Петра Тодоровского можно поблагодарить как минимум за два поступка. Во-первых, он снял фильмы «Военно-полевой роман» и «Интердевочка». Во-вторых, подарил миру сына Валерия, который, в свою очередь, тоже снял несколько неплохих картин. В общем, дело Тодоровских живет и побеждает. А Петр Ефимович в свои 78 прекрасно себя чувствует и продолжает снимать кино.

— Петр Ефимович, почему ваши фильмы так или иначе затрагивают тему войны?

— Война для нас — это же молодость. Нам было 17—20 лет. Самое страшное время для нас оказалось самым хорошим. И я тут не оригинален. Почему-то в памяти остается хорошее, веселое, трогательное, любовное, а не смерть, не кровь, которую я видел вокруг себя, к сожалению, очень много. Всякие несправедливости и неудачные решения нашего командования меня совершенно не трогают. Меня прежде всего интересует человек на войне, его душа, его психология, взаимоотношения людей.

Что самое важное в искусстве? Человек. Человек всегда должен быть человеком. Громко выражаясь, человек — самое интересное, что может быть для художника, а для режиссера тем более. Это самый интересный предмет для анализа. А человек на войне, конечно, в другой ситуации. Рядом смерть — и тут же юмор, несправедливый или жесткий командир — и встреча с женщиной.

— А вам с командирами везло?

— У меня был замечательный друг на войне, помощник начальника штаба пехотного батальона. Мне было 19, ему 21. Ленинградец, очень хорошо воспитанный, начитанный, в отличие от многих из нас. Он возил с собой скрипку, играл Сен-Санса. Мне было с ним интересно разговаривать, когда случались затишья. Когда мы расставались после войны — нас разбросали в разные части, — мы обменялись фотографиями. И он сделал замечательную надпись: «Тодоровскому Пете на память о пережитых страхах». У меня до сих пор лежит сценарий под таким названием, который я, видимо, уже не реализую… Так что и на войне встречались прекрасные люди, с которыми я долго переписывался и поддерживал связи.

Конечно, у меня накопился колоссальный резерв воспоминаний об этом трагичном времени. Могу на эту тему снять еще десяток фильмов.

— А вам не кажется, что современной молодежи не очень-то интересно смотреть на события полувековой давности?

— Я не согласен. Если в картине есть живые люди, живые страсти, напряжение, нерв, интересная история — это всегда интересно. Любовь, дружба, доброта, мужество, трусость — все эти понятия остаются с людьми, пока жив человек. А уж любовь… Это, может быть, одно из самых важных, главных чувств, которое Богом дано человеку. Если это искренне сыграно и если сценарий хороший — думаю, современный зритель будет смотреть эту историю с огромным интересом. Не важно, что все происходит на войне.

— Как вы решились поступать во ВГИК?

— До войны я не думал о ВГИКе — правда, немножко занимался фотографией. Когда началась война, я окончил девятый класс. Меня взяли в армию, потом направили в Саратовское военно-пехотное училище. Это были скороспелки, шестимесячные курсы. Правда, я проучился там не шесть месяцев, а одиннадцать. Наш взвод за полтора месяца до выпуска отправили пилить дрова для Приволжского военного округа далеко на остров под Хвалынск. Мы там кормили комаров. Жуткое время. Ходили полуголодными: сухой паек съели быстро. Когда вернулись в училище, оказалось, что за две недели до нашего возвращения по тревоге все три тысячи курсантов подняли и отправили на Курскую дугу. Знаете, что такое Курская дуга? Это после Сталинградской самая крупная битва.

— Вам, значит, повезло?

— Да, поэтому нас некуда было девать — остался один взвод. И мы остались в училище, нам дали сержантские звания. А уже потом в Германии… Мы должны были форсировать Одер. Шли очень тяжелые бои. Мы рано утром пошли к реке, к плавням. И нас догнал один грузовичок, с которого соскочил человек, достал из-под плащ-накидки камеру и стал в упор снимать проходящих солдат. Раненых, грязных…

Так я впервые увидел живого кинооператора. И подумал: какая это замечательная профессия — сейчас снимает, а через много лет можно увидеть эти лица, эти события. И так загадал, что если я останусь в живых, то постараюсь поступить во ВГИК на операторский факультет. В первый год я не поступил, было две тройки на вступительных экзаменах. Я поработал на заводе, а на следующий год поступил. Проучился год — и в конце меня отчислили за профнепригодность. Но поскольку я был фронтовик, с орденами и медалями, мне дали переэкзаменовку, я привез осенью новые работы, и с тех пор по профессии, кроме пятерок, ничего уже не получал. А недавно мне вручили диплом почетного профессора ВГИКа. Как интересно жизнь складывается…

— Ваши фильмы не клали на полку? Не резали?

— На полку не клали. Но резали. Даже «Военно-полевой роман». Меня заставили вырезать две сцены. А «Фокусника», которого я очень люблю, очень долго мордовали, не выпускали, переозвучивали, вырезали куски и потом выпустили на весь Союз 36 копий. Поэтому его мало кто видел. Интеллигенция бегала по окраинам Москвы, по клубам…

— Тем не менее вы считаетесь благополучным режиссером.

— Знаете, в каком смысле? Я снимал практически все, что хотел. Я никогда не занимался конъюнктурой.

— Неужто вас не склоняли к воспеванию руководящей роли?

— Мне предлагали, причем с гарантией премий, звания народного артиста… Но мне как-то удавалось ускользать от таких предложений. Скажу больше. Константин Симонов после фильма «Верность», который ему очень понравился, предложил снять картину «Оборона Москвы» (ее потом снял Ордынский). Я сказал, что у меня уже есть другой сценарий. Я мог просто испортить — такие глобалки, когда в кадре по 150 танков идет, не мог снимать.

— Вы были членом партии?

— Сорок пять лет.

— А как же «Интердевочка»?

— Этот фильм действительно стоит в стороне от моего взгляда на искусство, на кино, но так уж случилось…

— А здесь разве не было конъюнктурности? Тема-то по тем временам самая беспроигрышная.

— Там был, конечно, элемент конъюнктурности. «Жареная» тема, и все такое. Но, когда я приехал в Стокгольм снимать вторую серию, я понял, что ни черта практически не знаю про жизнь этих русских женщин — которые вышли замуж за шведов. И я попросил, чтобы меня познакомили с ними. Все они оказались вполне благополучными в материальном отношении. Я спрашиваю: «А почему вы не рожаете?» Отвечают: «Потому что у меня ощущение, что я второй сорт». Шведы их в свой круг не пускают. Поэтому у них чувство полной изоляции. Только мечтают о России и ждут отпуска, чтобы уехать в Москву или Ленинград к маме. Ностальгия жуткая. Если, конечно, это не профессионалка. Потому что если проститутка выходила замуж за шведа — а их было очень много в Ленинграде, — то она просто уезжала работать в Гамбург. А если это была серьезная семья, то женщин съедало беспокойство. Поэтому уже во второй серии особой конъюнктуры у меня не было — потому что это была правда.

— Я помню, на вас тогда за этот фильм жутко ополчились и пресса, и коллеги…

— Были фельетоны, меня ругали, пресса была чудовищная. Писали, что после этой картины девочки пойдут заниматься проституцией, не понимая, что это давно в подполье присутствует. Мои коллеги немножко надо мной посмеивались, а потом, когда узнали, сколько я заработал, стали завидовать. Но я же снимал не для денег…

— Неужто?

— Никогда. При советской власти все было регламентировано. Четыре категории постановочные. Первая — восемь тысяч рублей. Вторая — шесть тысяч. Третья — три с половиной тысячи. Четвертая — ноль рублей и еще нужно было заплатить за перерасход пленки из своего кармана… Я выше второй категории не поднимался никогда. Жить на зарплату 200 рублей втроем было очень проблематично. Даже когда появлялись эти постановочные тысячи, после партвзносов на руках от шести тысяч оставалось не так уж много. Нужно было отдохнуть. Одна поездка вдвоем, допустим, в Дом творчества в Пицунду съедала почти весь остаток. Дачу и квартиру могли себе позволить те, кто получал первую категорию и высшую категорию (двенадцать тысяч) по специальному приказу министра, — такие, как Бондарчук.

— Но тем не менее мы сидим в просторной квартире с хорошей мебелью…

— Эта квартира росла постепенно. Вначале была одна, а потом мы подкупили еще двухкомнатную квартиру, расширились, сделали ремонт…

— Петр Ефимович, приятно, наверное, чувствовать себя главой целого кинематографического клана?

— Никакая я не глава. Просто Валера — это отдельный человек с отдельной психологией, с другим воспитанием, другими возможностями, абсолютно свободный. Наше поколение другое. Мы же писали сценарий и оглядывались. В душе у нас сидел Эзоп под партийной кличкой «раб». А новое поколение совершенно свободное. Пришло их время. Но думаю, что он, глядя мои фильмы, понимал, что я не занимаюсь конъюнктурой, что снимаю о людях, об их чувствах, о любви и прочее. Такой личный пример тоже помог ему, как я понимаю, заниматься человеческим материалом в первую очередь.

— Тодоровские сегодня — это вы, ваша супруга и продюсер Мира Григорьевна, сын Валерий, его жена…

— …Наташа Токарева, тоже сценаристка. Она пишет для сериалов. Внуку Пете 19-й год, он на третьем курсе журфака МГУ. Есть еще внучка Катя, ей восемь лет. У нас, может, клан в том смысле, что Токарева — писательница. Наташа пишет, Валера снимает и продюсирует, Мира не только мой продюсер. Так что можно назвать и кланом.

— Жена-продюсер — это удобно для мужа-режиссера?

— Это палка о двух концах. С одной стороны, конечно, это удобно, все-таки свой человек, правильно распределяются ресурсы. Но это целый день на съемочной площадке вместе, а потом дома продолжается съемочная площадка! Все время разговоры о работе. Получается круглосуточная вахта. Отдохнуть от кино нет никакой возможности.

— Историческое знакомство с Мирой Григорьевной состоялось в Одессе?

— В Одессе. Я тогда работал на Одесской студии, входил в режиссуру. Она окончила институт водных инженеров, потихоньку писала в газете, потом начала писать научно-популярные сценарии по своей профессии. Мало-помалу…

— Вы на студии и познакомились?

— Нет, просто в одном ансамбле репетировали мою песню — я пришел на репетицию. А там была Мира. Она участвовала в этом ансамбле.

— Что вам понравилось в ней с первого взгляда?

— Как сказать? Это же любовь с первого взгляда. Она тут же бросила работу, поехала со мной в Питер на съемки. Пока она носила Валеру, не работала, а потом опять вернулась в газету, начала писать сценарии и мало-помалу пришла в продюсерские дела. Кстати, именно она нашла для «Интердевочки» западные деньги. Встретила на одном фестивале Олдриджа, сына писателя, который живет в Лондоне, но знает русский язык, так как учился во ВГИКе. Дала ему сценарий. Он прочитал, ему понравилось, нашли спонсора, он оплатил нашу стокгольмскую экспедицию.

— Кстати, у вас у самого никогда не было желания уехать из страны?

— Больше десяти дней за границей я не выдерживаю. Сразу хочу домой. Я побывал во многих странах — и в Америке, и во Франции раз пять, в Японии три раза, в Европе везде был… В Швейцарии невероятной красоты картинка, но жить там? Это сдохнуть от скуки и от порядка.

— Чего вы ждете от года Обезьяны?

— Я беспокоюсь — это же високосный год — о том, какую гримасу она мне состроит: доброжелательную или зловещую. Может быть, мои быки и восточная обезьяна найдут общий язык? Я очень люблю животных, у нас всегда были кошки, собаки. Но наша любимая собака так нелепо умерла, что после нее мы не можем взять никого. Будем надеяться, что год Обезьяны будет благосклонным к моему здоровью, моему творчеству, моей семье и… к стране.

— Да вы оптимист!

— Я — кондовый реалист.