Здесь был Bасечкин
Егор Дружинин стал звездой в 11 лет, снявшись в фильме про приключения Петрова и Васечкина — в роли последнего. Потом была учеба в ленинградском театральном, временная эмиграция в Америку, возвращение в Россию и работа в качестве хореографа с Киркоровым, Буйновым и Вайкуле. Ныне Егор ведет программу «Золотой граммофон» на Первом канале. Что символично: Васечкин, как выяснилось, неравнодушен ко всему золотому и старинному…
Егор Дружинин стал звездой в 11 лет, снявшись в фильме про приключения Петрова и Васечкина — в роли последнего. Потом была учеба в ленинградском театральном, временная эмиграция в Америку, возвращение в Россию и работа в качестве хореографа с Киркоровым, Буйновым и Вайкуле. Ныне Егор ведет программу «Золотой граммофон» на Первом канале. Что символично: Васечкин, как выяснилось, неравнодушен ко всему золотому и старинному. Пришлось устроить ему экскурсию по антикварному салону, а заодно поговорить.
— Егор, вот в который раз убеждаюсь, как экран увеличивает человека. Вы мне казались как-то покрупнее и помощнее…
— Зато я наверняка не показался вам полысее, правда? Ведь лысее-то уже некуда. В нашей семье я самый лысый. И самый высокий.
— Впервые я вас увидела на экране, не считая вашего детского дебюта в кино, в качестве преподавателя «Фабрики звезд». Кто вас позвал на ТВ?
— Игорь Матвиенко.
— Вас не раздражали некоторые «фабриканты»?
— Нет, меня в принципе не могут раздражать ученики. Но недобросовестное отношение к делу — может. Каждая «Фабрика» существовала по своим законам, продиктованным пристрастиями музыкальных продюсеров. Игоря Матвиенко интересовало, чем ребята живут в танцклассе. Макса Фадеева танец интересовал чуть меньше. Ну, а Шульгина не интересовал вовсе. Сметливые «фабриканты» это подметили и оставались в танцклассе апатичными, сонными и неинтересными.
— Ну хоть формат «Золотого граммофона» вам нравится?
— В большинстве случаев это не моя музыка. Но я радуюсь любому качественному эстрадному материалу без малейшего снобизма.
— Извините за бестактность, а вас не смущает ваша манера говорить? Вы же чуть-чуть шепелявите…
— О-о, вы не слышали, как я шепелявлю! Хотя, если посмотрите «Каникулы Петрова и Васечкина», поймете, что путь в театральный вуз мне был заказан. Дело в том, что, по признанию логопедов, в моем мозгу отсутствовала клеточка, снабженная генетической памятью того, как правильно располагается язык при произнесении звука «ш». Вместо этого язык сам нашел дорогу, чтобы я, изловчившись, мог воспроизвести нечто отдаленно напоминающее звуки «ш» и «ж». Правильно класть язык я научился лишь в 15—16 лет, но легкое пришепетывание осталось до сих пор.
— Ну сейчас многие телевизионщики грешат неидеальным произношением, что порой им даже придает изюминку. А вы какую-нибудь авторскую программу о танце не хотели бы вести?
— Нет. Чем говорить о танце, я лучше что-нибудь поставлю.
— Например?
— Я очень много работал с эстрадными исполнителями. Теперь с радостью откликнусь на приглашение поработать с артистами балета. И для музыкального театра буду работать с удовольствием. А вот от постановки хореографии для драматического театра скорее всего откажусь.
— Если бы сейчас вдруг какой-нибудь маститый режиссер пригласил вас на роль в спектакль, где нет ни одного танцевального па, согласились бы?
— С удовольствием. Но, к сожалению, я не избалован вниманием режиссеров. Режиссеры вспоминают обо мне, когда возникает необходимость в хореографии. Для того чтобы они разглядели во мне актера, которому возможно доверить роль, нужно создать прецедент. У нас страна такая: в ней распространены устойчивые клише. Но согласиться на роль только ради того, чтобы сыграть в театре, было бы неверно. Даже в детстве, после невероятного успеха «Петрова и Васечкина», я старался быть разборчивым и не спешил отвечать утвердительно на все предложения кинорежиссеров. Быть может, именно поэтому моя киножизнь и не сложилась.
— Тем не менее после школы вы поступили в театральный и лишь потом занялись танцем, в этом смысле повторив судьбу своего отца…
— В некотором роде, хотя папа в отличие от меня сперва окончил хореографическое училище, а потом театральный вуз. Дольше, чем я, служил в театре, параллельно создавая свой коллектив пантомимы. А вот у меня своей труппы никогда не было. Да и моя тяга к хореографии проявилась гораздо позже, чем у отца.
— Зато вы ни много ни мало учились в Америке, в таких школах, как Alvin AIley и Steps on Broadway, брали уроки в Broadway Dance Center и были студентом Lee Strasberg Theatre Institute. В эту знаменитую актерскую школу вы поступили уже после первого курса своего родного театрального института, во время летних каникул. Как так вышло?
— Мой папа был приглашен в качестве режиссера-постановщика детского мюзикла в интернациональный лагерь в Санта-Барбаре. Я поехал помогать, а в Нью-Йорке, уже на пути домой, получил предложение учиться. Глупо было бы не использовать возможность взглянуть на театральную систему с другой стороны. Вообще, опыт жизни в Америке для меня поистине бесценен. Именно там я доказал себе, что имею право заниматься хореографией, и научился рассчитывать исключительно на собственные силы.
— У вас ведь довольно ранний брак, а ранний брак многим кажется недолговечным…
— А мы этой весной отметим десятилетие официальной совместной жизни.
— Как познакомились?
— Мы учились на одном курсе в институте, мне было 17 лет, Нике — 18. И наша встреча вовсе не была овеяна таким волшебным ореолом, о котором пишут в романах: никакой мгновенной искры меж нами не пробегало. Вообще любовь с первого взгляда, по-моему, случается или у людей примитивных, или очень уверенных в себе. Невозможно же так скоро определить своего человека. Тем более я всегда, с детства, был человеком сомневающимся, много задающим себе вопросы и зачастую не мог быстро ответить себе: любовь это или увлечение? Так, например, где-то лет в 14 мне очень нравилась одна девочка, но так как к чувствам я относился весьма серьезно и не был уверен в том, что готов прожить с этим человеком до старости, то и закрыл эту тему навсегда. А такой подход ведь в корне неправильный. В любви никто никого ни к чему не обязывает, особенно сейчас. И в наших отношениях с Никой все развивалось последовательно и постепенно, то есть естественно.
— Так какие аргументы вы бы привели противникам ранних союзов?
— Большинство браков распадается по той причине, что люди, имея стремление жить вместе, не имеют навыков. Спустя какое-то время настигает неизбежное раздражение, с которым можно и нужно бороться. И здесь рождается ошибочная мысль, что любовь ушла, если вообще когда-то была, что ничего здесь не попишешь, что надо расставаться, что с другим, вероятно, будет лучше. При этом мало кто задумывается, что это не данный человек вызывает негативную реакцию, а конкретные обстоятельства. И разумнее будет просто уважать суверенитет своей второй половины, ее права на свои пристрастия и привычки. Конечно, это понимание приходит с опытом, и чем раньше он у тебя появится, тем лучше.
— Думаю, что вас еще сплотили общие переживания, переезд в Америку и назад, общее дело…
— Безусловно. Хотя я никогда не размышлял о том, что цементирует наш союз… Скорее всего мы обыкновенно нужны друг другу, поодиночке не ощущаем себя целыми и здоровыми.
— Вы часто сидите с детьми?
— Часто, когда подменяю жену на этом домашнем посту. С четырехлетней дочкой Сашкой мы читаем сказки Туве Янсен, Льюиса Кэрролла, Клайва Льюиса, рисуем, танцуем, поем. А что касается полугодовалого сына Тихона, то искупать, спеть колыбельную и укачать его — моя ежевечерняя приятная обязанность. В такие моменты, кстати, абсолютно четко понимаю, что семья, дом для меня важнее даже самой славной карьеры.
— Сидеть с детьми, прямо скажем, нетипичное мужское поведение…
— А по-моему, общечеловеческое. Да, я люблю свою работу, но, если в моей жизни будет на пять проектов больше или меньше, ничего по большому счету не изменится. А вот если что-то случится с семьей — это уже катастрофа.