История его жизни существует в двух измерениях. Самый наглядный способ ее изложения — в цифрах и формулах. Здесь все гармонично и четко. Результаты — блестящие, и они навеки войдут в историю мировой науки. Жаль только: простому человеку не понять всю красоту и стройность этой логической цепочки. Оценить ее может только ученый. Второй способ жизнеописания — обычное повествование — почти недосягаем. Ибо Виталий Гинзбург не любит «расписывать» свою историю. А она уникальна. В ней столько тектонических слоев, что простых слов не хватает. Но говорить возвышенные слова он не привык.

Лауреат Нобелевской премии академик Виталий Гинзбург каждое утро ходит на работу пешком — от дома до Института физики десять минут ходьбы. Поскальзываясь на ледяных дорожках институтского дворика, я пытаюсь повторить его маршрут. Я ищу кафедру теоретической физики.

Кабинет (такой крохотный, что вдвоем здесь уже тесно) до потолка завален книгами и поздравительными телеграммами. Они до сих пор настигают своего адресата, и адресат, кажется, уже сам не рад, что стал объектом такого повышенного внимания. Ему непонятен (хотя и приятен) этот повсеместный восторг. Все, что лежит за пределами научных и общественных интересов, для академика Гинзбурга второстепенно. За одним-единственным исключением, но о нем — позже.

Я не удивилась, когда накануне нашей встречи он предложил мне ознакомиться с его книгой «О науке, о себе и о других»: ситуация, привычная для любого журналиста. Я удивилась потом — когда ознакомилась. Впрочем, это громко сказано. Даже будь я семи пядей во лбу, мне не удалось бы постичь смысл основной части книги Гинзбурга. Просто потому, что ее львиная доля посвящена теории сверхпроводимости, за которую Виталий Лазаревич, собственно, и получил Нобелевскую премию. На каждой странице — вереницы цифр и диковинных знаков.

Признаюсь, я попыталась запомнить хотя бы пару терминов: «изобарические флуктуации» и «анизотропия» не внушали мне никакой уверенности в себе. Но встречались и весьма поэтические словосочетания: «поющие электроны» или «проблема рождения вихрей». Еще на глаза попалась цитата из Ландау: «Величайшим триумфом человеческого гения является то, что человек способен понять вещи, которые он уже не в силах вообразить». Я тут же ощутила себя героиней известного анекдота: «Студентка Петрова, будьте добры изобразить на доске квадратный трехчлен». Студентка краснеет: «Профессор, я его не то что изобразить, я его вообразить не могу…»

И все-таки я решилась начать разговор с демонстрации собственной осведомленности.

— Виталий Лазаревич, я вычитала у вас интересную фразу: «Один собеседник влияет гравитационным полем на другого сильнее, чем Юпитер». Значит, вы сейчас сидите и влияете на меня своим гравитационным полем?

В. Г.: «Да, но оно ничтожно мало! Я сказал эту фразу в связи с астрологией. Я ведь вхожу в состав Комиссии по борьбе с лженаукой. Понимаете, триста лет назад еще можно было всерьез интересоваться астрологией — тогда не были известны законы небесной механики. Но сейчас это смешно! Ни Марс, ни Юпитер не может ни на кого повлиять. Даже статистические исследования проводились — у 2000 людей, родившихся в один день и час, судьбы сложились абсолютно по-разному…»

— Честно говоря, я имела в виду не научный смысл вашей фразы, а метафорический — биополя, взаимное притяжение людей и все такое…

В. Г.: «Никаких биополей не существует, есть гравитационные поля! Вот и все!»

— Про вас говорят, что вы вспыльчивый, ироничный и задиристый.

В. Г.: «Это несколько преувеличено. Хотя я действительно вспыльчивый, спорить не буду. Ироничный? Трудно сказать, без чувства юмора человек вообще становится животным. А насчет задиристости… Я лично себя не считаю задиристым. Просто я не боюсь иногда сказать правду в лицо. Люди очень часто молчат, а я — лезу. Когда меня что-то возмущает, я кричу. Я не скрываю своих мнений. И если вы меня о чем-то спросите, честно все скажу».

— Вы очень мало рассказываете о своем детстве.

В. Г.: «Пожалуйста! Мой отец — инженер, он был старше меня на пятьдесят три года. Он первый раз женился, когда ему уже исполнилось пятьдесят один, а моей матери было всего двадцать восемь. Что она в нем нашла — не знаю, все-таки большая разница в возрасте. Мать я, к сожалению, не помню. Вернее, помню, как я тянул ее за косу, больную… Вскоре она умерла от брюшного тифа. Она работала врачом в госпитале и выпила сырой воды. После ее смерти отец все время мыл фрукты. Я с тех пор всегда спрашиваю — мытые фрукты или нет. Так вот засело в сознании…

Детство мое прошло в тяжелое время, люди в стране умирали от голода. Но сильнее всего я страдал не от материальных трудностей, а от одиночества: у меня ни сестер, ни братьев не было. Вдобавок родители (точнее, отец и тетя, мамина младшая сестра) почему-то отдали меня лишь в четвертый класс. Так что я проучился в школе всего четыре года".

— Физикой вы увлеклись рано?

В. Г.: «Меня многие считают чрезвычайно талантливым человеком. Кое-какие способности у меня есть — я, конечно, не тупица… Но сам я считаю себя довольно бесталанным. Никаких особенных увлечений в детстве у меня не было. Сами судите: к музыке я равнодушен, оперу вообще считаю идиотизмом. Рисовать я не умею, стихи слагать не умею. А вот ораторские способности у меня есть, как мне кажется…»

Виталий Лазаревич Гинзбург — личность потрясающая. Это мое первое впечатление — прямо с порога. А еще он очень увлеченный человек, и полностью отразить его грандиозные ораторские способности на страницах журнала просто не получится. Он рассказывал о себе, о своих идеях и идеалах, я сидела и слушала, забыв про время. Его можно слушать часами — так интересно он говорит. Но, увы, многое мне придется пересказать своими словами — иначе не поместится…

Пятнадцати лет от роду, в 1931 году, Витя Гинзбург окончил школу-семилетку. Ему не повезло: именно в этот год ввели семилетнюю систему обучения и вместо дальнейшего образования всех выпускников отправляли в ФЗУ. Юному Гинзбургу с четырьмя классами за плечами такая перспектива не нравилась. И он устроился лаборантом в рентгеновскую лабораторию одного вуза. Ничего особенного за время работы он не узнал, но зато у него пробудился интерес к физике. Примерно за три месяца он прошел курс средней школы и поступил на заочное отделение физфака МГУ. Типичная дорога вундеркинда.

Сам он вундеркиндом себя не считает. Наоборот, он убежден, что за пробелы в школьной программе ему пришлось заплатить высокую цену. Он решал гораздо меньше математических задач, чем обычный, среднестатистический школьник. В результате до сих пор считает он плохо, медленно, с натугой — не набита рука. Только в тридцать лет Гинзбург впервые прочитал «Былое и думы» и многое другое («Впрочем, не уверен, что это так уж плохо», — комментирует он.) С грамматикой — тоже не все в порядке. На втором курсе МГУ Гинзбург сделал восемь ошибок в диктанте и получил «неуд». (И помнит об этом до сих пор!) Он и сейчас честно признается, что пишет с орфографическими ошибками. («У меня хорошая секретарша Света, я все время ее спрашиваю — как писать. Я пишу легко, много книг написал, а орфографии не знаю. Вот „заодно“ — вместе или отдельно пишется?») Еще он утверждает, что самый невосполнимый школьный пробел — владение русским языком. («Мой язык бедноват, обороты часто не слишком грамотные. Но что поделать, такие вещи закладываются именно в детстве!»)

Как любой нормальный физик-теоретик Виталий Лазаревич верит в факты и закономерности и совсем не верит в случайности и совпадения. Чудес на свете не бывает, говорит он. И тут же продолжает: «Я сам два раза в жизни столкнулся, можно сказать, с чудом. Мне было пятнадцать лет, к моей тете пришла подруга и громко объявила: „Вы никогда не догадаетесь, что я сегодня ела!“ И я вдруг сказал — артишоки. Я не знал, что такое артишоки. И до сих пор не знаю — по-моему, какой-то фрукт. Но я оказался прав! Второй случай. Жена моего товарища как-то сказала: „Вы ни за что не отгадаете, кто крестил музыковеда Соллертинского“. Я бухнул: „Николай II“, — и вновь угадал. Как это объяснить? Случайное совпадение, разве можно придавать этому значение и искать объяснения! Тысячи раз в подобных ситуациях я ошибался и не помню об этом. Но эти два случая я запомнил на всю жизнь. Люди всегда помнят именно такие совпадения. И некоторые пытаются искать в них особый смысл…»

Я — как раз из таких. Вечно выискиваю особый смысл в невероятных случайностях. Тем более что в жизни Виталия Гинзбурга было еще одно совпадение, которое смело можно назвать чудом. Но он никогда не говорит о нем в лирических тонах. И вообще старается о нем не говорить. Во-первых, это глубоко личное. А во-вторых, он, любитель точных формулировок и четких доказательств, и не стал бы никогда рассуждать о вещах эфемерных, не поддающихся анализу. Но от этого чудесное совпадение не становится менее очевидным. Он встретил женщину, которая перевернула всю его жизнь и стала его судьбой.

Молодой преуспевающий физик Гинзбург, посвященный в вопросы государственной важности с грифом «совершенно секретно» (нешуточное дело — водородная бомба), вопреки всем обыденным житейским канонам женился на ссыльной, недавно вышедшей из тюрьмы девушке с «клеймом» — покушение на товарища Сталина — и со справкой об освобождении вместо паспорта. В те времена это было все равно что жениться на прокаженной.

— Какова должна быть сила характера, чтобы пойти на такой шаг?

В. Г.: «Нет у меня никакой силы характера. Это чепуха! Возможно, было какое-то легкомыслие, фатализм. Ну, а что — я должен был уйти в кусты, что ли? Если бы Нина была свободной женщиной, наверное, я мог бы изменять своей первой жене и как-то жить с ней. Но она была сосланная, несчастная, жила в другом городе. Что ж я должен был делать, полюбив женщину? Думать о том, что со мной будет?»

— А чем она вас так зацепила?

В. Г.: «На это невозможно отвечать. Я честно скажу — я сам не знаю. И если бы знал — тоже не расписывал бы».

Нина Ермакова, студентка математического факультета МГУ, вместе с группой товарищей (большинство, как и сама Нина, — дети репрессированных родителей), была арестована в июле 1944 года. Ей исполнилось всего двадцать лет, но обвинение ей выдвинули самое что ни на есть взрослое — терроризм. Молодых людей заподозрили в подготовке покушения на товарища Сталина. В вождя якобы планировали стрелять из окна квартиры на Арбате, где Нина жила вместе с мамой. «Самое смешное, — говорит Нина Ивановна, — что мои окна выходили во двор. Потом, в 1956 году, когда шла реабилитация, в нашу арбатскую квартиру даже приходила специальная комиссия с понятыми, чтобы удостовериться, что окна не выходят на улицу, по которой ездил Сталин. Но большинство моих друзей отсидели по десять лет. Меня спасло лишь то, что я практически ничего не подписала на следствии». С Нины сняли обвинение в терроризме, оставив на ее счету «лишь» контрреволюционную групповую деятельность. В тюрьме она провела девять месяцев и получила три года лагерей. Такой небольшой срок по 58-й статье давали крайне редко. Вскоре Нине снова повезло — грянула послевоенная амнистия, и в сентябре 1945 года ее освободили без права проживания в крупных городах. Она отправилась к тете в Горький. Непосредственно в городе ей жить не разрешили, и Нина остановилась в селе Бор, на другом берегу Волги.

В Горьком до сих пор считается, что местная школа физиков-теоретиков возникла лишь благодаря встрече Нины Ермаковой и Виталия Гинзбурга. Как-то вечером она зашла к знакомым, у них в это время гостил Виталий Лазаревич. Тогда его звали просто Витя. Он приехал по приглашению группы физиков Горьковского университета, которые решили организовать радиофизический факультет. Cвоих специалистов не хватало, вот они предложили Гинзбургу работать «по совместительству», время от времени приезжая из столицы.

По словам Нины Ивановны, их роман развивался бурно и быстро. Единственное, что ее мучило и не давало покоя: Гинзбург был женат. Еще в 37-м году он женился на своей сокурснице, у них росла дочка Ира. Однако ни тюремное прошлое избранницы, ни риск самому оказаться в клане «прокаженных», покусившихся на великого вождя, не остановили Гинзбурга. Вскоре он развелся с первой женой, и в 1946 году они с Ниной поженились. Сейчас Нина Ивановна иногда в шутку говорит, что это была самая большая глупость в его жизни. Самый иррациональный его поступок. Но потом добавляет — уже серьезно: «Конечно, это была настоящая жертва с его стороны, причем без оглядки, без сомнений. Это большая редкость».

Сначала они сняли комнату. Потом Горьковский университет выделил Гинзбургу две комнаты в общей квартире, но он еще семь лет курсировал между Москвой и Горьким. А Нина жила в его квартире тайком.

Однажды с ней случилось несчастье. Она чуть не утонула, когда плыла на пароме через Волгу. «В месте переката, где самое сильное течение, паром столкнулся с баржей и перевернулся, — вспоминает Нина Ивановна. — Погибли почти триста человек, спаслись — тринадцать. Мне чудом удалось выжить. Меня накрыло паромом, но я была пловчихой-перворазрядницей и точно знала, сколько смогу продержаться под водой: минуту шесть секунд. Я сумела проплыть под паромом и вынырнуть на поверхность. Увидела, что из воды торчит часть парома, там сидит несколько человек. Нас подобрали и повезли в Бор. До Горького я доехала только к концу следующего дня. Друзья мужа считали, что я утонула, и уже начали искать меня среди погибших. К счастью, Гинзбурга тогда не было в Горьком. И о случившемся узнал только из моего письма».

— Виталий Лазаревич, как вы пережили эту историю с паромом? Ведь это «Титаник» практически.

В. Г.: «Что вы! Я даже сейчас об этом спокойно говорить не могу, это ужас какой-то! Вот так ей везет в несчастье: два раза она спаслась от верной гибели. Сначала обвинили в теракте, потом попала в катастрофу… И осталась в живых.

— Целых семь лет вы ездили к жене в Горький. И вас не покидала надежда, что когда-нибудь получится пожить по-человечески, вместе?

В. Г.: «Конечно. Я постоянно писал заявления в КГБ, чтобы Нине разрешили перебраться в Москву. Казалось бы — ну что особенного? У нее здесь жила старуха-мать, да и она сама родилась в Москве. О чем тут говорить в цивилизованном обществе? Но она имела право всего один раз в год поехать в Кисловодск, и то ее там ставили на учет в милиции как террористку. Чтобы мои письма выглядели посолиднее, мне посоветовали посылать их через Первый отдел нашего института. А для этого нужна была виза директора. Самое забавное, что я ходил аж к двум нашим директорам, и оба говорили мне одно и то же.

Сначала я пришел к Сергею Ивановичу Вавилову. Первый раз он подписал, второй раз… А на третий раз сказал мне: «Виталий Лазаревич, сестра моей жены и она же — сестра жены президента Академии архитектуры Веснина (то есть родственница двух президентов Академии наук!) — находится в таком же положении, что и ваша жена. Она тоже не имеет права прописаться в Москве, живет в Ростове-на-Дону. Мы, два президента, писали такие же просьбы, и нам отказали. Я, конечно, вам подпишу, но надежда очень мала». Он подписал, и мне опять отказали.

Он умер, бедняга, незадолго до своего 60-летия, у него девять инфарктов потом нашли на сердце. Был назначен новый директор — Скобельцын. Он тоже подписывал мои заявления. И как-то признался: «У меня старший брат сослан в Царево-Кокшайск. (Я до сих пор не знаю, что такое Царево-Кокшайск. Но название твердо помню — такое не забудешь.) Я тоже прошу, чтобы ему разрешили жить у меня в Москве». Он в это время был председателем Комитета по Ленинским премиям и вообще большой шишкой, но и ему отказали.

— На чем же держался ваш энтузиазм? Зачем все вы так одержимо работали на страну, которая пыталась вас растоптать?

В. Г.: «Человек любит не понимать, так ему легче жить. Если бы я понимал все, что творится вокруг, мне нужно было бы стать либо мерзавцем, либо покончить с собой. Нельзя жить, видя весь этот ужас. Мой отец критически относился к существующему строю. Но дети обычно не очень верят родителям. Тем более что отец был намного старше меня, поэтому товарищеских отношений между нами не сложилось. Я его любил, конечно, но относился с некоторым скепсисом. Он был верующий к тому же. И я с ним вечно спорил. Репрессированных родственников у нас не было — я и не представлял, что это такое. Целый день трубили отовсюду: великий Сталин, вождь и учитель… Что мальчишка может думать? Конечно, я верил.

Сейчас я убежденный сторонник демократии. У меня есть статья насчет коммунизма, из нее следует, что коммунисты — главная опасность для страны. Я дал почитать ее нашему сотруднику, очень хорошему физику. Он сказал: «Виталий Лазаревич, я вам советую эту статью положить в стол и никому не показывать». Прочитав, что когда-то я не понимал всего ужаса коммунизма, он решил, что я вру! Я даже на него обиделся. Но узнав его биографию, я понял, в чем дело. Его отца посадили в 30-е годы. И у него с детства сложилось иное мировоззрение. А я пришел к этому позже".

О том, что Гинзбург связан с секретной работой, Нина сначала не подозревала. Но именно из-за ее «подмоченной» биографии Виталия Лазаревича не допустили на следующий, самый закрытый этап — в Арзамас, где делали советскую атомную бомбу. Правда, сейчас он считает, что женитьба на репрессированной ему даже помогла: «Это великое счастье, потому что я мог наукой заниматься, к жене мог ездить. Если бы меня упекли в Арзамас, сидел бы я за колючей проволокой и делал бы бомбы. И неизвестно, что стало бы со мной».

Все изменилось лишь после того, как умер Сталин. Соседка разбудила Нину рано утром: «Нина! Нина! Поедешь в Москву, к Вите!» Она включила радио и услышала, что объявлена амнистия для всех с судимостью сроком до пяти лет. Вскоре Гинзбург приехал за женой, и 1 мая 1953 года они оказались в Москве. Нина начала работать в университете на кафедре физики низких температур и довольно быстро стала физиком-экспериментатором. По словам Гинзбурга, заняться физикой ее подбил Лев Ландау, неординарный человек и блестящий ученый.

— А вы читали книжку, которую написала жена Ландау о своем муже?

В. Г.: «Отвратительная и гадкая. Это черт знает что! Хотя жену его тоже можно понять в каком-то смысле. Она — человек совершенно другого типа, обычная мещанка. А Ландау проповедовал свободную любовь. Он требовал, чтобы жена готовила еду для его любовницы, стелила им постель. Она однажды сидела в шкафу и выпала оттуда, когда он был с другой женщиной. Она возненавидела его соратника Евгения Лившица и изобразила его в книге как негодяя и скупердяя. Это совершенно неверно. Я резко отрицательно к этой книжке отношусь. Хотя с моральной стороны это вопрос очень тонкий. Если бы Ландау был каким-то развратником, сам ходил бы по бабам, а жене запрещал — это одно. А он, наоборот, уговаривал ее тоже завести себе любовника. Его идеал — союз людей, которые не врут друг другу и живут как хотят. Согласитесь, это совершенно другое».

— Разве это было возможно в советской стране?

В. Г.: «Невозможно. Но Ландау и был каким-то не нашим. И я хочу подчеркнуть огромную разницу: одно дело — обманщик грязный, а другое — когда у человека такие убеждения. Я бы, например, никогда не согласился на свободную любовь в браке…»

С Львом Ландау Гинзбурга связывали особые отношения. Именно его (наряду с Игорем Таммом) Гинзбург считает своим учителем. Именно в соавторстве с Ландау Виталий Лазаревич написал свою лучшую работу, которая и принесла ему много лет спустя Нобелевскую премию.

Виталия Гинзбурга в числе других русских ученых выдвигали на Нобелевскую премию начиная с 1975 года — почти тридцать лет! Но каждый раз выбирали других. Он давно для себя все решил: «Не дают, ну и ладно. Все равно я честно занимаюсь наукой и достиг немалых результатов…»

В тот день, когда должны были объявить победителей, 7 октября прошлого года, он, как обычно, пришел на работу в родной институт. Был абсолютно уверен, что в очередной раз выберут кого-то другого. Когда в его кабинете раздался звонок и незнакомый человек по-английски сообщил, что он, Виталий Гинзбург, стал нобелевским лауреатом, он не поверил. Первое, что пришло в голову, — это чей-то глупый розыгрыш. И лишь когда ему сообщили, что наряду с ним премию получат Алексей Абрикосов и англичанин Энтони Леджетт, Гинзбург понял, что это не шутка: посторонний человек не может знать таких тонкостей.

Он тут же позвонил жене: «Нина, я получил Нобелевскую премию, только никому об этом пока не говори». А через полчаса весь Интернет был наводнен сообщениями о победе российского ученого. С тех пор прошло не так много времени, а Виталия Гинзбурга уже успели признать человеком года, присвоить ему еще парочку не менее почетных титулов и опубликовать его портреты во всех мало-мальски заметных изданиях. Не говоря уже про горы поздравительных писем и телеграмм со всех концов земного шара. Такого наплыва почестей он не ожидал.

— Вам не кажется, что здесь есть некий парадокс. Вы столько лет выдвигались на эту премию, вы сделали свое открытие давным-давно. И лишь сейчас все вдруг осознали, как много вы значите для российской науки… Вас это не удивляет?

В. Г.: «Знаете, во времена Хрущева в народе ходила поговорка: «Все хорошо в меру — и кукуруза, и Неру». А все потому, что Хрущ был увлекающийся товарищ и в своей любви к Джавахарлалу Неру и к кукурузным плантациям не знал никаких границ. Я сейчас тоже выкидываю подобный лозунг: все хорошо в меру — и Нобелевские премии, и Гинзбург. Черт знает как все это раздули! Я за все глупости вокруг этого события не отвечаю. У людей может сложиться превратное впечатление, поэтому я сам решил рассказать о Нобелевских премиях и устроил открытую лекцию на эту тему в Доме ученых.

Что касается вопроса, почему это не случилось раньше… С одной стороны, при советской власти я вообще был «вне закона». Моя жизнь спасена лишь потому, что я занимался водородной бомбой. Иначе мои косточки уже давно бы белели. Смотрите, какая у меня комбинация: жена ссыльная. Я, извините за выражение, «яврей», что тоже очень плохо. В-третьих, меня обвиняли в низкопоклонстве перед Западом. И даже вывели из состава ученого совета нашего института. Но с другой стороны, все вокруг кричат, что русских ученых зажимали и сознательно не давали им премии. Здесь я не согласен. Наоборот, считаю, что никакой дискриминации русских ученых не было и нет. У нас действительно всегда была неплохая физика, но она была нацелена в основном на военные нужды. А Нобелевскую премию за бомбы не дают".

Перед поездкой в Стокгольм на торжественную церемонию вручения Нобелевской премии перед Виталием Лазаревичем встал вопрос: а где взять фрак? На подобных мероприятиях иная форма одежды просто немыслима. Накануне отъезда Гинзбург признавался: «Я как бывший советский, а теперь российский человек фрака, естественно, не имею. Куда мне его надевать? Вот смокинг у меня был. Помню, в шестидесятых годах мы с женой ездили в Англию, там я его и купил. В Москве надел всего один раз для смеха, а потом отдал знакомому музыканту». Впрочем, как оказалось, вопрос не стоил и выеденного яйца — фраков не имеют большинство лауреатов Нобелевской премии. Поэтому в Стокгольме существует множество специальных магазинов, где такую одежду выдают напрокат — и тут же подгоняют по фигуре. Но за несколько недель до торжественной даты по Москве поползли слухи: для того, чтобы купить вечернее платье для церемонии, жене Виталия Лазаревича пришлось продать гараж. И Гинзбург был вынужден опровергать эти сведения: «Нина Ивановна действительно продала гараж. Но это никак не связано с приобретением платья. Поверьте, у нее достаточно денег, чтобы делать любые покупки. Просто так совпало. Нина уже в солидном возрасте, она водит машину почти пятьдесят лет. А сейчас, как известно, на дорогах стало очень опасно. Вот я и уговорил ее ходить пешком. Она отдала машину и продала гараж — зачем он ей теперь? К слову сказать, со мной в Швеции были все члены семьи, поэтому и фраки мы заказывали сразу в трех экземплярах: для меня, для мужа моей дочери и для мужа внучки».

Дочь Гинзбурга Ирина — кандидат физико-математических наук, занималась научной деятельностью, преподавала, написала две книги. Сейчас она на пенсии и занимается воспитанием внуков: четыре года назад у Виталия Лазаревича родились правнуки-двойняшки — мальчик и девочка. Только вот живут они очень далеко — в Америке.

— Как складываются ваши отношения с родными? Вам удается общаться с ними через океан?

В. Г.: «Правнуки — такие очаровательные детки, просто прелесть. Моя единственная дочь Ирина — от первой жены. Когда я встретил Нину, мы с ней, естественно, развелись. Но слава богу, мы с дочкой в хороших отношениях. Хотя мне это дорого стоило, честно скажу! Когда она была маленькая, я приходил к ней и плакал. И сейчас-то у меня слезы — вот видите, я даже вспомнить не могу… (Я вжимаюсь в кресло, потому что на глазах у Виталия Лазаревича действительно слезы. И лишь в этот момент становится ясно, как много сильных, глубоких чувств, как много боли и любви скрыто за той чертой, которую он никому не позволяет пересекать. За этой чертой — самое главное и самое неприкосновенное в жизни физика Виталия Гинзбурга. Тайны его сердца… — Авт.) Как мне тяжело было… Бросить ребенка — это ужас. Я же не какой-то там негодяй, которому все равно, как будет жить его дочь. Это страшно… Но я это преодолел. Я ходил к ней много лет, я, конечно, о ней заботился всю жизнь. И даже сейчас я эту Нобелевскую премию ей отдам — что ж вы думаете, как иначе… Между нами все хорошо, к счастью. Она влюблена в своих внуков — и ей теперь море по колено. А внучка моя (ее дочь) была аспиранткой в нашем институте, потом уехала учиться в Принстон, защитилась там, вышла замуж и родила двойню, сейчас ищет работу. В Стокгольм я выписал их всех. Без маленьких детей, конечно… Хотя они хотели и правнуков с собой взять, но я сказал: нет, это глупость. Что малышам там делать? И они наняли нянек и приехали, чтоб разделить со мной радость».

— А сюда, в Россию, правнуки приезжают?

В. Г.: «Приезжали один раз. Внучка привозила их года два назад, еще совсем маленькими. Они такие милые, я тоже к ним питаю самые нежные чувства. Дети — это великое счастье. Мне так жалко, что…»

— Вы больше не хотели детей?

В. Г.: «Очень хотел. Что вы! Я был бы счастлив. Но не получилось у нас. И это очень грустно… Но так уж сложилось».

— У вас хватает времени на простые человеческие радости?

В. Г.: «Я заядлый рыбак, двадцать лет мы с женой регулярно ездили на Ладожское озеро. Я до такой степени был увлечен этим занятием, что Ландау смеялся надо мной, говорил: «На одном конце — червяк, а на другом конце — дурак». Хотя зря он смеялся. Я на червяка не ловил, а ловил на блесну. Щуку, судака… А еще я люблю футбол, сейчас болельщик «Локомотива».

— У вас есть домашние обязанности или ваш быт целиком обеспечивает супруга?

В. Г.: «В целом она. Вы не подумайте, что я такой бестолковый. Я был физиком-экспериментатором какое-то время, руки у меня более-менее нормальные. Но, во-первых, мне лень этим заниматься. А во-вторых, и нет такой необходимости. Я и компьютером не умею пользоваться… Зато моя Света, секретарша, умеет. И этого вполне достаточно. Но если бы жизнь заставила, я, может быть, и смог бы. То же самое — с машинами. Я сдал на права даже легче, чем Нина. Начал ездить, но мне это было не нужно: я живу рядом с институтом. А Нине надо было ездить на работу, и у нее обнаружились водительские способности. С тех пор у нас в семье за рулем всегда сидела она. Она вообще очень способная женщина. Она — жертва сталинизма, ее загубили, по существу. Работать нигде не могла, не брали, хотя она закончила два вуза. В Москву она вернулась уже немолодой женщиной, очень хорошо работала в области физики, защитила диссертацию. Это я ее заставил защититься, потому что сам тогда был без чинов. А вдруг умру — каково женщине остаться одной? Несладко, нелегко. Однажды, когда меня впервые пустили за границу — в Англию, жена уехала вместе со мной и оставила работу в лаборатории. В дальнейшем занималась переводами».

Для Нины Ивановны поездка в Англию в 1970 году стала событием — еще бы, первый раз за границей. Виталий Лазаревич три месяца читал там лекции, а Нина с головой окунулась в незнакомую жизнь: по утрам садилась в поезд, который шел из Кембриджа в Лондон, и целыми днями ходила по музеям, кино, магазинам. Гинзбург закончил читать лекции за пару недель до отъезда, и у них оставалось свободное время в Лондоне. Неожиданно погода испортилась, выпал снег. И тогда Виталий Лазаревич сказал ей: «Хочу домой!» Он так затосковал, что они решили вернуться домой раньше срока. В этом Гинзбург весь: он домашний человек. Ему нужно совсем немного: тишина, рабочий стол, ручка и лист бумаги. И чтобы рядом была она, Нина.

Спустя несколько лет Виталия Лазаревича с женой пригласила Датская академия. Он подал документы на выезд, но через некоторое время ему сообщили: вам разрешение дали, а жене — нет. Запретили как бывшей ссыльной. И он отказался от поездки. Ему звонил президент Академии наук: «Почему вы отказываетесь ехать? Я же езжу без жены!» Гинзбург остался непреклонен: «А я не хочу!..»

— Вы не поехали тогда в Данию из чувства протеста или вам не хотелось расставаться с женой?

В. Г.: «Конечно, из чувства протеста! Безобразие какое! Разлука с женой тут ни при чем, это смешно. Бывало такое, что я спокойно ездил один. Но тут сама форма отказа имела значение. Недавно я о Гамове читал, который остался на Западе. Он требовал, чтоб его обязательно отпустили с женой. И Молотов его спросил: „Вы что, не можете две недели без жены обойтись?“ Он имел в виду именно сексуальный момент. Но не в этом же дело! Я, слава богу, могу обойтись, но это же чистое издевательство! Ужас как оскорбительно. И многие, как холуи, радовались — счастье великое, доверие проявили, за границу выпустили. Я не захотел ехать — и все. Понимаете, люди, готовые на все ради того, чтобы получить лишний орденишко или какую-то премию, не заслуживают уважения… Поверьте, я отнюдь не изображаю из себя героя и не чувствую себя несгибаемым борцом. Вот Сахаров в этом отношении был железный человек».

— И тем не менее вы — один из немногих, кто не подписал ни одного письма против того же Сахарова.

В. Г.: «Не подписал, да. Но я и не был в этой шкуре. Меня до сих пор преследуют две мысли в отношении Сахарова. Когда появилось первое письмо против него, то на тех, кто его подписал, действовали обманом. Письмо было довольно умеренное, и им говорили: если вы подпишете, мы, наоборот, сохраним Сахарова, поможем ему. Меня тогда не было в Москве, и все это обошло меня стороной. А уж потом началась вакханалия, настоящая травля. И второе письмо меня уговаривали подписать. И уж тут — будьте спокойны — я отказался категорически: исключайте из партии, делайте что хотите, я ни за что не подпишу. Но! Меня до сих пор иногда мучают два вопроса: а если бы с первым письмом я влип точно так же, как и все остальные? Не из-за страха, а потому что обманули. И второе письмо… А если бы меня били? Я вам честно скажу: за себя не ручаюсь. Мне не довелось через такое пройти, поэтому я и не знаю. Ведь человек не может заранее сказать, как бы он себя повел. Я не уверен в себе — если бы били, мог бы, наверное, и подписать. И я, кстати, этого не так уж и стыжусь. Подлость — когда человек поступает низко, чтобы орден получить. А если он под физическим давлением делает подлые поступки — его жене угрожают, его детям, — это же огромная разница…»

Cейчас Виталия Гинзбурга чаще всего спрашивают об одном и том же: как он собирается потратить полученную премию — около 350 тысяч долларов. Он не может скрыть своих эмоций — этот вопрос его жутко злит. Он уже сто раз на него ответил: конечно, для отдельно взятого российского человека это огромные деньги, но в масштабах науки это — ноль. Такой суммы не хватит на один крупный прибор. А лично ему ничего не нужно, у него все есть. Поэтому он разделил премию между родными и положил на сберкнижки. А еще десять тысяч долларов направил в Российское гуманистическое общество для издания атеистической литературы. Гинзбург — убежденный атеист. Его, например, крайне раздражает слово «бог» в тексте российского гимна. И еще множество подобных вещей, с которыми он намерен бороться со всем пылом своей могучей натуры.

На торжественном обеде, который Нобелевский фонд ежегодно устраивает для лауреатов, Гинзбурга усадили на почетное место — рядом с королевой Швеции. Он вел с королевой светские беседы, и, не сомневаюсь, показался ей удивительным собеседником. А потом он сдал свой фрак обратно в прокат, они с Ниной Ивановной попрощались с родными и вернулись в Москву, в свою любимую квартиру, где провели столько счастливых лет. Теперь супруги ждут не дождутся, когда наконец улягутся страсти по «нобелевке» и они вновь заживут спокойно. Кончится поток поздравительных звонков и телеграмм, и хоть немного станет тише в маленьком кабинете, до потолка заваленном книгами…