Андрей Гаврилов — пианист с мировым именем. Однако о его авантюрных выходках говорят не меньше, чем о музыкальном таланте. Когда-то он сбежал из СССР и попросил политического убежища в Англии. Вопрос тогда решал лично Михаил Горбачев. Позже Гаврилов искал смысл жизни по всему миру, нашел свое счастье с женой-японкой, с которой и живет сейчас в тихой Швейцарии. Однако он до сих пор не успокоился и продолжает беспощадно критиковать коллег, шокировать публику (может играть академический концерт в солнечных очках) и крутить романы со всеми встреча-ющимися на пути симпатичными барышнями.

Дверь открыл какой-то вьетнамский мальчик. Пока я пыталась сообразить, туда ли я попала, мальчик выдал мне тапочки и куда-то испарился. Я осталась абсолютно одна в прихожей.

— Здравствуйте, я пришла на интервью к Андрею Гаврилову, — мои слова улетали в пустоту, никто не хотел со мной общаться. Хотя квартира явно жила какой-то своей жизнью: за одной дверью бубнил тихий женский голос, за другой что-то подозрительно шуршало. И куда, скажите мне, подевался вьетнамский мальчик?

К тому, что пианист Андрей Гаврилов — личность экстравагантная, я была готова. О его проделках в мире классической музыки рассказывают все: кто — с радостным повизгиванием, кто — с обличительным пафосом. Но чтобы пригласить в гости журналиста и бросить его в квартире, населенной духами — такого я не ожидала!

Как в лучших шпионских боевиках, я ловко распахнула одну из дверей — ту, за которой шуршали. Картина предстала идиллическая: уже знакомый мне вьетнамский мальчик что-то аккуратно скоблил на небольшом столике.

— Извините, может, я ошиблась квартирой? Но у меня, между прочим, назначено интервью с Андреем Гавриловым. Я понимаю, что немного опоздала. Но неужели он так обиделся из-за задержки всего-то в двадцать минут?

Вьетнамский мальчик слушал меня с ужасом в глазах. Заканчивая свою обличительную речь, я вдруг осознала, что он не понял ни слова. Только молча отстранил меня и, пройдя через коридор, распахнул передо мной другую дверь — ту, за которой бубнил женский голос. Теперь ужас появился в моих глазах. На огромной кровати в центре комнаты лежала вьетнамская девочка и говорила с кем-то по телефону. О боже, куда я попала?!

Биография Андрея Гаврилова — это смесь мелодрамы, шпионских боевиков и приключенческих сказок. Он начал заниматься музыкой с трехлетнего возраста — после того, как с легкостью наиграл на пианино услышанный по радио «Реквием» Моцарта. Мама, профессиональный музыкант и педагог, холила и лелеяла исполнительский талант сына. Иногда даже со скалкой в руках — на тот случай, когда будущий фортепианный гений отказывался зубрить гаммы.

Вундеркинд Андрей Гаврилов в шесть лет без проблем поступил в Центральную музыкальную школу, а выпускным экзаменом для него стало участие в Четвертом международном конкурсе имени Чайковского. Даже не сомневайтесь: победа, золотая медаль и зачисление в Московскую консерваторию достались именно ему.

На фотографиях тех лет Андрей Гаврилов — трогательный полноватый парнишка в очках, мало похожий на сегодняшнего самоуверенного обольстителя с эпатажными суждениями и поступками. Однако тот полноватый парнишка с грацией тюленя еще в студенческие годы смог очаровать дочь известных пианистов (тоже пианистку), узнать от нее жуткие секреты о семействе Брежнева и попасть под колпак КГБ. После чего он пару раз женился на иностранках (которых, впрочем, сразу после загса в двадцать четыре часа высылали из страны), влюбился в дочь очень высокопоставленного чиновника из правительства, сбежал с ней из СССР в Лондон и попросил у правительства Тэтчер убежища и защиты. Дальше — сплошной экшн в стиле Джеймса Бонда. КГБ открыл сезон охоты на Гаврилова. Каждый божий день, чтобы замести следы, английская разведка перевозила музыканта и его супругу из одного отеля в другой. Черная шляпа, черные очки, черное пальто — никто не должен был узнать в этом человеке беженца из СССР. Ежедневно из Лондона к Гаврилову приезжал сотрудник английских спецслужб, проделывая путь в 200−300 миль (обязательно на электричке, так нужно было для конспирации), и докладывал, как сходят с ума советские спецслужбы. Судя по всему, именно этот агент и дал утечку информации в прессу. Началась страшная шумиха, конец которой положил приход к власти Михаила Горбачева. Первый и последний президент СССР пообещал оставить советское гражданство Гаврилову и его жене. Взамен они согласились приехать в Москву и продемонстрировать всему миру, что в стране наступили новые времена. Но, прожив в СССР какое-то время, Гаврилов опять убежал за границу: аккурат перед августовским путчем.

И это — только начало его бурной биографии. А еще была девятимесячная депрессия, добровольное заточение среди туземцев на острове Фиджи, женитьба на японке…

«Женитьба на японке! Женитьба на японке!» — мысль окончательно сформировалась. Господи, и как я сразу не догадалась?! Наверное, эта девушка, которую я приняла за вьетнамку, и есть жена Гаврилова! И я вновь ринулась к той двери, за которой слышался тихий женский голос.

Меня угощают вкусным кофе со швейцарским шоколадом и по ходу показывают фото из домашнего архива пианиста. Много памятных снимков развешано и по стенам огромной квартиры с высоченными потолками. В роли экскурсовода — та самая девушка, которую я приняла за вьетнамку. Ее зовут Светлана (странно, в биографии Гаврилова черным по белому написано, что его жену-японку величают Юккой — наверное, имя Света для русского уха кажется доступней). Светлана успокаивает меня, что Андрей приедет буквально с минуты на минуту. Он был на репетиции перед своим московским концертом, а сейчас задержался из-за столичных «пробок». Но я уже спокойна. Странности квартиры прояснились (вот только кто этот вьетнамский мальчик? Может, просто рабочий — недаром он что-то чистит и моет), фотографии безумно интересны. На одной из них Гаврилов обнимается с Полом Маккартни. А вот он прижимает к себе Светлану.

— Света, я могу взять с собой фотографии? Вот эту, где Андрей с Маккартни, и ту, где он с вами?

Света загадочно улыбается и предлагает дождаться Андрея и спросить у него. К вопросу о фотографиях мы вернемся позже. Потому что в эту минуту распахивается дверь, на пороге возникает сам Гаврилов и мгновенно заполняет собой все пространство. Говорить или думать о чем-то, не относящемся к Гаврилову, решительно невозможно. Его слишком много, он тут же тебя очаровывает, включает в беседу и вырваться из-под его обаяния нет никаких сил.

Мы проговорили часа три, не меньше. И если бы не фотограф, который буквально вытолкал меня из квартиры (он никак не мог сделать кадр, где Гаврилов был бы с закрытым ртом), наша беседа затянулась бы до глубокой ночи.

— Андрей, я была потрясена, когда прочитала, что вы начали играть на фортепиано в три года.

Андрей Гаврилов: «Нет, мои биографы не врут, все так и было. Вы должны вспомнить, что тогда существовали общие квартиры — у нас, к примеру, в трех комнатах жили три семьи — и обычно там постоянно работала радиоточка. Тогда было очень много живых трансляций — как-никак, самый расцвет Свешниковского хора. И однажды я услышал целиком „Реквием“ и был совершенно сражен. Впрочем, чему удивляться: ведь эта музыка — очень доходчивая, поэтому я был так впечатлен».

— Я удивляюсь не тому, что трехлетний мальчик был впечатлен, а тому, что он тут же сыграл целый отрывок из Моцарта!

Гаврилов: «Это же не значит, что все было повторено во всем богатстве!»

— А как — одним пальчиком?

Гаврилов: «Ну почему же одним? Правой рукой — тема, левой — аккорды».

Будто поражаясь моей непонятливости, Гаврилов бросается к роялю и начинает играть. Я сползаю со стула: заставь меня, выпускницу не самой плохой музыкальной школы, повторить то же самое — я попрошу меня молча расстрелять.

— Это же просто! Фактура у Моцарта предельно легкая, а у меня всегда была очень спортивная реакция. Здесь ведь не музыкальная память играет роль, а именно реакция! К тому же на дворе стоял 1958 год: начало оттепели, молодежный фестиваль, всевозможные фильмы интересные. Тогда в моде были картины про маленьких вундеркиндов. Например, «Прелюдия славы» — про знаменитого впоследствии итальянского дирижера Роберто Бенци. Очень сентиментальная лента о маленьком мальчике, который, пройдя через все страдания, становится знаменитостью. В СССР на этот фильм бегали буквально все молодые мамаши. На тот же период пришелся пик популярности Робертино Лоретти, из каждого окна раздавался его голос. Так что тогда было время, как сказали бы сейчас, идеализации вундеркиндов. Все это витало в воздухе, и мой случай просто попал в струю. Между прочим, в Центральную музыкальную школу поступал не я один — нас было трое таких вундеркиндов. К примеру, вместе со мной прошла конкурс замечательная девочка — Татьяна Федькина. Ее тогда называли «девочка-Моцарт», уже в шестилетнем возрасте она играла в Звездном городке для космонавтов свои собственные циклы произведений. Вот она была настоящая суперзвезда".

— А вот дальше ваша биография абсолютно запутывает читателя. Сообщается, что мальчик-вундеркинд, самостоятельно решив в трехлетнем возрасте посвятить себя музыке, занимался этой самой музыкой из-под палки…

Гаврилов: «Нет никакого противоречия. Да, мне нравилось играть на фортепиано, нравилось импровизировать, уже тогда я понимал, что музыка — это невероятная сила, которой я хочу отдаться. Но приходилось заниматься мышцами, независимостью пальцев, постановкой кисти, руки, корпуса, концентрацией, читкой нот, изучением ключей — и это было выше моих сил. У мамы был свой метод заставить меня осваивать всю эту науку: башкой о крышку рояля, как только кровь потечет — два ватных тампона с перекисью водорода — и вперед».

— А если серьезно?

Гаврилов: «Серьезно. Моя армянская мама сильной рукой направляла меня в нужном направлении. Один удар по затылку — и я начинал все понимать».

— Вы должны были возненавидеть музыку!

Гаврилов: «Этого не случилось, я был мягкий ребенок. Но большого энтузиазма у меня тоже не наблюдалось. Только позже, когда я потерял отца, пришло понимание: музыка — это то, чем я буду заниматься серьезно.

— Благодаря музыке вы познакомились с первой женой. А дальше узнали от нее какие-то секреты семьи Брежневых, на вас натравили КГБ… Чего вы такого страшного раскопали?

Гаврилов: «Сегодня говорить об этом довольно смешно, потому что все уже знают, что семья Брежнева торговала нелегальными вещами. У них была сеть курьеров, часто ими становились знаменитые люди или их близкие, которые и использовались для перевозки бриллиантов, наркотиков. Оказалось, что семья моей первой жены задействована во всех этих спекуляциях — они были известными музыкантами, однако вовсе не музыка являлась их основным заработком. Когда я узнал, куда я попал, то тут же пошел на попятную. Молниеносно запахло разводом. В ответ сразу были приведены в действие механизмы наказания, в КГБ нажали все рычаги, чтобы меня убрать».

— Как это выглядело?

Гаврилов: «Я готовился к очень ответственной записи с Гербертом фон Караяном. Как известно, Караян не очень любил и почти никогда не дирижировал Рахманинова. Однако побывав в 1978 году на моем концерте в Берлинской филармонии, где я гастролировал вместе с Русским оркестром, он был потрясен и дал мне карт-бланш: запись в Берлинской филармонии всех концертов Рахманинова. Я с восторгом готовился к этому проекту. Это было то, о чем я мог только мечтать! Но дальше все случилось, как в плохом кино. Меня вызвали в Министерство культуры: „Вы не можете поехать к Караяну по политическим соображениям“. — „Каким именно?“ — „Караян ездил в Китай, а у нас с Китаем плохие отношения“. Потом пришли другие люди: „У вас документы не в порядке. Покажите паспорт, мы должны кое-что подкорректировать“. Берут мой паспорт и исчезают. Потом вдруг у меня перестает работать телефон — как раз в те дни, когда я должен звонить Караяну. Вот так пошло работала эта машина, которая пять лет пыталась перемолоть меня. Дошло до того, что были покушения на мою жизнь. Понимаете, стоило в Кремле произнести одно слово, как оно, спускаясь вниз по инстанциям, обрастало все большей грозностью. Если Кремль говорил: „отодвиньте мальчика“, то на более низкой ступени это уже звучало как „уберите мальчика“, а еще ниже — „ну-ка быстренько его ликвидируйте“. И милиционеры просто-напросто спровоцировали скандальную ситуацию, выхватили пистолеты, стали целить в лоб и говорить, что у них есть полное право продырявить мне башку».

— И как вы, с вашим-то характером, пять лет все это терпели?

Гаврилов: «Мучительно искал выходы из ситуации. Именно для этого мы с одной моей подругой-японкой оформили наши отношения: чтобы у меня появилась возможность уехать из страны. Но как только мы сходили с загс, ее со всей семьей вышвырнули отсюда как шпионов. Я попробовал тот же трюк с другой приятельницей, из Югославии, она дружила с моей уже бывшей женой-японкой — все повторилось, ее тоже выслали из страны. Так что пришлось готовить отъезд постепенно и очень тщательно».

— Вот с этого места, пожалуйста, поподробней.

Гаврилов: «Это длинная детективная история, в которую я сам никогда не смог бы попасть без посторонней помощи. Меня спасла моя подруга детства Наташа, дочь очень влиятельного человека из правительства. Она действовала через отца. Сам он, истинный коммунист, свято верящий в советскую власть, был уверен, что помогает дочери. У него даже подозрений не возникло, что мы готовим побег из страны. Он думал, что разгребает негатив вокруг меня ради того, чтобы мы с его дочерью мирно жили в СССР по советским законам и наслаждались легализацией моего имени. Эту работу он проводил ежедневно в течение полутора лет. Мы с Наташей поженились, и в итоге власти разрешили мне два «проверочных» выезда за рубеж — в социалистические государства, с огромным количеством шпионов вокруг нас. И только когда они убедились в нашей лояльности, нам с Наташей было разрешено выехать в Англию.

И там-то мы не стали терять времени. Приехав в Англию, немедленно дали сигнал, чтобы английское правительство позаботилось о нашей безопасности, а советское правительство уведомили, что не намерены возвращаться. Для папы Наташи это стало страшнейшим ударом. Чистый коммунист, он не знал о наших делах. Честно говоря, мы с ней больше всего боялись за его здоровье — он прошел всю войну, был уже в возрасте. Тогда на чашах весов лежала жизнь ее отца и наша собственная судьба, и нам предстояло выбрать. Ситуация — не позавидуешь".

— Почему английское правительство сразу согласилось вас охранять?

Гаврилов: «Наш случай был для них исключительно важен. Во-первых, я был достаточно известной персоной, во-вторых, моя жена — дочь очень важного человека. Так что для англичан мы оказались горячей парочкой. Как только британское правительство взяло нас под свою опеку, все дальнейшие неприятности — даже если бы я пальчик сломал — уже легли бы на их плечи. Поэтому нас сразу окружили разведкой, которая следила за каждым нашим шагом. Чтобы нас не выследил КГБ, мы ежедневно меняли города, отели, номера. Жили далеко от Лондона, на побережье Северного моря. А пока нас прятали, между английским и советским правительством шла грызня. И грызня серьезная. Так продолжалось десять дней».

— Ну, не так уж долго!

Гаврилов: «Это счастливое стечение обстоятельств, поскольку именно тогда в Кремль пришел Михаил Сергеевич Горбачев и решил все вопросы. Я считаю, что это был перст Божий для нас и для меня в первую очередь. Иначе все пошло бы по другому сценарию, и мы бы неизбежно потеряли советское гражданство. Но этого не случилось. Михаил Сергеевич взял все под контроль, мы получили свободу, сохранили советские паспорта. Горбачев попросил только, чтобы в течение двух лет мы обязательно приехали в Россию. И мы это сделали. И даже купили здесь дом».

— Михаил Сергеевич вас лично просил об этом?

Гаврилов: «Что вы, все проходило через большое количество ступеней. Это ведь был весьма опасный трюк — и для Михаила Сергеевича в том числе».

— Откуда такое внимание к вашей персоне? Насколько я знаю, вы были не единственными перебежчиками?

Гаврилов: «Так вышло. Как только газеты разразились сообщениями о нашей истории, на нас сконцентрировал внимание весь мир, американские журналисты прилетали в Лондон на „Конкордах“, чтобы немедленно с нами встретиться».

— Мне один момент непонятен: вы в полном уме сбежали на Запад, а потом сами же не пожелали расстаться с советским гражданством. Почему?

Гаврилов: «Потому что мы не хотели быть очередными невозвращенцами. Я чувствовал, что ситуация в России может кардинально измениться. В этом смысле я всегда был большим патриотом, как это ни парадоксально звучит. Я уехал просто потому, что стремился спокойно жить, продолжать мою карьеру, которая в СССР была практически похоронена. Но мне хотелось доказать: никакой я не отщепенец… Понимаете, шпионские игры всегда рискованные. На кону стояла моя жизнь. И если в случае побега был шанс выиграть, то здесь, в России, не было никаких шансов».

Гаврилов убегает переодеться для следующего кадра. Мы напряженно ждем его возвращения, как вдруг в соседней комнате начинает играть скрипка. Позвольте, но об этих его способностях биографы умалчивают! Словно насмехаясь надо мной, в следующий момент в дверях возникает Гаврилов — он сменил черную концертную рубаху на веселенький джемпер оранжевого цвета. Все бы ничего — но скрипка продолжает звучать…

— А, скрипка? — отмахивается Андрей от моего изумленного вопроса. — Это музицирует молодой человек, который живет в моей квартире, когда меня нет в стране. Он — японец, учится здесь в консерватории.

— В смысле — тот самый вьетнамский мальчик? — задаю вопрос в лоб. Наконец-то раскрыта еще одна тайна странной квартиры.

— Вовсе не вьетнамский, а совсем даже японский мальчик, — обижается Гаврилов. — Должен же кто-то приглядывать за домом. А этот парень — чистюля, постоянно что-то моет, скребет. Так что квартира — в полном порядке. Ведь это жилище мне очень дорого. Я купил квартиру еще в юные годы, после того, как получил премию на конкурсе Чайковского. Только потом узнал, что когда-то тут жил Николай Гоголь, моя спальня соседствует с его комнатами. Его аура, по-моему, здесь присутствует.

— Давайте уж закончим с квартирным вопросом. Вы обмолвились, что когда вернулись в Россию из Англии, то купили здесь дом. И где он?

Гаврилов: «Продал за какие-то копейки. Корейскому миллионеру. Дом этот до сих пор стоит в Одинцове. И по-прежнему дорог мне — так же, как и эта квартира. Ведь процентов на пятьдесят он был построен моими руками. Я требовал от рабочих таких переделок, которые они отказывались понимать. Например, там были массивные двери из натурального дерева, которые предыдущий хозяин закрасил отвратительным белым лаком. А мне хотелось возвратить вид натурального дерева. Но рабочие сказали: двери резные, с инкрустацией, поэтому если снимать слой лака, все это может быть уничтожено. Я взял и все сделал сам. Потом две недели не мог играть, зато получилось так, как я хотел».

— Почему же вы продали дом?

Гаврилов: «А что было делать? Это произошло в 1990 году, когда по улицам уже сновали танки. Куда мне с моей нервной системой снова это пережить? Свои танки я отыграл в 1985-м. Поэтому когда здесь запахло гарью, мы с Наташей опять уехали на Запад. Но на этот раз — тихо, без шума. Границы уже были открыты, так что нашего отъезда никто не заметил. Я считаю, что свое политическое дело я сделал: мой прецедент пробил брешь, в которую хлынул свободный поток. И артистический, и деловой.

— Артистический мир сказал вам «спасибо»?

Гаврилов: «Артистический мир очень конкурентен, он не скажет „спасибо“ публично. Но приватно почти все люди, которые здесь считаются знаменитостями, поблагодарили меня».

— Это я к тому, что не любят вас братья-коллеги…

Гаврилов: «Я слышал, что говорит по моему поводу один известный русский музыкант. Но мне кажется, что любой здравомыслящий человек понимает его мотивы. А с другими коллегами я прекрасно нахожу общий язык. Много лет мы тепло общаемся с Гидоном Кремером, у нас великолепные отношения с Юрой Башметом».

— Многие не могут вам простить весьма злобные высказывания о Святославе Рихтере…

Гаврилов: «Все дело в том, что я терпеть не могу фальши, меня это просто бесит. А в Рихтере было очень много фальши. Он был бескомпромиссен в творчестве и невероятно компромиссен в жизни. И эти компромиссы извратили его, сломали нутро и привели к трагедии. Ну, к примеру, он носил на шее абсолютно безвкусную флорентийскую лилию на цепочке. Так вот, в Советском Союзе он ее прятал, а когда выезжал за границу, выставлял напоказ. Я всегда над этим издевался».

— Может, эта флорентийская лилия связана с чем-то глубоко личным, а вы издевались.

Гаврилов: «Да не было там ничего личного! Был дурной вкус и эксгибиционизм. А Рихтер — предатель. Чего он сам совершенно не скрывал, говоря в начале дружбы: „Да, я предатель!“ Как бы авансом предупреждал: мол, когда предаст по-настоящему, обижаться не надо».

— А еще вы ругаете дирижеров. Не боитесь, что все они в один прекрасный день откажутся работать с вами?

Гаврилов: «А почему они должны отказываться? К тому же, если конкретизировать, то я говорил о безобразном поведении вполне конкретного дирижера — Азава. Я с ним не играю и никогда больше не захочу играть. Поймите, когда я говорю подобные вещи, то не как Ноздрев, за моими словами стоят серьезные пережитые ситуации, связанные с неоправдавшимися надеждами».

— Это правда, что однажды, дабы продемонстрировать музыкантам свое негативное отношение к ним, вы специально упали со стула прямо во время концерта?

Гаврилов: «Правда. Нью-Йоркский оркестр настолько безобразно играл второй концерт Рахманинова — постно, с мыльными замедлениями, что я покорился их темпу и заснул. А что было делать? Это оркестр с таким большим самомнением, что их не прошибить. Мое поведение в данной ситуации — это мой личный протест в защиту автора. Все, не могу больше говорить, пока не покурю».

Вслед за дорогой сигариллой в руках у Гаврилова появляется рюмка. Из кухни принесена бутылка «Хеннеси» и все тот же швейцарский шоколад.

— Да ладно, прекращайте! Ну и что, что вы за рулем? Рюмка хорошего коньяка никогда не помешает, — возражения здесь не принимаются.

— Ох, как вы умеете уговаривать! Теперь я могу понять, почему в вашей жизни было так много свадеб.

Гаврилов: «Я не думаю, что мою личную жизнь можно назвать бурной, поскольку большинство моих браков связано с теми обстоятельствами, о которых я уже сказал. Первый брак — это студенческие годы. Две следующие супруги — японка и югославка — просто подруги, которые пытались меня спасти. Наташа тоже была мне большим другом. Но только с моей нынешней супругой я наконец понял: это та женщина, от которой я хочу ребенка. Что мы немедленно и сделали. Юкка — японка, мы познакомились с ней здесь, в этой квартире, она брала уроки у моей мамы. Сначала она сразила меня тем, что великолепно делает массаж. А романтические чувства проявились позже. С Юккой у нас — совет да любовь».

— У вашего сына очень русское имя — Арсений…

Гаврилов: «Это в честь папы Тарковского. После того как Андрей эмигрировал, его отец с большим сентиментом и нежностью ко мне относился, и мы с ним были очень дружны. Очевидно, мое имя напоминало ему о сыне. Моему сыну сейчас два года, и он очень забавный. В декабре мы с ним отдыхали на Канарских островах, и там на Гран-Канарии есть пустыня. Идем мы среди барханов, он видит саксаул, тянет на себя и говорит: „Тянем-потянем!“ Немцы, которые шли вместе с нами, так и не поняли, почему я долго хохотал, они-то не знают сказку про репку».

— А где сейчас Арсений?

Гаврилов: «Там, где и должен быть — со своей мамой, моей женой Юккой, в нашем доме в Швейцарии».

Да, пожалуй, мне действительно лучше выпить. А кто же тогда девушка Светлана? Ведь на семейной фотографии — явно она. Пока я пытаюсь сообразить, что к чему, Гаврилов заканчивает мысль про свое отношение к женщинам.

— В последнее время я пришел к убеждению, что с женщинами из христианской цивилизации у меня ничего не получится. Отсюда моя тяга к восточным девушкам.

Он в очередной раз уходит переодеваться для нового кадра, а я беру в оборот двух милых барышень, которые занимаются организацией московских концертов Гаврилова. Вопрос у меня только один: кто есть Светлана? «Света? Просто его подружка, которая похожа на его жену-японку», — отвечают барышни. Да уж, личную жизнь Гаврилова трудно назвать бурной, пожалуй, только самому Гаврилову.

Хозяин квартиры, явившись в новом обличье, застает меня за изучением фотографий. Я упорно пытаюсь найти отличия между девушкой на фотографии и девушкой в спальне Гаврилова. Однако при его появлении перевожу разговор на более безобидные темы.

— Как вы мило обнимаетесь с Полом Маккартни. Где сделан этот снимок?

Гаврилов: «Это мы в Лондоне, на студии. Я, моя мама и Пол. Он — потрясающий человек. Как и полагается истинному джентльмену, с настоящим английским чувством юмора. Он меня давно, еще в конце 70-х, уговаривал: «Андрей, позвони российскому правительству, объясни, что я хочу выступить в Москве. Неужели это так сложно?» Было бесполезно ему объяснять, что в СССР такое немыслимо! Как-то я его спросил: «Пол, раз ты хочешь поехать в Россию, значит, ты должен чуть-чуть научиться русскому языку». Он мне: «А чего его учить, это же такой легкий язык! Хочешь, я хоть сейчас заговорю по-русски?» И он затараторил со страшной скоростью, к каждому слову прибавляя окончание «ски»: «Хэллоски, хайски, андрейски, японски, советски». Он нес полную околесицу, однако со стороны действительно было полное ощущение, что он говорит по-русски.

— С кем еще из великих мира сего довелось общаться на дружеской ноге?

Гаврилов: «У нас очень трогательные отношения с Элтоном Джоном. Не подумайте ничего плохого, познакомились мы с ним благодаря музыке. Я всегда сходил с ума от его песен, коллекционировал его диски. А потом мы с ним случайно познакомились, выяснилось, что он коллекционируют мои пластинки. Элтон — совсем другой человек, нежели Пол. У него скорее такой русский характер — ностальгирующе-депрессивный. Он серьезный, очень нервный, у него много комплексов. Помню, в 1980 году, узнав, что Олимпийские игры будут проводиться в Москве, он прислал сюда — в эту квартиру — запись фанфар для церемонии открытия. Специально написал эту музыку для советского правительства и был уверен, что его подарок воспримут здесь как полагается. Конечно, я знал, что ничего из этого не получится, но честно пошел с этой пленкой в Министерство культуры, отдал ее министру Петру Демичеву. Он положил запись в стол, с тех пор ее никто так и не видел и не слышал».

— Если вы с Элтоном Джоном оказались такими единомышленниками, никогда не было желания сделать какой-то совместный проект?

Гаврилов: «Однажды у нас уже велись переговоры насчет одного проекта — мы захотели вместе сделать одно замечательное произведение про пиратов. Но все уперлось в то, что Элтон не хотел быть пиратом, он хотел быть хорошим, и я тоже не хотел быть пиратом, а хотел быть хорошим. Зато сейчас готовится другой потрясающий проект, с Эриком Клэптоном, Марком Нопфлером и Пако де Лусия. Я давно мечтал о соединении классики и рока, и вот сейчас моя мысль созрела полностью, и я готов воплотить ее в жизнь. В следующем году приступаем к записи Баха в современной обработке. Вообще Бах для меня очень дорог, потому что именно он, его музыка когда-то вывели меня из глубочайшей депрессии. Тогда, много лет назад, я ровно девять месяцев просто лежал на кровати и ничего не делал. Истощился морально и физически. Если бы не Бах, не знаю, чем бы это закончилось».

— Что стало причиной такой депрессии?

Гаврилов: «Духовная беспомощность, я не видел пути дальше. Периодически к моей постели „подъезжали“ знакомые, которые пытались вытащить меня из этого состояния, заманив в какие-то проекты. Англичане, например, заманили на концерт в свой парламент, надеясь, что ответственность мероприятия меня каким-то образом разбудит. Совсем наоборот, мне еще хуже стало. После концерта в парламенте я плевался от знакомства с семейством Блэра. Это просто кошмар: мадам Шерри Блэр (учреждавшая, между прочим, культурный фонд) должна была прочитать маленькую речушку о культуре, которую мы же для нее написали. Так она оказалась не в состоянии это сделать! Она не смогла правильно произнести ни одного имени. Вместо Азава прочитала Озава, вместо Шостакович — какой-то Костакович, на фамилии Мравинский вообще запуталась. Как уличная баба. Меня это просто убило… Но потом я принял предложение ВВС на запись „Хорошо темперированного клавира“ Баха. И меня развеселили во время киносъемок, которые длились пять суток. С Бахом стал проскальзывать смысл жизни».

— И в чем же он?

Гаврилов: «Всуе такие вещи обсуждать нельзя. Я не говорю о смысле жизни, я говорю о пути — куда мне идти. Вот тогда я и начал понимать, в каком направлении мне дальше развивать технику, в каком направлении развивать звук, я осознал свои позиции по отношению к людям. Потом была трехмесячная поездка на остров Фиджи, которая окончательно вернула меня к жизни. Попал я туда достаточно случайно. Я полетел в Новую Зеландию на фестиваль, высадился на Фиджи в аэропорту Нади и был настолько сражен красотой воды, пальм, что понял: эта красота мне поможет. И остался там жить. Это было полное освобождение от ощущения социальности. Кредитные карты, дома, замки, карьера, звукозаписывающие компании — все рухнуло в один момент, и я почувствовал себя Робинзоном Крузо. Туземцы оказались людьми невероятно доброжелательными, приняли меня, не задавая никаких вопросов. Я, честно говоря, даже не знаю, как называется эта народность, но выглядят они так — небольшого роста, немножко кургузые, с толстыми губами, плохой кожей, очень приветливые и обожающие музыку. У них невероятное количество всевозможных забавных инструментов, из которых выдувается звук: из ракушек, из того, из сего».

— А на каком языке вы с ними разговаривали?

Гаврилов: «Да ни о чем мы не разговаривали, они танцевали, показывали свою пластику, я лежал у костра и наслаждался этой красотой, старался быть как можно более незаметным».

— Как вам показались местные девушки?

Гаврилов: «Ну, это не мой идеал красоты. Они такие толстогубые, рано стареющие. Как на картинах у Гогена. Конечно, вернуться потом обратно в цивилизацию было невероятно сложно. Да и сейчас я себя периодически ловлю на мысли, что хочу опять на Фиджи. Кстати, не хотите махнуть вместе?»