Архив

План сопрано

Елена Зеленская поет леди Макбет в постановке модного и амбициозного Эймунтаса Някрошюса, а высочайшую оценку ее вокалу поставил сам Георг Шолти — двух этих имен понимающему человеку достаточно, чтобы сообразить: звезда…

15 декабря 2003 03:00
1472
0

Елена Зеленская поет леди Макбет в постановке модного и амбициозного Эймунтаса Някрошюса, а высочайшую оценку ее вокалу поставил сам Георг Шолти — двух этих имен понимающему человеку достаточно, чтобы сообразить: звезда. Беседуя с примой Большого, как водится, о творческих планах, убеждаешься в том, что вся жизнь обладательницы замечательного сопрано будто подчинена какому-то другому, предположительно высшему, плану: родиться в музыкальной семье, впервые подать впечатляющий голос на собственных крестинах, получить в музыкальной школе вердикт «нет слуха», но — оцените упрямство судьбы — поступить-таки в консерваторию, и далее — со всеми остановками — к мировому признанию. Даже московская квартира Зеленской расположена по соседству с театром — там-то она и принимала корреспондента «МК-Бульвара».



— О некоторых певцах говорят, что они запели раньше, чем заговорили. К вам это относится?

— Да, петь я начала буквально сразу — во всяком случае, издавать звуки, видимо, считая, что это пение. Меня невозможно было остановить. Мои две бабушки тайком взяли меня в храм крестить, скрывая от папы и мамы. Там, в церкви, согласно семейной легенде, несмотря на то что я была спокойным ребенком, я стала громко кричать. И окружающие бабушки сказали: надо же, какой голос — певицей будет!

— Ваше детство прошло в Баку?

— Баку — город, в котором я родилась. Бабушка рассказывала мне, как их семья переехала туда из Дрездена после войны. (Дедушка был военным.) В тот момент город был совершенно пустым. Бабушке предложили выбрать любую квартиру — которая по душе. На семейных торжествах у нас в доме всегда звучала музыка. Мама закончила десятилетку по фортепиано. Бабушка профессионально играла на гитаре и пела. А про дедушку папа рассказывал, что, когда он просто говорил, его было слышно в соседних домах — такой у него был бас-профундо.

— В такой семье, конечно, нельзя было не стать вундеркиндом?

— Началось с того, что в шесть лет меня не приняли в музыкальную школу при консерватории: сказали маме, что у меня… нет слуха. Тогда меня отдали в хор Дворца пионеров. Я была расстроена, что меня поставили во вторые голоса. Я была очень возмущена: я родилась первого июня — и должна была везде быть первой! В 9-м классе папа привел меня в консерваторию к известному профессору Керимову — прослушаться. Понравилась ему, и он посоветовал мне поступать на подготовительное отделение после школы. Но опять возникла проблема: я закончила школу в 17 лет, а на вокальное отделение принимают с 19. Но мой папа был оптимист и максималист по натуре. Он торопился жить — перенес к этому времени два инфаркта… Мы пришли к ректору. И папа сказал: «Я обещаю, что моя дочь принесет вам награды, и вы будете гордиться ею». Я спела, и меня приняли. И действительно, я закончила консерваторию с красным дипломом. А вскоре умер мой папа, и я очень сожалею, что он не дожил до сегодняшнего дня…

— Как попасть в Большой театр? Когда-то для этого существовали конкурсы. Теперь все больше говорят о протекции. Как это удалось вам?

— Я была солисткой «Новой оперы», когда меня пригласили в Большой на партию Тоски (1996 год. — «МКБ»). Потом — «Свадьба Фигаро»: новый спектакль, который я пела в Вене до этого. Совмещать «Новую оперу» и Большой было невозможно, и, хотя мне не хотелось расставаться с маэстро Колобовым, я решилась.

— Среди западных звезд распространяется практика страхования источника их дохода: одни страхуют ноги, другие — бюст. Не думали о том, чтобы застраховать голос?

— Мне много раз предлагали это. Пока я серьезно над этим не думала. Но считаю, что это нужно. Все может быть. Голос держится на двух тонких волосинках-связках…

— Чем вы жертвуете во имя голоса, во имя профессии?

— Многим. Во-первых, у меня всего один ребенок. Я очень жалею об этом. Я счастлива, что у меня есть сын. В тот момент, когда он родился, я подумала: я сделала главное в жизни — дала жизнь другому человеку.

— Вы соблюдаете режим?

— Перед спектаклем я должна выспаться. Просыпаюсь я рано. Но люблю днем заснуть. Ночь перед спектаклем я сплю одна. И люблю провести одна день до спектакля, чтобы исключить малейшие моменты, которые меня раздражают. Это тяжело. Но это наша жизнь. Мы все к этому стремились. И когда певцы говорят: «как мне это надоело» — я не верю, это кокетство.

— Есть в вашей семье культ артистки?

— Все мои друзья говорят, что у меня идеальный муж для певицы. Он готовит. В мое отсутствие он полностью занят ребенком.

— Как вы познакомились с мужем?

— Это была романтическая история. Я прослушивалась на конкурс имени Марии Каллас в Бакинской филармонии. Мне было только 19 лет, но я, к своему удивлению, прошла на второй и на третий тур. Третий был открытый, со зрителями. На него пришел мой будущий муж, который всегда был любителем оперной музыки. Позже, когда я с ним познакомилась, увидела, какая у него собрана фонотека — гораздо богаче, чем моя. Во время прослушивания он положил на меня глаз, набрался наглости, пришел к моему профессору Керимову (а он был очень грозным человеком, которого все боялись) и сказал: «Я из Москвы, привез очень редкие ноты для госпожи Зеленской. Мне нужно передать их в ее собственные руки». Профессор дал ему номер моего телефона, и так мы познакомились. Почти четыре года встречались. После свадьбы я взяла в руки его паспорт и в ужасе спросила: «Так ты на два года моложе меня?!!» — «Так что же? Пойдем разводиться?..» Но мы не развелись: в сентябре нашему браку 17 лет.

— Приходилось ли вам сталкиваться с шокирующими режиссерскими решениями?

— Много раз. Роль леди Макбет: в одном из вариантов я играла сцену сумасшествия на перевернутом рояле. Представьте себе рояль без двух передних ножек, стоящий под наклоном с открытой клавиатурой. На мне — платье с огромным шлейфом. На ногах — обувь типа чешек, с резиновой нескользящей основой. На сцене — хаос, имитирующий пожар. Я с лампой, безумная, выхожу и, не глядя под ноги — ведь безумные не смотрят, куда они идут, — поднимаюсь по этому роялю, дохожу до края… По мизансцене врач, стоящий рядом, должен внезапно вздохнуть. Я на этом вздохе резко поворачиваюсь и, спускаясь, пою одну из сложнейших арий… А «Тоску» я пела в Датской королевской опере. Во время второй арии на мне было много украшений. По ходу арии я снимала их. Сначала кольцо, потом серьги, кулон — который, кстати говоря, вечно застревал и не расстегивался. И на кульминационной ноте я скидывала платье, оставаясь в полупрозрачном белье с корсетом ручной работы, и падала на пол.

— А эротических сцен не было?

— Самое большее, до чего доходило, — до поцелуя. В «Макбете» в Израиле — речитатив перед арией, я там такая злая, на мне пеньюар фиолетового цвета… Макбет валяется на кровати в конце сцены, я плюхаюсь к нему на кровать, сажусь на него верхом. Он спрыгивает, и я пою лежа, не видя дирижера. Някрошюс тоже сказал, что должен быть «кусочек секса». В конце нашего дуэта с Макбетом расстегивается пальто, я должна сесть и, максимально раздвинув ноги, как бы пригласить Макбета к себе. И ведьмы нас после этого утаскивают за кулисы…

— Какой язык вы используете в работе на Западе?

— Английский. Сейчас стыдно и смешно вспоминать, но, когда раздавались международные звонки, я отключала телефон, чтобы не брать трубку. А потом меня такое зло взяло: неужели я до такой степени тупая?! Немецкий тоже знаю: могу общаться с режиссерами. С дирижером еще можно объясниться итальянскими терминами, но с режиссером это невозможно — нужно знать язык.

— Существуют ли для вас какие-то приметы и ритуалы?

— Да, я верю в них. Когда я приезжаю куда-нибудь, то должна обязательно пойти в храм, в собор, послушать духовную музыку. В Европе днем можно зайти в церковь и там услышать настоящий концерт. Ноги сами идут туда.

— Оперные дивы прошлого сами выбирали себе костюмы. А вы влияете на художника?

— Муж мне ставит в пример Вишневскую в этом смысле. Но я всегда думаю о художнике: он профессионал в своем деле. И вдруг я приду и начну ему диктовать — нет, это мне кажется неэтичным. Правда, в «Набукко» я настояла, чтобы мне сделали стеклярусные пуговицы. В Большом я сама гримируюсь, за исключением сложного грима типа Аиды.

— Артисты всегда рассказывают о театральных накладках, в которые они попадали. С вами тоже, наверное, случалось что-то забавное?

— Мне почему-то очень часто приходилось петь 2 января. Сами понимаете, в каком состоянии рабочие сцены… Однажды играли «Князя Игоря». У меня сцена плача Ярославны — я стою на верхотуре, метров пять-шесть, высокий станок на колесах, который рабочие выдвигают из-за кулисы. И вдруг в тот момент, когда у меня кантиленная фраза, я ее пою, протягиваю руки, они резко дергают за этот станок. Я еле удерживаюсь на ногах, но перестать петь не могу. Я не помню, как все это допела — на автомате… В «Русалке» у меня проход вдоль всего задника сцены. В конце, уже в кулисе, должна стоять лестница, по которой я спускаюсь. В глаза мне светит яркий луч прожектора, я ничего не вижу… И вдруг слышу крик рабочего сцены: «Лена! Стоп!!!» Я останавливаюсь как вкопанная, ничего не видя и не понимая. Оказалось, что лестницу забыли поставить. Потом, когда я увидела пропасть, в которую я едва не ступила, то поняла, что это был бы просто конец. Так что уж не знаю, что страховать — голос или все остальное…

— В свое время «солист Большого театра» — это был очень высокий статус, социальный и материальный. Потом этот статус резко упал. И вот сейчас как будто что-то меняется. Вы чувствуете это на себе?

— Ощущаем, что что-то меняется, но медленно. Нам назначили грант, но это временно: через три года его могут отнять. Звание народной артистки для меня очень значимо. Я была безумно счастлива, когда получила его, хотя оно только звучит гордо, но никак не влечет за собой материальных благ.

— Если бы у вас было реальное предложение уехать и жить за пределами России, вы бы сделали это?

— Были такие предложения. Но я однажды уже начинала жизнь с нуля, когда мы приехали в Москву. Второй раз — нет. Что я там приобрету?.. В Сан-Франциско у меня гостиница была рядом с театром. И когда я после репетиции отправилась к себе, мне коллеги с изумлением говорят: «Ты что, идешь одна в отель в украшениях?! Тебя могут раздеть убить, искалечить!» И это в Сан-Франциско, в самом центре. В Нью-Йорке после восьми часов лучше в метро не соваться…

— Есть ли партия, которую вы еще не спели, но хотели бы спеть?

— У меня в репертуаре 26 партий. Но пока я совсем еще не занималась немецкой музыкой, Вагнером. Я решила для себя, что это — мое будущее. Ведь немецкой музыке присущи масштабность и глубина, которые требуют большого опыта. У нас планируют ставить «Летучего голландца». Если получится, я бы спела с удовольствием.