Сергей Соловьев всю жизнь снимает только фильмы о любви. Однако само слово «любовь» он уже не произносит, а если такое и случается, то только морщится. Вот и в названии последней картины Соловьева слово «любовь» заменено сердечком. Вдобавок Сергей Александрович утверждает, что 95% женщин — «крокодильчики», и выступает против свадебных обрядов.

При этом снимает в своих фильмах бывших жен и любимых женщин и сожалеет, что в его жизни не было венчания.

— Говорят, что вы по своей значимости в российском кинематографе — почти что Никита Михалков. Насколько всесильным вы сами себя ощущаете?

— Я не «почти что Никита Михалков». Меня зовут совсем по-другому. Когда-то в 1964 году я пришел на «Мосфильм», почти тут же стал самостоятельно работать. Работа эта никак не связана со всесильностью. Объективно, наверное, все эти годы кроме фильмов я работал и на имя. Поэтому сегодня все, кому интересно, меня знают.

— В свое время у вас были непростые отношения с Никитой Михалковым…

— И про это уже столько написано, а наврано и еще больше!

— И насколько ваши отношения ясны сегодня?

— Такие же ясные, как в том же 64-м, по-моему, когда мы с ним познакомились. Знакомству оба обрадовались и почти мгновенно сообразили, что просто обречены провести эту жизнь рядом. Но некоторые люди целые десятилетия истратили на то, чтобы нас поссорить. Зачем? С Михалковым у нас не временные отношения, и мы всегда, надеюсь, сумеем разобраться, что в них к чему.

— Ваш последний фильм называется «О™» по Чехову. Почему вы решили изменить название, ведь во многих интервью вы заявляли, что картина будет называться «О любви»?

— Есть слова, значение которых скомпрометировано, обезличено. Так, по мне, нормальному человеку очень трудно употреблять, допустим, слово «духовность». Такое количество ничего ни в чем не понимающих людей обзывают вялые шевеления чего-то там в себе или на себе самом, прости господи, «духовностью»… Почти то же у них происходит и с «любовью».

— В 80-х вы сняли «Ассу», в 90-х — «Нежный возраст», а сейчас — дошли до классики. Если рассматривать кино как барометр состояния общества, это означает, что у нас все более или менее устаканилось?

— Да нет, наоборот, мне кажется, все именно расстаканилось. Для умных спокойных людей все меньше остается надежд на призрачные исторические шансы устаканивания. Рассчитывать можно только на себя. Вот и русская классика, как и русский язык, все больше и больше уходит из общества в глубь человека. Такая вот спасительная эмиграция. Такая вот пятая колонна. А подлинное русское настоящее и подлинное русское будущее по-прежнему спасается внутри этого великого языка и целого ряда литературных произведений, тоже воистину великих, которые мы для упрощения называем «классикой».

— И все-таки почему о любви? Вот одни — «Матрицу», а вы все о любви да о любви…

— Блок, мне кажется, когда-то кому-то по какому-то поводу сказал: «Только влюбленный может иметь звание человека». Простим ему некоторую символистскую безвкусицу высказывания. Но по существу, наверное, все-таки он прав. Нет любви — жуй собственную жвачку безлюбия и называй ее как хочешь.

— То есть вы все просчитали и сделали ставку на вечную тему…

— У меня всегда было плохо с арифметикой. И до сих пор просчитываю я очень плохо. Просто такая счастливая у меня профессия, что почти всегда могу не просчитывать, а выбирать, чем заниматься. А правда — чем? Ну не манной же кашей «совершенствования государственного строя»?

— Вас называют экспертом по любви. Что вы знаете о любви такое, что другим неизвестно?

— Ну что вы? Это как же вы себе представляете — экспертирование такой тайны?..

— Но можно сказать, что в познании тайн любви вы продвинулись чуть дальше других?

— Ахматова всю жизнь писала тоже не о совершенствовании государственного строя. А закончила свою экспертную работу все той же исключительно глубокой, да и справедливой строчкой: «И тайна тайн во мне опять».

— Как вы относитесь к мнению, что любовь — это болезнь и что человек с сильной волей может в себе ее побороть?

— Болезнь — это отклонение от здоровья. А здоровье — нормальное функционирование организма. Нелюбовь, наверное, все-таки ненормальна.

— Но побороть в себе любовь можно?

— Побороть можно все что угодно. Но это часто бывает довольно бессмысленная и смешная борьба. Такая экзотическая и бессмысленная борьба нанайских мальчиков.

— Но если у человека несчастная любовь…

— А что, бывает счастливая? Цветаева, по-моему, опять-таки не самая большая дура в русской литературе, говорила: «Если счастливая — то, значит, не любовь». Во времена моей учебы во ВГИКе одним из педагогов был замечательно талантливый артист Белокуров. Помните, наверное, он Чкалова в кино играл. Вот как-то пришел он к нам на занятия, на режиссерский курс, практически состоящий из одних мужиков, и объявил, что сегодня он нас «научит играть любовь». «Так, быстренько разбились на пары. Сели друг напротив друга. Смотрим в глаза друг другу. Прямее, прямее. В самые зрачки. А теперь пересчитывайте друг другу реснички». Мы уставились друг на друга и обалдело начали считать. «Вот вам она — любовь!..» — взревел Белокуров. А?!

— Вы начали и не закончили снимать фильм о любви Виардо и Тургенева. После раздумий над героями вы можете ответить: что надо делать, когда так любишь?

— Ничего не надо делать. И раздумий никаких не надо. Раздумья и влюбленность — вещи вполне несовместимые. А к вопросу, счастлив был Тургенев с Виардо или нет… «Ну как же, она его так мучила, иностранная гадина! А он, великий русский писатель, чего, спрашивается, всю жизнь униженно и бессмысленно таскался за нею?..» Распространенная, согласитесь, на эту историю общественная точка зрения. Конечно же, как мне кажется, вполне идиотическая. Дело в том, что сам Иван Сергеевич все эти жизненные свои «несчастья» ни на какое другое «счастье», в том числе и на «счастье гениального писательства для России», конечно же, не променял. Да и бог с ним, с писательством. Писателей много. А Виардо одна.

— Какой тип женской любви вам ближе: Татьяны Лариной или Анны Карениной?

— (Смеется.) Это вы неслабо вопросили! Да знаете, у Лариной — своя компания, у Карениной — своя, а у меня — третья. К тем двум отношения практически не имеющая. Каждая история человеческой жизни уникальна, и никакой «любовной типологии», конечно же, не только не существует, но и не может существовать. Никто никому не указ. И не пример. Помните, у Толстого: все счастливые семьи счастливы одинаково. Каждая несчастливая — несчастлива по-своему.

— Однако в свое время вы собирались снять фильм именно об Анне Карениной. Значит, женщина, которая может все бросить ради любимого человека, вам более интересна? Она вам симпатична?

— Это «свое время» и сейчас продолжается. Я по-прежнему намереваюсь снять этот фильм. Более того, мы начали работу над ним. Именно своей «симпатичностью» героиня этого романа меня и привлекла. Правда, точнее не скажешь. Бывают же такие необыкновенно симпатичные женщины, как Анна: и в голове у них кое-что есть, и в душе, и вот к тому же еще и красавица, и искренний, сердечный человек! Именно, именно! Это вы про нее точно — именно симпатична. Она, Анна Аркадьевна, мне необыкновенно симпатична!

— А вы сами чем женщин притягиваете? Может быть, своей заботой? Вот с Татьяной Друбич развелись, а до сих пор даете советы, сниматься ей у других режиссеров или нет?

— Вы убеждены, что я с ней развелся?! Я не помню. А я сводился? Черт, этого тоже не помню. Помню, какие-то там общественные закорюки с загсовыми печатями мы в каких-то учреждениях когда-то производили, но по какому именно поводу — забыл. Может быть, это выгодно было нам для жилищного вопроса? И вообще эти все свадьбы в загсах — это, конечно, еще тот специфический коленкор: белый лимузин, потный жених невесть куда тащит тушку невесты, та фатой обмотана, тоже, как лимузин, вся в белом, а потом почему-то еще (это уже совсем неясно) начинают бутылки о памятники погибшим бить. Вот тут бог миловал: ничего такого у меня в жизни никогда не было. Такого стыда я не переживал. Правда, и Божьего венчания в церкви тоже не было. И этого чувства я тоже не испытал. Хотя, думаю, это и есть то чувство, которое испытать надо было бы…

А если говорить о Тане Друбич, то у нее, как и у Карениной, явно есть голова на плечах, в связи с чем, наверное, она иногда со мной и советуется. Она знает, что я ей плохого никогда не посоветую. Перед тем, как ей что-то посоветовать, я тоже стараюсь головой думать. Ответственно. Что на самом деле, к несчастью, со мной не так часто, как хотелось бы, и бывает.

— Как-то вы сказали, что 95% женщин, которых вы встречали в реальной жизни, просто крокодилы. Чем они вам так насолили?

— Неужели я так сказал? Вы уверены? Я сомневаюсь. Ну если даже я где-то что-то подобное и брякнул, то давайте прежде всего исправим «крокодилов» на «крокодильчиков». Пусть будет так, что, мол, встречаются иногда женщины, смахивающие на крокодильчиков. Милых таких крокодильчиков. Глазками похлопывают, зубками пощелкивают. И нет у меня на них никакой обиды.

— Вы один из самых удачливых режиссеров в России и при этом, по вашим словам, безобразно небогаты. Скромничаете или слишком расточительны?

— Это тоже я говорил? Или вы меня морочите, или я впрямь время от времени схожу с ума. Ну, может быть, я мог что-то такое промычать об общем нашем грустном «небогатстве». Я безобразно небогат только вместе со всеми людьми, которые здесь вместе со мной живут, в России. Однажды я поинтересовался у Бертолуччи: «Вот у тебя был такой огромный перерыв между картинами, когда ты снимал „ХХ век“. На что ты жил?» Он посмотрел на меня не то с непониманием, не то с некоторой даже жалостью. «После того как я получил деньги за первую свою картину „Конформист“, этот вопрос для меня уже никогда не стоял. Хотя бы пара поколений Бертолуччи с той поры могли жить безбедно». Может быть, о нашем общем кинематографическом русско-советском небогатстве в этом смысле я где-то и упомянул? Я бы тоже, допустим, хотел, чтобы на деньги, полученные от фильма «Сто дней после детства», — ну и так далее… Но всегда деньги, полученные за картину, кончаются ровно через пару месяцев после того, как их получаешь, и дальше снова живешь в долг. Спасибо, что есть у кого попросить.

— Крымские власти за фильм «Асса» подарили вам квартиру в Ялте с видом на море. Вы ее уже освоили?

— Обещали, но не подарили. Объявили публично, но, получается, даже как бы и надули. Ключи показали, а самой квартиры до сих пор нет…

— Вы сильно разозлились?

— Да что вы! Нисколько. Я столько раз в жизни сталкивался со всяческим враньем, в большинстве своем именно с враньем государственным, общенародным, что даже как следует и не удивился этому. Так, погрустил, помню, однажды, на сон грядущий. Жаль, конечно. Я необыкновенно люблю Ялту. И вовсе не за халявную квартиру. А за саму Ялту. За целую свою жизнь, так тесно переплетенную с ней. Вот и Чехов, скажем… Да нет, Ялту я люблю вполне бескорыстно и бессребрено. Вот сейчас вам про нее говорю и воздух ее физически помню.

— Вы увлекаетесь фотографией. Кто или что чаще всего объект вашего интереса?

— Объекты приходят неожиданно и внезапно. Так же, впрочем, как и уходят. Вот недавно в старом парке старинного имения почти посредине Москвы (там мы нашли натуру к новой картине) у меня вдруг возник какой-то необыкновенный интерес к корням деревьев, к их стволам, к коре, к листве… И вот уже месяц мы туда ездим, как бы все ищем и уточняем натуру, а я фотографирую для себя. Потом это, вероятно, пройдет. Через какое-то время заинтересует что-нибудь другое. Так, в течение двадцати пяти лет я зачем-то снимал куски уличных стен. По всему миру. Так сказать, портреты стен. Везде на меня смотрели как на умалишенного. Но я привык и, не обращая внимания, тупо стоял посредине тротуаров и сосредоточенно продолжал снимать стенки. За это время у меня собралось, наверное, уже две-три тысячи таких негативов. Там есть и потрясающие стены Нью-Йорка, и стильные стены Лондона, и фантасмагория стен Венеции, и стены давних Канн. И все стенки абсолютно разные — как человеческие лица. Многих стен уже нет. Их покрасили, переделали, измучили, осовременили, частью уничтожили. Случайно попадая в те места, я горюю, что их уже нет. Ведь по тем стенкам, по их тончайшей фактуре полурассыпавшихся красок можно было многое почувствовать, понять даже в мироустройстве. Может быть, когда-нибудь я даже сделаю фотографическую книгу о «портретах стен». Ее, немую, можно будет читать как увлекательнейший роман. Такие изящнейшие новеллы, но без слов. А потом однажды как-то вся эта моя страсть улетучилась, ушла. Сегодня смотрю на отпечатки, как будто какой-то другой человек снимал.

— Ваши фотоработы можно купить?

— Что-то я иногда и продаю. Но редко. Больше дарю.