Если Театральная площадь — то Большой театр. Если Камергерский переулок — то МХАТ. Если Никитские ворота — то «У Никитских ворот». И не спорьте. Вот уже много лет Марк Розовский держит свою марку. В уютном зальчике на семьдесят человек побывала без преувеличения вся интеллектуальная элита общества. Здесь делают большой театр из малого малыми средствами и великим энтузиазмом — и не корысти ради. Или самовыражения. В этом непростом деле режиссеру помогают самые близкие люди — жена, дети, внуки. Все они собрались на даче под Купавной в один из последних летних дней, чем мы и воспользовались.

— Марк Григорьевич, а давно вы так симпатично все тут обустроили?

— Когда-то много лет назад здесь была просто голая полянка. Моя мама получила тот участок от кооператива «Строитель» от Госстроя. Вместе с моим другом и сокурсником Юрой Клепиковым, будущим известным сценаристом, лауреатом Государственной премии и депутатом Верховного Совета, мы здесь вырыли первые две ямы для фундамента этого домика, который и был затем построен… из ящиков из обувного магазина. И в этом сарайчике мы с мамой прожили очень долго. Она была здесь очень активной общественницей, ее до сих пор многие помнят. Она с детьми очень ладила: организовала тут детский театр. И любила заниматься грядками, а я… Здесь, за городом, ловились лучше «вражьи голоса» — и «Голос Америки», и «Свобода»… Помню, как я специально ездил сюда, чтобы слушать без помех о том, что творилось в Праге… Ну и природа, конечно, — здесь же озеро. Оно как было прекрасным, так и осталось. Но и как была помойка на так называемом пляже — так и осталась. А в жару сюда приезжает чуть ли не пол-Москвы. И мы вчера тоже ходили. Я, правда, не рискнул, а вот Сашка (дочь. — Н. Б.) купалась.

— Но нынешний домик-то, кажется, вовсе не из ящиков?

— Потому что уже другой. Случилось несчастье: мама умерла от инфаркта, ее, кстати, увезли на «скорой помощи» в Электроугли, и в тамошней больнице ее не стало. Меня не было в Москве, я вырвался из Гагр слишком поздно и не застал ее. Вот тогда мы и решили со Славой и Машей (зятем и дочерью. — Н. Б.) на семейном совете строить настоящий дом — ведь пока не тянем на Рублево-Успенское шоссе. Мы сложились, Слава взял инициативу в свои руки: он был молодой и деловой. И вообще он человек рукастый и организованный.

— А мне казалось, что Флярковский такой утонченный, рафинированный…

— Ничего общего. Это он такой в кадре. А в семье — в руки зубило, отвертку, пилу, молоток… С утра до ночи он чего-то чинит, подкручивает. Гвоздь, конечно, и я вбить могу, а зачем? У меня Слава есть. И вот на месте того домика из дощечек мы поставили этот дом… Тоже не сразу. Конец восьмидесятых — время тотального дефицита. Ничего не было в продаже, все приходилось доставать. Все равно дом рос на глазах… Он стал более обжитой — здесь Сашка и Илюша (внук. — Н. Б.) провели свое детство. Им сейчас по пятнадцать.

— Сметали фрукты-овощи?

— Да, и особенно много яблок было в прошлом году. Но есть и проблемы: сейчас беда, вода ушла из скважины…

— Но есть же кому помочь, Марк Григорьевич, — можно, к примеру, позвать ваших артистов на субботник…

— Да уж! Многие сюда приезжали, и знаменитая диссидентка Наташа Горбаневская в их числе. Несколько раз сюда в конце сезона нагрянул мой театр в полном составе — еще «Наш дом», а потом и «Театр у Никитских ворот». И тут начинался страшный шурум-бурум, дети находили поляну — играли в футбол. Взрослые купались и общались. И после того начиналось большое возлияние с обниманием, а у некоторых и кое-какие уединения… Как это всегда бывало. После этого, конечно, природа вздрагивала, на некоторое время начинала чахнуть, потом ее реанимировали. Правда, что-то театр давно уже не был — надо вас напугать! (Эти слова Марк Григорьевич злорадно адресует домочадцам.)

— А веранда с двух сторон дома — чья идея?

— Потом, когда дом был готов, я догадался, что с той стороны надо пристроить веранду. И горжусь этой находкой. У меня была такая идея чеховской веранды. Я представлял, что вечерами за большим столом мы будем пить чай, играть в лото, бить себя по щекам, убивая комаров, ходить на озеро, читать друг другу стихи, говорить глупости, играть в настольный теннис… Увы — выяснилось, что это невозможно: в поселке поворовывают.

— Ну ничего святого не осталось.

— Да, при всем летнем благополучии дома в поселке постоянно подвергаются грабежу. Но раньше сюда почти каждый год забирались бомжи, и поначалу посетители вели себя очень прилично. Они не рубили топором мебель, а тихонько брали какие-то шмотки, еду — видно, голодненькие. И я представлял себе, как они зажигали свечку и смирно выпивали, закусывали коробкой рыбных консервов, которая случайно завалилась за стол… Но это было поначалу. Мы решили обезопаситься — поставили решетки на окнах. А в прошлом году один наш друг, директор завода, решил помочь — послал своих рабочих, поставил стальные двери. Но только с тыльной стороны. А с парадной оставили прежнюю. В этом году Маша 12 июня приехала сюда и радостным голосом по телефону мне сообщила: папа, сенсация, никого! Они со Славой уехали на «Кинотавр», начался дачный сезон, и вроде бы бомжовое бесприютство сошло на нет. Но, вернувшись с отдыха, та же Маша несколько иным голосом сообщила: папа, радоваться нечему, они здесь были, они украли… Дальше шло перечисление. И я понял, что это были не бомжи, а уже профи, настоящие квартирные воры. Они оказались любителями искусства — взяли даже картинки. А также посуду, красивое покрывало, да много чего. Заодно сломали детскую кроватку. Какое варварство!

— А дача была застрахована?

— Да, мы обратились в Ногинское УВД — потратили два дня. А там нам сказали: а это не вы случайно сами? Сейчас ждем закрытия уголовного дела. Только тогда страховая компания сможет выплатить нам страховку. Так рухнула моя мечта о чеховских сладостных вечерах…

— Безопасность жилища дороже. Сегодня сам Антон Павлович, наверное, первым делом поставил бы свою дачу в Мелихове на сигнализацию. Некоторые, правда, используют для этой цели четвероногих друзей. Кстати, что это за прелестное существо, похожее на черное тире?

— Это наша любимица Номи, полное имя — Наоми. Тоже черная, тоже брюнетка. Но горизонтальная. Скотч-терьер. Очень умная и добрая собака.

Вообще нам на собак везет. Как-то я принес от своего приятеля, известного литератора Володи Владина, щенка для еще маленькой Машки. Это была Чапа, ставшая любимой Машиной игрушкой. Потом были и другие собаки. Кокер-спаниель Тим — в честь Театра Имени Мейерхольда. После гибели моей жены в автокатастрофе… Тим уехал в Америку. Он прожил очень долго. Когда я туда приехал на гастроли — он меня узнал, и это была душераздирающая встреча. Буквально год назад он ушел из жизни в очень преклонном возрасте — ему шел 19-й год… Это сто лет по-человечески. Потом здесь был другой кокер-спаниель — Томик. Но у него судьба была печальная — когда меня не было здесь, щенок увязался за взрослыми людьми и исчез. Я потом неделю искал его по всем окрестностям — так и не нашел. Надеюсь все-таки, что судьба у него неплохая — мне говорили, что видели его с какими-то людьми. Но все же эта пропажа причинила нам жуткие страдания-переживания. Кстати о собаках. Первый спектакль нового сезона, наша премьера — «Собаки». Пьеса студентки первого курса Литинститута Веры Копыловой по повести Константина Сергиенко «Прощай, овраг» — о проблемах неприкаянных бездомных людей. Будут звучать стихи Иосифа Бродского, Мандельштама, песни группы «Ленинград», Башлачева, Децла, Юлия Кима…

— Но если «Ленинград», ужасный Шнуров — значит, и мат?

— Все зависит от того, какой художественный образ создается. В искусстве нет и не может быть ничего запретного. Это образная система, которая, с одной стороны, достаточно свободная… С другой — все должно иметь художественное обоснование. Если его нет — тогда это просто пошлость и свидетельство дикости, некий заменитель искусства. Вариант масскультуры. Я приму мат даже со сцены, если он необходим для характеристики персонажа. Но, кстати, русский язык настолько богат, есть такие звуковые решения, которыми художник как бы подменяет нецензурную брань. И получает определенный эффект и даже удовольствие — потому что нет грязи. Но на это надо иметь фантазию. Сейчас же у нас появились мастера нового типа, которым все дозволено. И тогда возникает беспредел. Это не то матерное слово, которое встречалось у Пушкина. Тогда хоть и вздрагивали современники — но все было настолько артистично…

— Чувствую коллегу. Никогда не жалели, что бросили журналистику, Марк Григорьевич?

— А я и не бросил. Я пишу, и с удовольствием. Статьи, пьесы, сценарии… Ни в коей мере не жалею — потому что получил университетское филологическое образование, и все мои лучшие работы всегда были связаны с открытием литературы в театре. Это и «Холстомер», и «Бедная Лиза», и Достоевский… Я ставил очень много русской классики. Я думаю, мое образование только помогло мне в профессии режиссера. Я и сегодня чувствую свою базу, и если я чего-то не понимаю у своих коллег, то только по той причине, что, простите, вижу там пустоту, тут недопонимание, здесь просто незнание литературы, истории, иногда просто искажение. Так что, с одной стороны, мне легче, но с другой — тяжко смотреть.

— Хватило бы здоровья на все про все… Как, кстати, самочувствие после больницы?

— Ничего. Я тут в отпуске решил себя чуть подремонтировать. Я ведь не могу поправлять здоровье в течение сезона — только летом. Проблема не в моем здоровье, а в том, когда лечиться. Я не имею права лечь в больницу. Когда-то сам придумал: больной актер — плохой актер. А больной режиссер хуже больного актера.

— Но у вас ведь хорошие гены, Марк Григорьевич?

— Как сказать… Отец восемнадцать лет просидел в сталинских лагерях. Там здоровье ему сильно подорвали. Он свое не дожил. Кто может сказать, какие у него гены? Скажу одно: я давно, уже несколько десятилетий, живу без выходных, мы и по понедельникам играем. Я в театре каждый день с одиннадцати до одиннадцати…

— Тем более что у вас был непростой сезон?

— Да, мы отмечали двадцатилетие театра — одна за другой выпускались премьеры. Еще восстанавливались старые спектакли. А еще сейчас мы проводим переформирование труппы. Мы решили у себя в театре по-новому вести дело. Мы ощутили некий кризис роста, который привел к росту кризиса. Народу в театре стало слишком много — талантливого и необходимого. А составить репертуар с такой огромной командой стало сложно. Но это особый разговор.

— Вы ведь получили помещение бывшего «Кинотеатра повторного фильма». Осваиваете новую сцену?

— Там все еще идет ремонт. Мы замерли в ожидании целевого финансирования. Потому что в отношении нас с самого начала было принято решение, провоцирующее долгострой, — «ремонт осуществляется за счет текущих средств Комитета по культуре».

Но построить театр под видом ремонта можно, если этих средств достаточно. Комитет нам давал сколько мог, сейчас дело затянулось. При этом и Лужков, и Швецова к нам хорошо относятся, в курсе всех этих проблем… На днях решался вопрос — оставлять ли нам прежнюю стройорганизацию. Она оказалась слишком слабой — не имела своих оборотных средств, чтобы в долг продолжать строительство. Нам надо было взять очень мощную организацию, которая за счет своих кредитных вложений могла нам построить театр. Сейчас решается вопрос: будет тендер или останется старая организация. Ведь не театр строит себе театр — наивно так думать.

Многое уже сделано: во-первых, были выселены жильцы дома. Было трудно найти им квартиры. Но за счет города все было проведено. Во-вторых, мы прошли всю документацию, экспертизу проекта. В-третьих, уже укреплены потолки, стены, полы. Произведена перепланировка. И самое главное — построен пандус в зрительном зале — огромная бетонная конструкция внутри дома.

— Я слышала, что Союз кинематографистов борется за это помещение кинотеатра…

— Поймите, новый кинотеатр-мультиплекс с долби-стерео тут не встанет. Да, на съезде кинематографистов было заявлено, что этот кинотеатр — их. Усилиями Евгения Герасимова натравили на нас, но ничего преступного не нашли. У нас все документы в порядке. И нам не привыкать к атакам: уже после решения Лужкова здание у нас хотели отнять. Мне и киллера обещали. Там казаки (!) устроили склад книг. Я ходил к ним на переговоры. Все нынче крутые, я тоже крутой… Все дело сейчас в финансировании. В целевом. Если оно будет — театр будет построен в кратчайшие сроки.

— Сегодня нам повезло вас застать на природе, да еще в окружении всей фамилии… Я уже, честно говоря, запуталась, в ваших отпрысках…

— У меня трое детей: Маша, Саша, Семен — и двое внуков: Илюша и Веня. Сегодня они все здесь.

— А что еще за сын Степан, о рождении которого сообщила «Комсомолка»?

— Прочитав эту заметку, я от смеха чуть не свалился со стула. 12 июня в «толстушке» под рубрикой «Родилка КП» появляется информация: «У Марка Розовского родился сын Степан. Он родился во время гастролей родителей в США. Вес Степана 603 грамма — он родился шестимесячным. Марк Григорьевич присутствовал при родах. Он считает, что его сына спасли американские врачи». Так, спустя почти семь лет до общественности дошла весть о рождении Сени.

— И все-таки доля правды в той заметке была — Сеня действительно родился в Америке…

— Да. Мы тогда были на гастролях. Сеня родился преждевременно — Таня была на шестом месяце. И весил он 608 граммов! Не знаю, спасли бы его у нас. Но там он пролежал три месяца под колпаком. И победил. Его действительно спасли американские врачи из большой больницы в центре Манхэттена. И — американские налогоплательщики. Потому что жизнь Сени обошлась в 450 тысяч американских долларов — мы потом подсчитали все эти фантастические счета. Привести бы на экскурсию в тот роддом весь наш народ — чтобы люди убедились, насколько ценна там человеческая жизнь. Сеня, кстати, очень послушный ребенок и как-то по-взрослому ценит жизнь: принимает безропотно любые лекарства, жалеет близких. И даже хочет стать врачом.

— А мы сейчас спросим у него самого. Пусть даст интервью. Это так, Семен Маркович?

Сеня: Да, я хочу быть доктором. Хирургом.

— Не боишься крови? Будешь резать людей?

— И что? Я спасать их буду. И придумаю, когда вырасту, такое лекарство, чтобы люди жили вечно. Пока не знаю из чего. Но спасать буду только хороших.

— А что ж плохие?

— А плохих можно отстреливать.

— А может, лучше их в театр к папе на перевоспитание?

— Я согласен. Можно и так. Но если не перевоспитаешь их — лучше убивать.

— Ой, давай лучше о театре. Что тебе там нравится?

— Мне? Все!

— Какие спектакли самые любимые?

— «Песни нашего двора», «Гамбринус»… Я пою и играю в театре.

— Так ты артист, оказывается? А как насчет компьютера?

— Нет, не хочу. Я пойду в этом году в школу. И уже учусь читать и писать.

— А ты знаешь, что ты можешь стать американским президентом?

— Нет. Я так не считаю. Не хочу.

— А президентом России?

— Ни за что!

— Тебе больше по душе Россия или Америка?

— Конечно, Россия. Почему? Не знаю. Россия такая нежная и хорошая.