Многие зрители думают, что амплуа наяву отражает истинную природу актера, и герой-любовник не пропускает ни одной юбки, комик — смешит окружающих сутками напролет, а инженю и вправду — святая простота… Однако обманчив мир кино, и часто амплуа пухлой простушки-хохотушки почему-то намертво цепляется к девице с характером железной леди, достовернейший экранный Казанова в жизни выступает вообще не по женской части, а хладнокровный убийца, из фильма в фильм конфликтующий со всем миром, — мухи не способен обидеть. Вот и Алексею Серебрякову — человеку мягкому, незлобивому и очень домашнему — с юности приходилось играть суровых, немногословных, волевых парней, умеющих отлично стрелять и драться, таких, каким он вновь предстал в премьера× 2000 года — «Тонкая штучка», «Бандитский Петербург» и «Тесты для настоящих мужчин».

Страшно только за близких
— Бывает, природа шутит, и за внешностью сурового мужчины скрывает нежного, ранимого человека…

 — Ко мне это относится в полной мере. Близкие и друзья знают меня именно как человека очень терпеливого, терпимого, заботливого, хотя и неловко так хорошо о себе говорить. Если честно, в жизни абсолютно не чувствую в себе тех проявлений злобы или ненависти, что часто приходится изображать на экране. По гороскопу я Рак — знак терпения, вспышки гнева для меня совершенно не свойственны, я даже слабо представляю себя в таком состоянии.

— Ваши герои убедительно и «вкусно» дерутся на экране. В жизни практикуете?

 — В школе случалось. Я был самым маленьким в классе, выглядел не по годам по-детски и, естественно, имел чудовищный комплекс неполноценности, что рождало во мне агрессивность, как бы постоянное отстаивание собственного «я». Чуть что, эта агрессивность приводила к дракам, а поскольку я был спортивный, юркий, попасть по мне было тяжело, и со мной старались не связываться. А в 16 я неожиданно вырос. Это случилось на картине «Последний побег», где за месяц я вытянулся на 24 см., из-за чего Михаил Ульянов прозвал меня «бамбук». Это привело к большим сложностям, потому что кино же снимается не по порядку, и все время было необходимо либо подставлять Ульянову какие-то табуреточки, либо рыть для меня канавку на общем плане, чтобы сохранить соотношение в нашем росте. Ведь начинали снимать, я был ниже него, а вскоре стал выше.

— А сейчас вы согласны с высказыванием Наполеона: «Главное ввязаться в драку, а там посмотрим…»?

 — Нет, не согласен. Желательно все-таки иметь какое-то представление о ситуации, в которой ты можешь оказаться, влезая в историю. Потому что чувство обязанности перед близкими заставляет думать о том, что со мной может случиться через неделю или через минуту. В связи с этим я не могу позволить себе быть легкомысленным.

— Неужели никогда не играли в азартные игры со смертью?

 — Одно время я работал каскадером и исполнял трюки, опасные для жизни: машины переворачивал, горел, тонул… Может, это бы и дальше продолжалось, но однажды на украинской картине мне пришлось прыгать с пятого этажа. Внизу накидали пустых картонных коробок — страховку, я на авось прыгнул, пришел нормально, куда надо, в общем, чисто сработал, но… оказалось, что по недоразумению оператор забыл включить камеру. От второго дубля я категорически отказался, потому что это действительно очень страшно. Кстати, с того момента я начал бояться высоты и перестал заниматься каскадерством, хотя до сих пор в кино сложные по физике эпизоды за своего героя стараюсь выполнять сам.

— В реальной жизни приходилось кого-нибудь спасать или защищать по сценарию своих героев?

 — Не буду пересказывать эпизоды защиты чести девушек во дворе, их было много, а о серьезном рассказывать просто не хочу. И сейчас на крик в кустах «Помогите!» я скорее всего отзовусь, другой вопрос, что я дальше буду делать, увидев происходящее там. Не могу похвастаться, что я до такой степени отзывчивый и бескомпромиссный человек, чтобы полезть против пятерых пьяных жлобов, измывающихся над проституткой. До сих пор никаких средств защиты с собой не ношу, полагаясь даже не столько на силу, сколько на возможность разговора и разум противника. Убежден, что выигранный бой — это несостоявшийся бой.

— Вам когда-нибудь бывает страшно?

 — По-настоящему мне страшно только тогда, когда болеет кто-то из тех, к кому я «подключен». Страшно бывает, когда думаю о смерти, и еще, когда нахожусь в ситуации, которую не могу контролировать. Поэтому, например, не люблю самолеты, и не оттого, что боюсь, а просто чувствую себя некомфортно, ведь от меня во время полета ничего, ну ничего не зависит! Для меня это противоестественно.

— Существует стереотип, что настоящие мужчины не плачут…

 — Неправда. Я думаю, что это как у кого слезные протоки расположены, во всяком случае, я достаточно сентиментален, и вызвать у меня слезы может любой трогательный эпизод в жизни и даже на экране. А с возрастом я становлюсь еще более чувствительным. Не могу сказать, что раньше собака с оторванной лапой вызывала у меня ощущение наворачивающейся слезы. Сегодня, без сомнения, это так.

Путь на Сызрань
— Ваш «послужной список» приближается к шестидесяти картинам. А как вы вообще попали в кино?

 — В музыкальную школу, где я учился, как-то приехал корреспондент «Вечерней Москвы», чтобы сделать репортаж о моем педагоге, и так получилось, что на фотографии, рядом с Василием Дмитриевичем, из-под баяна выглядывало мое лицо. А вскоре по этому снимку меня разыскали две замечательные женщины — мои крестные матери в кино — Валентина Владимировна и Валентина Михайловна, бессменные второй режиссер и ассистент по актерам у режиссеров Краснопольского и Ускова. Вот они-то и задали мне сакраментальный вопрос: «Мальчик, хочешь сниматься в кино?». Я уверенно ответил: «Конечно, хочу», — с этого все и началось. Потом я поехал на «Мосфильм», на пробы в картину «Отец и сын», где с покойным актером Вадимом Спиридоновым мы должны были играть главные роли. Меня благополучно утвердили, фильм вышел, а лет через пять я вновь сыграл его же сына у этих же режиссеров в известной картине «Вечный зов».

— Первая съемка — это страшно?

 — Если честно, я не помню.

— Учились, наверное, неважнецки — некогда было?

 — Я не очень хорошо себя вел, но всегда был отличником, и в школе, и институт закончил с красным дипломом. Мне все давалось легко, не могу сказать, что я очень много занимался, пыхтел над учебниками, просто выручала отличная память, постоянное чтение разных книг и амбиции — плохо учиться мне было стыдно. В ГИТИСе был дополнительный стимул — повышенная стипендия в 40 рублей против обычны× 30. Эта десятка при социализме имела смысл.

— В театральный, видимо, поступили элементарно, раз еще школьником стали киноактером?

 — Сразу после школы, с первого тура художественный руководитель курса Щукинского училища согласилась взять меня к себе, мне оставалось лишь формально появиться на конкурсе. Я поверил и никуда больше не пошел. И вдруг на конкурсе худрук на меня даже не смотрит, а в списке допущенных к экзаменам моей фамилии не оказывается. Я не мог понять, в чем дело, пока не узнал, что у худрука конфликт с Михаилом Ульяновым, и, посмотрев фильм «Последний побег», который, как назло, показали по телевизору в эти дни, она решила, что я — его протеже. Не поступив, я пережил ощущение жуткой трагедии, правда, недолгой, ибо в юности и трагедии прекрасны и кратковременны, и чтобы год не болтаться без дела, за компанию с друзьями-одноклассниками успешно сдал экзамены в МЭИ, на факультет радио- и телевизионных устройств.

— То есть была реальная возможность вместо актера стать инженером?

 — Да нет, похоже, жизнь оказалась настойчивей в желании решить за меня мою судьбу. Я уже держал в руках билет студента МЭИ, когда вдруг мне позвонил главный режиссер Сызраньского драматического театра и предложил там работу штатного актера. Когда я забирал документы из МЭИ, на меня смотрели как на идиота, но я не жалею, что целый сезон проиграл на провинциальной сцене. На следующий год я вернулся в Москву и поступил на курс М. И. Царева в Щепкинское училище, но вскоре решил, что дальше в этом вузе мне делать нечего, и перевелся к Олегу Павловичу Табакову, тогда имевшему курс в ГИТИСе, благополучно его закончил и, несколько лет проработав в «Табакерке», ушел оттуда в 1991 году.

— Ушли по причине того, что стали еще больше сниматься?

 — Нет, потому что был несогласен с происходящим в этом театре. Мне перестало быть там интересно и жизненно необходимо. Мне даже тяжело зависеть от талантливых людей, а… Ну, в общем, это один из самых неприятных моментов в моей жизни, потому что к Олегу Павловичу я испытываю странную смесь чувств: с одной стороны, безмерную любовь и благодарность, с другой — не могу ему простить того, что, на мой взгляд, он сделал с театром…

Друзья, женщины и сверла
— Да-а, непростой у вас характер. А кто ваши друзья?

 — Я умею и люблю дружить, хотя дружба — это обязанности, и их не всегда легко нести. Другой вопрос, что с появлением семей связи становятся все более тонкими и редкими, но тем не менее чудеснейшему человеку, актеру с неоднозначной судьбой Лене Громову, Димке Певцову или Авангарду Николаевичу Леонтьеву я, без сомнения, могу позвонить ночью, так же, как и они могут позвонить мне.

— А женщинам вы доверяете?

 — Да, но не всем.

— Но так можно всю жизнь провести в поисках идеала…

 — А мне повезло, и я встретил и идеал, и первую по-настоящему серьезную любовь в одном лице — это моя жена Маша. Удивительно, мы ведь были давно знакомы — с начала 80-х, она была приятельницей моей подруги. И однажды Маша на месяц приехала в Москву из Канады, где к тому времени прожила уже 7 лет, чтобы повидаться с родителями. Мы с ней тоже встретились, и случилось то, что называется любовью с первого взгляда. Но все складывалось непросто — Маша была замужем за замечательным человеком, да и вообще много хороших людей должны были пострадать из-за того, что мы полюбили друг друга. Ситуация была очень провоцирующей на гадость, слава Богу, что все повели себя честно и достойно, и гадости в этом мире не прибавилось. Наверное, поэтому жизнь всех потом отблагодарила.

— Женитьба для вас стала ограничением свободы?

 — Без сомнения, и достаточно серьезным. К примеру, на летних кинофестивалях, где я бываю обязательно с семьей (без семьи отказываюсь ехать), уже в пол-одиннадцатого вечера, когда жизнь там только начинается, я вынужден идти в номер, потому что дочке Даше пора спать. Но меня это не напрягает и не раздражает. Ограничение свободы из-за семьи приносит с собой массу приятных, очень существенных и значимых ощущений.

— Вы из тех мужчин, которые занимаются бытом?

 — Да, я достаточно хозяйственный человек, меня не напрягает любая работа по дому. Собственное жилье мы приобрели лишь этой осенью, а до этого — снимали, и каждый раз я выбирал площадь без мебели, потому что не люблю чужую обстановку, эти полированные стенки, продавленные диваны, и делаю мебель сам. У меня огромное количество инструментов: отверток, дрелей, болгарок, шлифовальных машин, я их обожаю! Я получаю от этого удовольствие, потому что приятно, когда полка, сделанная мной, нравится жене, или на кухне, которую я смастерил, душевно сидится. Можно назвать это хобби, но через него кроме профессии я реализовываюсь тоже.

— Похоже, при вашей домашности, редкой семейной стабильности о ревности не может быть и речи?

 — Напротив, я очень ревнив. Даже не знаю, отчего возникает это чувство, во всяком случае поводов жена не давала. Но для меня вовсе не обязательно, чтобы она на кого-то особенно посмотрела или сказала: «Какой красивый мужчина!» — я ревную ее даже к тому, что она может с кем-то увлеченно разговаривать, а я в этот момент буду сидеть в углу, пытаясь успокоить себя расхожими глупыми фразами типа: «не бери в голову», «перестань нервничать».

— А сами даете повод к ревности? Может, эротические сцены в кино с вашим участием вызывают у жены недовольство?

 — Ну это же один из атрибутов профессии и от него никуда не деться! Моя жена понимает, что это — «придуряться на один раз». Я «спал» с Галей Чуриловой в «Высшей мере», «спал» с Аллой Клюкой и с Дусей Германовой в «Серпе и молоте», а недавно, в «Бандитском Петербурге», мне даже пришлось «переспать» с женой своего близкого друга Димы Певцова — Ольгой Дроздовой.

— Когда впервые вы играли подобный эпизод, то просили удалиться с площадки лишних людей?

 — Мне, как ни странно, было безразлично. Считаю, что камерность на площадке зависит от того, как чувствует себя партнерша. Женщин ведь раздевают, что называется, «до нитки», и они к этому щепетильнее и трогательнее относятся. Если я вижу, что актрису что-то или кто-то напрягает, ей неловко, то, конечно, подхожу к режиссеру и прошу людей, не участвующих непосредственно в процессе, удалить.

— Не потому ли вы столь неплохо разбираетесь в женской психологии, что сыграли однажды женскую роль?..

 — В картине «Серп и молот» (время действия — предвоенные годы) я играл бригадиршу тракторной бригады, которой врач после обследования объясняет, что на самом деле она мужчина, и предлагает операцию по изменению пола. Перед съемками я много думал и, обобщив собственный опыт и опыт прочитанных книг, понял, что хотя женщина и абсолютно другое существо, нежели мужчина, с иными центрами и поведенческими характеристиками, но в ней, как и в нас, работает принцип причинно-следственных связей, и построить женскую логику я тоже смогу. Единственное, что мне нужно было, — это сделать хороший грим и добиться женской пластики жестов, походки.

— Обычно люди вашего склада неравнодушны к животным…

 — Да, у нас есть эрдельтерьер Моня. Мы подобрали его, бездомного, два года назад, такого огромного переростка, всего в лишаях, с кучей других болезней… Пока его лечили, на три месяца увезли Дашу к теще. Страшно привести взрослую собаку в дом, где маленький ребенок, неизвестно, как пес отреагирует. Я проверял его по-разному: дергал, кидал, садился на него — оказалось, укусить он не может в принципе, хотя внешне выглядит свирепо.

— Актеры очень не любят, когда им говорят о сходстве с кем-то…

 — Да, говорили, что я похож на Рутгера Хауэра и на Александра Кайдановского. Ну, похож и похож, меня это не раздражает — у этих людей своя жизнь, у меня своя, тем более что примеры для сравнения неплохие. Вот если бы мне говорили: «Ты похож на Ивана Петровича, алкоголика из соседнего двора»…