Журналист Марина Райкина написала книгу о Галине Волчек. «Что тут удивительного? — спросите вы. — Сейчас многие пишут прозу из серии «Жизнь замечательных людей». Однако Марина написала не совсем прозу и уж точно — из другой серии. По степени откровенности она никак не вписывается в категорию рядовых мемуаров и биографических записей.

1951 год. Москва.

Улица Щукина.

Театральное училище

Волчек среди красоток. Держится в стороне. Красотки то и дело смотрят в зеркало, небрежно поправляют волосы и широкие юбки клеш, только что вошедшие в моду. Волчек одергивает свой синий шерстяной костюм и с тоской смотрит на дверь, где преисполненная важности блондинка звонким голосом выкрикивает фамилии пятерок абитуриентов.

— Вы не могли бы меня послушать? — обращается Волчек тихо к мимо проходящему человеку, лысому и очень пожилому.

— Вы что? У нас уже третий тур. А был и второй, и первый. Вы разве не знаете этого, милая барышня?

— Значит, нельзя? — почему-то обрадованно выкрикивает она, и ее столь неуместная радость озадачивает лысого человека. Он пристально смотрит на нее. После небольшой паузы, за которую успевает рассмотреть ее с головы до ног, произносит:

— И вот что, девушка… Поверьте моему опыту…

Отец был решительно против ее поступления в театральный. Он уговаривал дочь пойти ну в крайнем случае на сценарный во ВГИК — сочинения она писать умела, хотя и с ошибками. Борис Волчек (знаменитый кинооператор, отец московской операторской школы — Ред.) даже сделал несколько предусмотрительных шагов на тот случай, если Галя не поступит на гуманитарный факультет, — он договорился с дальним родственником, что ее возьмут в Институт гидромелиорации.

Представить ее специалистом, осушающим болота в интересах народного хозяйства, нельзя и в страшном сне. Поэтому, благословив судьбу, что отец отбыл на съемки в Ялту, Галя прямым ходом отправилась во МХАТ, где, между прочим, без особого труда и к удивлению матери дошла до третьего тура.

— Тебя не примут все равно. Я узнала — там одни блатные поступают, — сказала ей Вера Исааковна и принялась уговаривать дочь повторить то, что делают «умные девочки» из хороших семей, — сдавать экзамены по кругу. То есть во все театральные училища в расчете на то, что где-то да проскочит.

Галина Волчек:

— Я хотела только во МХАТ и не собиралась бегать по институтам. Но мать сказала: «Ты убьешь отца», — и я, как овца, пошла за ней в Щукинское. Я подумала, что отец и так из-за меня настрадался и в школе, и потом в экстернате. «Я могу принести для него такую жертву, — решила про себя, — сделаю вид, что поступаю в Щуку».

Придя под конвоем Веры Исааковны на улицу Вахтангова, она и не знала, какая приятная новость ее здесь ждет.

— Вы не могли бы меня послушать? — спросила она лысого дядечку, который быстро шел по коридору. — Я могу почитать вам отрывок.

— Да вы что? У нас уже третий тур кончается. А был и второй, и первый…

В глазах его Волчек прочла: «Откуда вы свалились, милая барышня?» И она обрадованно выпалила: «Значит, нельзя?», чем привела лысого человека в еще большее недоумение. Он опытным глазом осмотрел ее с головы до ног и произнес:

— И вот что, девушка… Поверьте моему опыту… Не стоит вам поступать. Вас все равно не примут. Не теряйте время.

Эти слова развернули счастливую Волчек на 180 градусов, и она с глазами, полными мольбы, сменила счастливую интонацию на тон заправской попрошайки. Может, эта разительная перемена в голосе, подкрепленная отчаянием в глазах, может быть, еще что-то изменили ход событий. Человек сдался:

— Пойдете в последней пятерке.

И быстро ушел, очевидно, удивляясь разнообразию человеческих типов и их нечеловеческих желаний.

Галина вошла с последней пятеркой среди девушек модельного типа. Претенденток усадили на скамеечку у стены, на них в упор смотрела вся «тяжелая артиллерия» Вахтанговского театра — не менее 40 знаменитостей: Толчанов, Шихматов, Понсова… И вскоре выяснилось, что соседство Волчек с фотомоделями не обещает ей ничего хорошего. Члены комиссии сначала хихикали, глядя на стеснительную толстушку, перемигивались между собой и что-то нашептывали друг другу.

— А я была абсолютно спокойна, — говорит Волчек, — я же в отличие от других совсем не хотела поступать в Щукинское. Мне-то как раз было все равно — примут, не примут…

Когда Волчек, похожая на девочку, нарядившуюся депутатом Верховного Совета из глубинки (коса, уложенная в пучок, синий пиджак в полоску с плечами, юбка ниже колен), начала читать прозу и басню, смех членов комиссии перешел в нескрываемый хохот. С повизгиванием смеялась прекрасная характерная артистка Понсова, очевидно, почувствовав в абитуриентке родственную душу. Другие, вытирая слезы, махали руками, просили прекратить декламацию и не мучить уважаемую комиссию, чем окончательно запутали абитуриентку.

В общем, трагедия неожиданно перетекла в комедию с хеппи-эндом, который случался в начале карьеры не у одного актера.

— Все свободны, — сказал председатель жюри. — А ты, — обратился он к Волчек, — подойди к столу.

Галина Волчек:

— И вот тот путь — от сцены до стола комиссии — был путь в эту очень страшную и жестокую профессию. Я шла, и каждый шаг отзывался мыслью: «Сейчас они будут говорить, что я бездарная, что у меня нет никаких данных». Там, может быть, было шагов-то десять-пятнадцать, но я помню каждый. «Только бы не разрыдаться». Подошла к столу и как осужденная ждала приговора, голову опустила на грудь.

И вдруг…

— Ты принята. Товарищи, против никого нет? — услышала она чей-то голос.

— Нет, нет… — пропели все на разные лады с преобладанием мажорных.

И тут сценарий о Гадком утенке, в жизни которого справедливость наконец восторжествовала, дал осечку и пошел не в ту сторону. Вместо счастья и радости из глаз неожиданно брызнули слезы.

— Я не хочу в ваше училище! Это мать! Она стоит там внизу! Заставила! Я не хотела. Я хочу во МХАТ. Во МХАТ!

Она размазывала по щекам слезы, рыдала, и монолога ее было не разобрать. Выскочила из аудитории, за ней кто-то побежал, она не помнит даже кто, и убеждал горячо:

— Ты глупенькая. Ты ничего не понимаешь. Во МХАТе тебя засушат…

Галина Волчек:

Я часто думаю: а если бы меня не приняли во МХАТ, пошла бы я в Вахтанговский? С позиций прожитых лет могу сказать — пошла бы. А тогда со своим максимализмом — точно нет. Точно так же и сегодня, если бы сказали: «Современник» закрывают, иди в другой театр". Я придумала бы какое-нибудь другое дело, но другого театра в моей жизни не было бы.

1954 год. Москва.

Проезд Художественного театра. Школа-студия МХАТ

Студийная лестница. Здесь в перерывах между парами курят, треплются и крутят флирты. Волчек в ожидании подруги нервно смотрит на часы. К ней подходит тип весьма странной наружности. Его тощая фигура болтается в лиловом костюме явно с чужого плеча. Он, как ему кажется, живописно курит, держа руку на отлете так, чтобы все видели его мизинец с длинным холеным ногтем.

«Тоже мне, Пушкин нашелся», — думает она про себя и смущается его насмешливого взгляда в упор.

— Угостить папироской?

Он небрежно протягивает ядреный «Беломор». Она с деланным безразличием берет из пачки папиросу, не глядя на него, прикуривает и глубоко затягивается, чем приводит его в восторженное замешательство — на его курсе девчонки «Беломором» не балуются.

Так встретилась Галина Волчек с Евгением Евстигнеевым. Но до этой судьбоносной встречи на студийной лестнице в своих отношениях с мужчинами Галина уже имела определенный опыт. Первую любовь она не помнит или делает вид, что не помнит. Зато с удовольствием вспоминает Андрея Арапова, ставшего впоследствии известным хирургом. Он был уверен, что только дружит с этой полной и необычной девочкой, но она-то тайно вздыхала по нему. Природная застенчивость при отсутствии опыта не позволяла ей перейти к активным действиям и добиться, как умели это делать некоторые ее подружки, взаимности.

Она не умела читать классиков и смотреть фильмы про любовь как руководство к действию и в мужеско-женских отношениях в любом возрасте занимала позицию, не позволяющую ей перейти в категорию женщины-вамп. Хотя попытки выступить в знойном амплуа предпринимала. Так, после первого курса осенью подруги встретили Галину немой сценой. Перед ними предстала блондинка с безжалостно вытравленными и стрижеными волосами. Отчаянность поступка подчеркивала косая челка над смеющимися глазами и особенно ярко, с вызовом накрашенный рот.

Людмила Иванова, сокурсница Галины Волчек, актриса театра «Современник»:

— Она ли это?! — подумали мы. — Еще год назад Галка тихо сидела в коридоре на диванчике в мужском пиджаке, как обкомовский работник. Волосы у нее были в пучке, и шпильки все время выскакивали на пол. Тихая такая была, даже забитая. А ведь из известной семьи, могла бы быть и посмелее. А тут явилась раскрашенная… Тогда же не было передачи «Про это», и никто не целовался на улицах. Мы все были закомплексованы, зажаты… Хотелось раскрепощения — надеть полосатую жуткого цвета майку, накрасить губы… И вроде бы таким образом к сексу приблизиться. Я сама кокетничала напропалую.

Любопытно, что самая молодая на курсе, Волчек производила впечатление опытной. Во-первых, всегда выглядела старше, была не вертлява, не суетилась, отчего имела репутацию «тертой жизнью», и поговаривали даже, что у Волчек был аборт. Но аборта никакого не было.

Галина Волчек:

— Я не бойкая была в вопросах любви. Никогда никого не доставала. Я не выбирала. Я ждала и отвечала. Или не отвечала.

Она дружила с начинающим критиком Аликом Вартановым из компании Левки Збарского, ставшего впоследствии известным художником и эмигрировавшего в США в 1973 году. Их отношения были по-юношески невинны, чего нельзя сказать о другой симпатии Гали Волчек — некоем студенте МГИМО, дружившем с ее отцом. Эти отношения были без особых сантиментов и носили плотский характер. Волчек убеждена, что именно потому этот плейбой не стал в ее жизни чем-то важным и значительным.

Вообще она, несмотря на свою приземленную внешность, была натурой возвышенной, с невидимыми крыльями, и наивной. Она безумно любила французского актера Жана Габена и из-за него прогуливала уроки, клянчила у отца деньги, чтобы в 89-й раз посмотреть фильм «У стен Малапаги». Этот крупный мужчина с большим носом и совсем небольшими пронзительными глазами тревожил в ней не проснувшееся еще женское начало. Было в нем что-то необъяснимо магнетическое — на экране хотелось смотреть только на него, и чтобы он оказался рядом.

Нечто подобное она впервые испытала на лестнице в Школе-студии МХАТ, когда встретила очень странного типа, нелепо одетого в лиловый костюм с чужого плеча. Запах ее мужчины, не объяснимый ни на словах, ни тем более на бумаге, ей показался как будто бы знакомым и притягательным.

В его наглости было что-то зовущее.

— Угостить папироской?

Он небрежно протянул ядреный «Беломор». Она с деланным безразличием взяла из пачки папиросу, не глядя на него, прикурила и глубоко затянулась, чем привела его в восторженное замешательство — на его курсе девчонки «Беломором» не балуются.

Этот тип ее поразил. Чем? Как можно объяснить, чем мужчина вдруг поражает женщину? Ну не лиловым же костюмом и выпендрежно залакированным ногтем? В нем был какой-то вызов — в манере небрежно говорить, держаться по формуле «а видал я вас всех», в низком голосе и какой-то странной пластике, с какой тигр держится среди других животных.

Справедливости ради стоит сказать, что для такой свободы, принимаемой некоторыми за развязность, третьекурсник Женя Евстигнеев имел основания большие, чем кто бы то ни было из студентов. Во-первых, он был старше всех года на четыре и кое-что в этой жизни попробовал — успел поработать в театре артистом, умел стучать на барабанной установке и уже в училище поражал всех своей артистической органикой. Его талант был бесспорен.

Впрочем, это никак не являлось аргументом для родителей Гали, которые с первого дня не приняли Евстигнеева.

1956 год.

Москва.

Дом на Полянке

В квартире тихо, хотя все дома — отец, его вторая жена. Галя с Женей в маленькой комнатке. Не работает даже радио. С кухни доносится грохот кастрюль — сигнал того, что нянька Таня сегодня в скверном настроении. Судя по ее лицу, она явно не в духе. Она гремит посудой и беззвучно шевелит губами, сердито шепчет про себя:

— Наша Галька… Мы думали…

Крестится и осторожно выглядывает в пустой полутемный коридор — двери всех комнат плотно прикрыты.

Хоть волком вой — такая атмосфера сложилась в ее любимой квартире на Полянке, как только Женя переехал к ней в комнату. Отец и его вторая жена занимали комнату большую, а молодым выделили крохотную, которую в свое время переделали из кухни.

Галина Волчек:

— Что происходит? — спрашивала я себя, хотя понимала: Женя был просто не ко двору. Он был чужой для моих родителей.

— А они как-то показывали Евстигнееву свою неприязнь?

— Ни за что! Все были предельно вежливы, не выясняли отношений, никаких претензий, но это как раз было страшнее всяких скандалов.

При виде будущего мужа единственной дочери родители испытали шок. Перед ними предстало нечто в костюме, рукава которого закрывали ладонь до ногтей. Тип картинно принимал позу, по его мнению, соответствующую положению ведущего артиста из Владимирского драмтеатра, — корпус чуть выгнут вперед, нога в третьей балетной позиции, одна рука в кармане, другая небрежно гуляет в воздухе и совершает хватательные движения при приближении особ женского пола. Их он непременно называл всех без разбору «розочками», раскатисто напирая на «р».

Борис Израилевич Волчек — человек в высшей степени интеллигентный, мягкий, не выносил его плебейских манер, не понимая, что таким образом провинциал Евстигнеев прикрывает перед новыми столичными родственниками комплексы человека неблагородного происхождения. А мать — Вера Исааковна, жившая отдельно от мужа и дочери, даже не считала нужным скрывать от зятя своей антипатии.

Евстигнеева не приняла и женщина из народа — няня Таня. Именно она запросто озвучивала мысли, которые другие не произносили в силу деликатности.

— Наша Галька… Мы думали, она выйдет за какого самостоятельного, а она вон что привела. Как ему не стыдно лысому ходить? Хоть бы какую шапчонку надел.

Подобно чеховскому Фирсу, она сокрушалась о непутевости своей воспитанницы, выдавая настроение кухонным шумом.

Галя не могла вынести тягостной атмосферы всеобщего неприятия возлюбленного и сама предприняла радикальные шаги — она собрала вещи и сообщила мужу, что надо уходить. Женя не сопротивлялся, потому что и ему было трудно выносить двойственность своего отношения — любимый муж, не принятый родителями супруги.

Когда Галина объявила, что уходит из дома, Таня сказала:

— Если родишь сына и хочешь, чтобы я его любила (хотя ребенка не было и в проекте), то назови его Борис Израилевич.

Так простая деревенская женщина строила в семье Волчек дипломатические отношения, искренне любя всех и не желая ни с кем ссориться. Но Галину с ее крутым нравом и максималистскими замашками было не остановить.

Я представляю, как молодая пара взяла единственный фибровый чемодан, скорее всего коричневого цвета, шагнула за порог. За дверью остались надежная крыша, налаженный быт, любимый отец, с которым совсем испортились отношения, и его новая супруга.

Когда прошло время и возрастной максимализм не испарился, а вошел в берега, Галина смогла иначе оценить поведение отца. Борис Волчек после развода с первой супругой не мог позволить себе до совершеннолетия дочери приводить в дом женщину. И вот когда, казалось бы, пробил час и отец готовился легализовать свою личную жизнь, в доме появился Женя, который не хотел ничего дурного. Однако размеренная жизнь семейства Волчек разладилась.

— Куда же вы отправились с единственным чемоданом? Квартиру сняли?

— Что ты, денег на квартиру не было. Я помню, что в первый вечер мы проболтались в городе, ночевали на улице — спасибо теплые дни стояли. Потом скитались по друзьям и знакомым, которые сами снимали углы. И наконец с помощью какой-то умелицы сняли свою первую комнату на Кутузовском проспекте, недалеко от того дома, где жил Брежнев. Деньги на комнату нам дала моя мать.

1957 год.

Москва. Полянка.

Отделение районного ЗАГСа

Двое не спеша идут по улице, осторожно обходят лужи.

— А на какие шиши мы выкупим твое пальто? — спрашивает она.

— Надо у Володьки перехватить. А кольца-то ничего, дутые. Пол-Москвы обегал, пока нашел. Давай зайдем в подъезд.

Заходят. Он достает из внутреннего кармана пиджака четвертинку, привычным движением сворачивает алюминиевую крышечку и делает большой глоток. Протягивает ей.

— Ну, давай, теперь ты.

Она морщится, но все же делает небольшой глоток.

— Хоть бы взял что-нибудь закусить.

Ее слова он воспринимает как руководство к действию, и когда они выходят из подъезда, покупает эскимо. С этой молочно-шоколадной закуской они входят в районный ЗАГС на Полянке.

— Брось, неудобно, — говорит она, глядя, как сладкие белые капли падают на его единственный пиджак.

— Щас. Бросил.

Он доедает эскимо, облизывает липкие пальцы, и пара вступает в зал с выкрашенными в немаркий колер стенами. Ответственная женщина с серьезным лицом и пучком на манер моды конца 50-х объявляет их мужем и женой.

— А вы помните свадьбу?

— Плохо. Помню только, что играли ее в квартире моей мамы, потому что я же ушла от отца, обидела его. И еще помню, что в такси мы забыли голубой отрез на свадебное платье. Ночью мы искали этого таксиста, нашли, и платье было спасено. Даже не помню, кто из гостей был.

Из подарков, не блиставших роскошью, она запомнила, пожалуй, самый смешной — от актера Владимира Кашпура, дружившего с Евстигнеевым еще со времен Нижнего Новгорода. Артист подарил новобрачным пластмассового пупса, к животу которого ленточкой привязал одеколон «Жди меня». За ним тогда гонялись все модницы.

Владимир Кашпур:

— Это была не объявленная свадьба, а домашние посиделки. Женя спросил меня: «Придешь?» — «Приду», — сказал я. Денег не было, ну я и купил куклу с одеколоном. Свадьба была тихая. За столом — все свои: папа и мама Гали, певец Марк Бернес. Но он не пел, с Женей все разговаривал, рассказывал о съемках. А на Жене был серый костюм в полоску, он готовил и подавал к столу. Он вообще очень хорошо готовил. Галя над ним подтрунивала.

Необыкновенная легкость бытия этой пары имела конкретную арифметику. Молодожены получали по 690 рублей старыми деньгами в «Современнике», из которых половина уходила на оплату съемной комнаты, другая половина — на продукты и коллективные гулянки.

— Интересно, почему вы не взяли фамилию Евстигнеева?

— Так вопрос не стоял. Актеры обычно оставляют свои. Да мне и в голову такое не приходило.

— А вас никогда не смущало его провинциальное происхождение?

— Нет, что ты. У нас были очень хорошие, светлые и ровные отношения. Хотя история «Пигмалиона» мне была не чужда.

— Вы хотите сказать, что, как доктор Хиггинс, сделали своего мужа?

— Ну не совсем так, хотя ситуация была похожа. Женя, например, говорил: «Беленый суп». То есть по-нашему — со сметаной. Мыло с парфюмерной отдушкой называл «духовым». Тенниску на молнии — бобочкой. Да много всего такого.

— Вы, девочка из приличной семьи, стеснялись его дикости?

— Никогда! Никогда! За всей этой дикостью, нет, дикость — не то слово. Я видела, чувствовала его талант.

— Старались переделать, перекроить на свой лад?

— Он был таким талантливым, что неизвестно, кто кого переделывал и кто на кого влиял. Он ли на меня, что позволял прикоснуться к своему таланту, быть рядом? Или я на него со своими методами?

Но как бы она сейчас ни взвешивала, чьи заслуги при взаимном воспитании больше, она, конечно, пыталась изменить супруга, слепить его внутренний и внешний образ. Так, на первый свой киношный гонорар она купила Жене в комиссионке полное облачение — костюм, плащ, шляпу и в довершение коробку французских галстуков. Кстати сказать, каким бы чудовищным и безвкусным ни казался его костюм, он умел его носить шикарно, как будто именно для него одного он и был сшит самым дорогим московским портным.

Впрочем, мануфактурной отделкой образа дело не ограничивалось. Волчек, смеясь, вспоминает, как заставляла мужа прочесть «Войну и мир». Женя добросовестно брал книгу в руки несколько раз, но так и не мог одолеть и трети. Доходило до таких ссор, что самому Толстому было бы неловко, что своим творением он ставил под угрозу семейное счастье. В данный момент семья Волчек-Евстигнеев была несчастлива по-своему.

В конце 50-х годов она не подозревала, что в 1994-м использует личный опыт по ваянию чужого образа в спектакле «Пигмалион». Во всяком случае, воспоминания из семейной хроники доставят ей радость, и она будет говорить артистам: «А вот Евстигнеев в этот момент, я помню…»

1969 год.

Нарва.

Съемки картины «Король Лир»

Кинорежиссер Григорий Козинцев подходит к Волчек, которой гримерша поправляет лицо.

— Понимаете, Галя… Видите ли… Я не знаю, как вам сказать…

— Говорите как есть, — упавшим голосом говорит она. Нехорошие предчувствия стискивают горло, отчего ее голос, и без того сиплый, звучит как шепот.

— Вы понимаете, в сцене с Глостером, когда вы ворветесь к нему, вы должны сделать… Но мне стыдно это даже произнести.

Кинокарьера, неудачно начавшаяся в детстве, получила серьезное и многообещающее продолжение в молодости. Еще на четвертом курсе мхатовской школы ее пригласили сниматься в картине «Дон Кихот». Роль была маленькая, можно сказать эпизод, но именно она отравила ей дальнейший роман с кинематографом.

Галина Волчек:

— Работать с Козинцевым… Это было… Я даже не знаю, с чем сравнить. Григорий Михайлович — образованнейший человек — удивительно работал с артистами. Достаточно посмотреть на фотографию — он внимателен ко всем, с кем говорит. Возраст, положение для него не имели значения. Вот он нагнулся ко мне, чтобы лучше слышать, что я ему объясняю. А кто я была? Какая-то студентка.

Студентка Волчек, которая в то время действительно была никем, почувствовала такое уважение к собственной личности, с которым она не сталкивалась позже, став мастером. «Дон Кихот» снимали в Ленинграде, и когда Волчек отсняла свои сцены, Козинцев сказал сценаристу Евгению Шварцу: «Вот, Евгений Львович, а Галечка от нас завтра уезжает. Вы бы написали ей еще одну сцену, ну странички три».

Волчек оценила шутку мастера и в хорошем настроении, что ей выдали такой аванс, стала собирать вещи. Но каково было ее удивление, когда на следующий день Евгений Шварц принес ей кипу листов и сказал: «Вот, выбирайте».

Галина Волчек:

— Я обалдела. Сначала оттого, что, оказывается, эти серьезные люди не шутили. А потом, когда я посмотрела на кипу листов от Шварца, до меня дошло, что писатель (!) предлагал мне, студентке (!), выбрать три страницы из трех (!) написанных им для меня вариантов. Конечно, я с радостью и обалдением снялась еще.

Вторая встреча с Козинцевым произошла в 1972 году на съемках «Короля Лира», и он довершил в ее сознании образ уникального художника, лишенного какого бы то ни было формального подхода к актерам.

Однако история с утверждением Волчек на роль Реганы носила с самого начала драматический характер. «Ну какая она Регана, — внушали Козинцеву со всех сторон. — Нашли красавицу!» И предлагали мастеру изощренно-художественную мотивацию интриги. Мол, фактура у артистки грубая, грим не спасет. Козинцев сопротивлялся, но интрига разрасталась, и Волчек чувствовала невыносимость ее липкой удушающей атмосферы.

— Как мне хотелось сыграть Регану! И как я, смирив свою актерскую природу, сама себе сказала: «Нет». Потом — Козинцеву и уехала в Москву. Я даже предложила Григорию Михайловичу попробовать на Регану Вию Артмане — замечательную артистку из Риги. Сама, ужасно расстроенная, уехала.

В Москве, успокоившись и сжившись с мыслью, что Регана — не ее судьба, она вернулась к работе. В то время она репетировала в «Современнике» детский спектакль «Принцесса и дровосек». И вдруг получает письмо. От кого? От лауреата Ленинской премии, человека-легенды на много лет ее старше, Козинцева! Не веря себе, открыла конверт — мастер написал ей, что никого другого в роли жестокой дочери короля-изгнанника он видеть не хочет. Что ждет ее на площадке в такие-то сроки.

Но больше всего ее потрясло то, что к письму был приложен рисунок. На рисунке было написано: «Дорогая Галечка. Посылаю вам результаты последней пробы». И пририсован женский профиль, много ей объяснивший. Нос был нарисован черным фломастером. Зеленым — глаза и стрелочка с подписью — «очень миленько». Красные губы, и тоже с припиской: «Из Парижа для вашего носа выписали специальный гумоз». Дорогой по тем временам.

А на другом листке послания красовалась вырезанная из модного журнала девушка в бикини с надписью: «А это эскиз вашего нового костюма». Послание с аппликацией и рисунком, также выполненные рукой Козинцева, а не ассистентом, что тронуло ее до слез. Сейчас это воспоминание способно вызвать у нее, и не только у нее, печаль и тоску о невозможности возврата столь деликатных и трогательных отношений между известной личностью и начинающим артистом.

Все-таки Волчек начала сниматься. В Нарву, где проходили съемки, взяла с собой Дениса. В один из съемочных дней, когда работа была в самом разгаре, режиссер отозвал молодую актрису в сторону, и по его смущенному виду она поняла, что драматичность ее утверждения переходит в трагическую стадию. Но трагедия была у режиссера.

— Понимаете, Галя, я не знаю, как вам сказать, — мялся он, подыскивая слова. То закатывал правый рукав рубахи, то спускал его и неуклюже застегивал манжету.

— Говорите же, Григорий Михайлович.

А про себя подумала: «Хуже, чем было, не будет».

— Вы понимаете, Галя, в сцене с Глостером вы должны сделать так, — и он перешел на шепот, из которого следовало, что Волчек надо раздеться и достаточно откровенно и смело по тем временам провести эту сцену.

— Я готова все сделать. Но ведь вырежут, Григорий Михайлович!

Обрадованный ее решительностью, режиссер приободрился, и сцену сняли. Она была дерзкая, эротичная и смотрелась на одном дыхании.

Регана быстро шла, можно сказать, неслась по замку в развевающейся накидке. Волосы растрепались, прядь прилипла ко лбу. Она влетала к Эдмонду в его жилище, подходила, на крупном плане смотрела ему в глаза. Срывала одежду с него, затем с себя и в следующем кадре уже оказывалась на полу.

Режиссер был настолько стыдлив, что не мог смотреть, как второй режиссер рвал на Волчек рубашку — в таком виде она должна была появиться в кадре.

Галина Волчек:

— Камера брала меня сверху, когда я лежала на каменном полу и крупным планом должна была сыграть то, что обычно происходит между мужчиной и женщиной. Я это сыграла. И я, и режиссер понимали, что раздувать ноздри, изображая сексуальную страсть, просто глупо.

Козинцев почти всех выгнал из павильона. И создал атмосферу тишины. Все говорили шепотом. Волчек лежала на каменном полу, ощущая его холод даже через накидку, подбитую мехом. Ее мокрое лицо изображало страсть, за которой, как она теперь рассказывает, стояло все непредусмотренное шекспировским текстом — неловкость, стыд, неудобство, холод каменного пола, который пробирал до костей, и вместе с тем желание добиться небанальности в кадре. От этого даже выступили на глазах слезы. Краем глаза увидела, что это понравилось Козинцеву. И вдруг…

— Ну вообще, конечно, у каждого это по-разному бывает, — услышала она сдавленный шепот второго режиссера. Того самого, что старательно рвал на ней рубашку. Она чуть не сорвала дубль от его серьезной оценки ее шекспировских сексуальных стараний.

Однако Волчек как в воду глядела: смелую сцену вырезали.

Дальнейшие свои взаимоотношения с кинематографом Волчек рассматривает как человек, которого начали кормить черной икрой, а потом перевели на посиневшую манную кашу. Вопреки устойчивому мнению, что отравиться черной икрой нельзя, она считает, что в случае с Козинцевым именно это и произошло. Ее образные сравнения на этот счет убедительны.

— Можно, конечно, эту кашу синюшную улучшить за счет молока, специй. Даже можно положить туда несколько икринок. Лучше она от этого не станет.

Весь свой дальнейший киноопыт она считает сплошной кашей с одним и тем же персонажем — спекулянтки, торговки, пьянчужки с разницей в костюмах и интерьерах.

— Зачем бы я стала их тиражировать? — спрашивает она.

— Но в «Осеннем марафоне» все же согласились сняться?

— Да, но я подписалась работать только из-за Гии Данелии и Саши Володина, делавших «Марафон». И все-таки там был чуть шаг в сторону от моего традиционного кинонабора.

Хоть и по подписке, но Волчек в «Осеннем марафоне» очень точно и замечательно сыграла подругу главного героя — ленивую и бездарную переводчицу, которая без особых злобных намерений подсидела своего приятеля. Сегодня Волчек шутит, что в тот момент ей значительно лучше удалась бы роль самого Бусыгина, потому что в своей личной жизни она переживала подобное раздвоение личности, смятение чувств и неразрешимость ситуации банального любовного треугольника.