Группе «Алиса» недавно исполнилось 20 лет, Константину Кинчеву через месяц 45 будет. Кажется, все интервью уже розданы, все вопросы заданы… Ан нет, журналистам с Константином Евгеньевичем завсегда пообщаться интересно. Личность он не только культовая и легендарная, но и для пишущей братии не вполне понятная. Рок-музыкант, а не пьет, не «торчит», не дебоширит, в Бога верует… И любит Мэрилина Мэнсона. В песнях за мир ратует, но и против войны в Чечне не возражает. Хвалит президента и считает, что лучшим государственным строем для России была бы монархия. И живет — то ли в Питере, то ли в Москве.

— В Москве у вас семья и квартира, в Питере — группа и дом в деревне. Какой из городов вам роднее?

— У меня три места, которые я считаю своей Родиной. Москва — моя физическая Родина, которую я очень люблю. Санкт-Петербург — город моего личностного, профессионального становления: там я обрел группу, в которой играю уже двадцать лет и с которой не собираюсь расставаться. И город моего духовного становления — Иерусалим: место, где я некогда обрел веру.

— Что вас настолько в Иерусалиме потрясло?

— Мы пробыли там десять дней. И вот когда уже все дороги были пройдены, все камни, как любит говорить Шевчук, исцелованы, — в последнюю ночь перед отлетом домой я возвращался в гостиницу. Перемахнул через ограду и присел в Гефсиманском саду… И такие ощущения нахлынули, трепет сердечный ни с чем не сравнимый. Чувство, что легко можно было бы тут и умереть — ничего больше в жизни не нужно. Вернувшись из Иерусалима, я вскоре крестился, и тот поиск, в котором я метался всю жизнь по бешеной амплитуде, наконец обрел единственно верное направление.

— Вы ни разу в этом «направлении» не усомнились?

— Нет. Пока я жил вне Бога и слишком себя переоценивал, столько глупостей понаделал, за которые потом стыдно было.

— Есть вещи, которые не можете простить себе до сих пор?

— Знаете, человеку верующему, церковному в этом смысле несколько проще: у нас есть возможность исповедаться, покаяться и получить отпущение грехов. Главное — исповедоваться сердечно-трепетно: тогда больше содеянным не мучаешься. И, конечно, содеянного не повторять… Вот только не всегда это получается.

— Что для вас самый большой соблазн?

— Их очень много, сложно выделить… Но, наверное, это гордыня и тщеславие, моей профессии сопутствующие. И тут, конечно, на ум приходят строки Пастернака, которые очень мне в борьбе с ними помогают: «Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех».

— Ваши внутренние перемены отразились и в творчестве «Алисы».

— Естественно. Ведь в песнях я самовыражаюсь. Если сравнить наши первые альбомы и, скажем, вышедший совсем недавно «Сейчас позднее, чем ты думаешь» — разница, конечно, очень большая. Из песен ушла чрезмерная метафоричность, я стал яснее выражать свои мысли. Хотя образный ряд в принципе остался прежним.

— Среди ваших старых песен есть те, за которые вам теперь неловко и которые вы поэтому не исполняете?

— Есть песни, которые я больше не пою — просто потому, что не хочу этого делать. Например, «Все это рок-н-ролл». Она, конечно, неплохая, но мне уже неинтересна и совсем не греет.

— А вот, скажем, «Театр теней», который уж очень сильно напоминает «Kyoto Song» Тhe Cure?

— Да, не совладал с соблазном: композиция Cure настолько меня увлекла, что на эту тему написалась песня. На ту же мелодию, ту же гармонию, но — с развитием отступил я потом от темы-то, понесло меня. И я себя за это не корю, потому что честно подошел к вопросу авторства, указал на альбоме: автор музыки и слов — The Cure и К. К.

— За двадцать лет существования «Алиса» прошла большой эволюционный путь: от язычества до христианства, от анархии до монархии.

— Да уж, взрослеем мы, взрослеем.

— А вот ваши поклонники — нет. Главными вашими почитателями по-прежнему остаются подростки. Почему ваши песни не цепляют людей более зрелых? Чем вы это для себя объясняете?

— Не знаю… Возможно, дело в том, что юношеству свойственно искать искренность и честность. И они — ох, опять, видно, придется мне хвастаться — находят это в моих песнях.

— А нет ощущения, что они вас не слышат, а…

— …просто «гасятся» на моих концертах? Эти претензии мне предъявляют столько лет, сколько я в составе «Алисы» выступаю. Действительно, концерт — это действие, там зачастую и слов не разобрать. Другое дело, что, если это зрелище человека увлекает, он потом пойдет, купит диск — и будет слушать и музыку, и тексты.

— Вы всегда подчеркиваете, что армия «Алисы» — не фанаты, а ваши единомышленники. Но ведь они носят футболки с вашим портретом. Согласитесь, есть в этом некий момент «сотворения себе кумира».

— Наверное, есть. Хотя прежде всего это атрибутика, антураж… Во всяком случае, мне бы хотелось так думать, быть не кумиром, а единомышленником. В идеале — единоверцем. И есть у меня такое ощущение, что люди, которые приходят на концерты «Алисы», разделяют мои взгляды, мою жизненную позицию.

— При том, какую любовь питают к вам поклонники и как они заводятся на ваших концертах, наверное, были ситуации, когда вы чувствовали, что еще чуть-чуть — и вас просто разорвут?

— Да нет… Нет. То, что алисоманы — стая озверевших подростков, это журналисты придумали. Я и в метро спокойно езжу… А что касается концертов — самому не надо публику провоцировать. Вот я однажды, году в 85-м, во время концерта в каком-то ДК, в зрительный зал прыгнул. С трудом выбрался на второй песне и понял, что больше так делать не стоит.

— Кинчев образца середины 80-х — начала 90-х вообще был богат на провокации. Могли, например, себе позволить прийти на телеэфир в футболочке с надписью «Fuck Off».

— Ой, да какая это была провокация? Пощечина общественному вкусу. Этим в той или иной степени все творческие люди грешат. Тем более в том возрасте, в котором я был тогда. Вот в 45 лет такую маечку уже вряд ли наденешь.

— То есть теперь уже не похулиганить?

— Все зависит от ситуации. Когда хамят в открытую, можно и сорваться. Вообще перед хамством я чувствую себя беспомощным: ударить нельзя… Я стараюсь придерживаться постулата: прощать врагов своих, одолевать врагов Отечества, гнушаться врагов Божьих. Врагам своим стараюсь прощать, просто не замечать их.

— И вам всегда это удается?

— Да нет, ну бывали у меня, конечно, срывы, и не один раз… Постойте, так вы хотите спросить, когда я кому в последний раз лицо набил? (Смеется.) Не знаю, не помню.

— Вы известный пацифист, это «читается» и в ваших песнях…

— Знаете, я горячий противник войны, но — сторонник сильной армии, которая, возвращаясь к уже процитированному мною емкому постулату, могла бы одолевать врагов Отечества. Я считаю, что служба в армии — обязанность действительно почетная.

— Интересно. А сами когда-то от армии откосили…

— Очень уж я себя тогда превозносил, считал: есть у меня дела поважнее. А ответственности не имел ни малейшей. Вот было бы мне сейчас семнадцать, я бы, наверное, служить пошел.

— После начала войны в Чечне вы вернули медаль «Защитнику Белого дома», полученную после известных событий 91-го года. Сейчас ваше отношение к ситуации не изменилось?

— Я по-прежнему считаю, что начало военных действий в Чечне — это преступление, за которое, увы, так никто и не понес наказания. Тогда все еще можно было уладить полюбовно. А сейчас ситуация изменилась. В нее вклинился международный терроризм, о чем не устает повторять наш президент. Честь ему и хвала, он подхватил Россию в момент полного раздрая, еще чуть-чуть — и наша Родина развалилась бы на множество малюсеньких суверенных государств.

— Тем не менее вы считаете, что лучшим государственным строем для России была бы монархия?

— Да. На протяжении веков этот строй делал Россию великой и сильной. Самодержавие основано на православном вероисповедании. Православная церковь воспитывает каждого человека в ответственности за свои поступки. Монарха — тем паче: в ответственности за свою паству, за свой народ. Этому с детства учат. Не то что назначили человека на четыре года (нашего нынешнего президента я в пример не беру) — и он, как правило, за этот срок успевает только себе всего нагрести. Потом приходит следующий — у него тоже аппетиты большие…

— Вы не раз говорили, что не просто принимаете православие, но и Церковь, ее Устав, у вас есть духовный наставник.

— Да, это правда.

— Слушаетесь его беспрекословно? Могли бы, например, отменить концерт, если бы ваш духовник на этом настаивал?

— Да я с ним по таким мелочам как-то даже и не советуюсь. Обсуждаю вопросы более важные, какие-то генеральные шаги. Но, думаю, если бы он запретил мне выступать — раз уж я доверился этому человеку, назвал его своим духовным отцом, — я бы отказался от концертов. Только в жизни все иначе происходит. Мой духовник просит меня, чтобы я пригласил его на свой концерт. Церковь к тому, что я делаю, относится благосклонно.

— А к тому, что вы Мэрилина Мэнсона слушаете? Как к этому относится ваш духовник? Или вы с ним по таким мелочам не советуетесь?

— Нет. А зачем? Я уверен, что если послушаю Мэнсона, мне это не повредит. Тем более что слов я не понимаю, потому что не знаю английского языка. У Мэнсона мне по сердцу драйв, музыка.

— Вы всегда мне казались человеком жестким, авторитарным. Было ощущение, что в семье у вас домострой царит.

— Теперь, когда вы побывали у меня дома, ощущения те же?

— Нет. Но, может быть, первое впечатление обманчиво.

— Ага, только вы за дверь — я детей на колени на горох…

— Ну, конечно, не на горох. Но слово ваше для всех в семье закон. И жена Саша ваших решений не оспаривает.

— Я вас, наверное, сейчас огорчу сильно, но я в семье скорее подкаблучник. Мы с Сашей венчаны. А таинство Венчания смирению учит. Ты начинаешь ради другого человека свои амбиции, свое «я» умалять, супруга — тоже. И возникает гармония.

— Так, может, у вас в семье дочки верховодят?

— Что касается дочек — к ремню, конечно, приходится прибегать время от времени. Стараюсь делать это как можно реже. Хотя вообще ремень — штука хорошая. Вот взрываешься ты по поводу какого-то детского поступка, пока ремень ищешь — уже и остыл. И только пару-тройку раз в чисто воспитательных целях шлепнул.

— В последний раз кому и за что ремнем попало?

— Не помню — дело было давно. Но в основном девчонки получают за вранье. Вранье — вещь нехорошая.

— У вас две дочки — Маша и Вера — и сын Женя…

— С сыном, к сожалению, я не так часто вижусь, он живет в другой семье. Хотя тоже здесь, в Москве.

— Кем бы вы хотели видеть их в будущем? В плане профессии?

— Главное, чтоб хорошими людьми выросли.

— Так все родители говорят. А потом добавляют: только чтоб не инженером — они получают мало, и не артистом — это очень тяжело…

— Вот это родительская ошибка — самим решать судьбу ребенка. Ведь главное — не то, чтобы легко и денежно, а чтоб профессия человека отвечала его призванию. Увы, это редкая гармония.

— Старшая дочка Маша у вас в этом году школу заканчивает…

— И собирается поступать в ГИТИС. На театроведческий факультет. На актерский не хотим, и слава Богу.

В кухню заходит Маша: — Ну почему же «не хотим»? Мы не можем.

Кинчев: Вот! Нет способностей. Но есть самооценка. Это хорошо. А не очень хорошо то, что Маша у нас по театрам ходит, но ничего не рецензирует. А для того, чтобы стать хорошим театральным критиком — я и ей это все время говорю, — надо очень много работать.

— Младшая дочка Вера у вас чем увлечена?

— Домброй. Хотя не увлечена она ей, конечно, совершенно. Но играет.

— Это чья ж была идея? Ее собственная?

— Идея Веры была пойти в музыкальную школу, а что касается домбры — это уже я ей порекомендовал. Поскольку игра на этом музыкальном инструменте очень хорошо развивает правую руку. И если когда-нибудь потом она захочет играть на гитаре в стиле хэви-метал, это у нее получится легко и быстро.

— Так вот к чему вы ее готовите… Вера-то сама в курсе?

— Не знаю. Во всяком случае, рок-музыка ей по сердцу. Она лет с двух, как и Маша, кстати, на концерты «Алисы» ходит. Снимается в наших клипах. И все это ей очень интересно.

— Вы творчески самовыражаетесь в своих песнях. А Саша? Ведь она тоже личность творческая: работала журналисткой в «Пост-музыкальных новостях» ТВ 6, писала для журналов…

— Она и сейчас пишет, но пока в стол. Является пресс-атташе нашей группы, помогает клипы монтировать… Вообще Саша — кладезь талантов. Вот дизайн этой квартиры, обстановка — тоже ее рук дело. Золотые руки, золотая голова, золотое сердце. И вдобавок красавица.

— Ну, повезло вам с женой, клад просто!

— Да, клад. Без всякого ерничанья. Я ни на йоту сердцем не кривлю.

— Ее устраивает ситуация: быть при муже и сидеть с детьми?

— Нет, конечно. Время от времени она начинает хандрить, плохое настроение, депрессия. А идет работать — тоже надоедает.

— То есть это не ваше решение: «бросай работу, возвращайся в семью, ты здесь нужнее»?

— Нет. Хотя дома Саша нужна, конечно. И сама она это понимает: дом без нее просто рушится.

— У вас ни няни, ни домработницы?

— Нет, все Саша… А потом, вот идет Саша на работу — сначала ей там нравится, она заводится… Но начинает общаться с редакторами — и это очень тяжело, когда ты личность более масштабная, чем твой редактор, а так зачастую и получается.

— А может быть, это просто гордыня?

— Скорее констатация факта. Саша пишет прекрасно — практически в набоковском стиле.

— Вы мало времени проводите вместе — что это за семья?

— Моя семья. И я не могу представить себе другую. Семья — это не совместное проживание нескольких человек. Это чувство, что вы — единый организм, все равно что голова, руки, сердце… Когда любовь связывает вас воедино, все прочее — пустяки.