эти две стихии — небо и море, — то ясно осознаю, насколько мы хрупки, беззащитны и не приспособлены к данным условиям существования. Эти стихии нам не родные, мы не можем почувствовать себя полностью свободными в них, как бы ни старались.

— Как-то вы обмолвились, что настоящая литература всегда является вещью в себе и не привязана ко времени. Как полагаете, сколько десятилетий будут читать вас?

— Вот совсем об этом не думаю. Пишу для себя и для вечности и, честно говоря, удивляюсь, когда узнаю, что мои книги покупают. А что касается будущего, то, возможно, через несколько десятилетий человечество вообще перестанет читать.

— Это прямо как цитата из фильма, что скоро не будет ни радио, ни книг, ни театра, а одно сплошное телевидение…

— Телевидения, может быть, тоже не будет, а возникнут иные формы, языки общения. Быть может, люди заговорят сердцем, например.

— Ваши высказывания и действия крайне противоречивы. С одной стороны, вы утверждаете, что нынешний театр сейчас переживает агонию, а с другой — подписываете договор с Большим о постановке.

— Люди нуждаются в празднике, в организации своего досуга. Сам я в театр хожу редко, потому что не люблю рутину, эту прославленную мхатовскую школу. Но последний раз в Риге смотрел динамичный спектакль «Достоевский-trip», поставленный по моей пьесе и, надо сказать, получил удовольствие. Знаю, что молодежь на него ходит с радостью. А либретто к опере для Большого театра я написал уже довольно давно. Тема: клонированные великие композиторы прошлого. Сегодня уже композитор Десятников сочиняет музыку.

— Помимо театра вы участвуете и в киношных проектах. В настоящий момент это что?

— Сейчас заканчивается монтаж ленты «4» Ильи Хржановского, скоро будем запускаться с Александром Зельдовичем с картиной «Cashfire», а фильм с Иваном Дыховичным еще на стадии разработки.

— Вы не раз утверждали, что в культуре для вас нет запретного, табу. Считаете это своим достоинством?

— Для меня нет табу в литературе, в жизни же их полно. И они там даже необходимы. А в своих книгах я воюю с мифами. Терпеть не могу догмы, оттого делаю литературу более вменяемой. А то в России она уже заняла место церкви.

— Скажите, а вам не обидно, что многие не в состоянии читать ваши произведения?

— Понимаете, я же все-таки готовлю острые, пряные блюда. Они рассчитаны на любителя-гурмана. Не всякий желудок, привыкший к манной каше и вареной колбасе, способен их выдержать.

— Отечественная классика, по-вашему, жидкая каша?

— Нет, но и острого там маловато. Неинтересной литературы вообще 80 процентов. И у признанных классиков сплошь и рядом встречаются общие места. У того же Пушкина, несмотря на то что он гений, десятки проходных, пустых стихов ни о чем.

— Какие, в таком случае, книги уважаемые?

— Их можно перечислить по пальцам: «Мертвые души» Гоголя, «Лолита» Набокова, «Война и мир» Толстого, «Идиот» Достоевского, которого, кстати, Бортко недавно удачно экранизировал, я даже в финале прослезился. Если же говорить о западной литературе, то там для меня существуют два гениальных романа: «Дон Кихот» Сервантеса и «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле. А вот реалистов XX века, вроде Хемингуэя или Ремарка, я не очень люблю. Подробное описание действий и событий приемлемо еще для XIX века, а в двадцатом уже хочется дополнительной реальности. Мне становится тесно, если писатель никуда не уходит от чувственного и видимого мира, не отклоняется от заданных рамок.

— Вы, вероятно, поклонник Буньюэля и Гринуэя.

— Да, это и есть высокая ирония. Обожаю фильм Марко Феррери «Большая жратва», «Скромное обаяние буржуазии» Буньюэля — шедевр. Особенно там есть замечательный момент, где человек из-под автомата тянется к куску ветчины…

— Вам подобное обжорство не свойственно?

— Мне нравится хорошая кухня. Сейчас, к счастью, в Москве появилось немало неплохих ресторанов. В советское время я и близко не подходил к этим заведениям, где на тарелки подавалась некая серо-коричневая масса. А в настоящий момент практически везде можно обнаружить приятное разнообразие. Еда ведь как музыка: утром хочется слушать Вагнера, а вечером тянет на Аркашу Северного.

— Ходят слухи, что вы у себя на кухне возрождаете забытые старые русские рецепты. Дайте хотя бы один, который я точно не найду в кулинарной книге.

— Готовите свекольник, охлаждаете, потом кладете в него севрюгу горячего копчения, хрен, сметану. Затем на терке натираете балык осетровых рыб, и им это все посыпаете. Далее наливаете рюмку водки, выпиваете; берете кусочек поджаренного черного хлеба с ломтиками соленого огурца, закусываете. И, собственно, приступаете к основной трапезе.

— Вы литературный институт не заканчивали, ориентировались всегда на собственное видение, сложности с составлением текста никогда не испытывали?

— По-моему, нет ничего чудовищнее этого вуза. А я в эту писательскую сферу пришел довольно-таки рано. В 14 лет написал свой первый эротический рассказ. Потом — эссе о жизни тетерева. Меня поразило, как это подозрительно легко получается. Параллельно я еще тогда занимался рисованием, и вот там-то как раз переживал серьезные трудности.

— Свободные часы обычно проводите в шумной компании или в уединении, на рыбалке, охоте?

— Этим я увлекался в юности. Стрелял метко, потому что родственники охотились, а дедушка был лесником. Теперь я стал гораздо гуманнее, животных не убиваю. Лучше поиграю в шахматы с компьютером или съезжу куда-нибудь с друзьями.