Он обречен носиться по городу в вязаной шапочке-спецназовке, из которой торчит один нос. Вам вот приятно будет, если каждый второй прохожий начнет пялиться, тыкать пальцем и здоровкаться типа «вась-вась»? Если даже на Брайтон-Бич продавец хот-догов, русский эмигрант, сердечно приветствует: «Ну чо, катала, в Нью-Йорк приехал?» Если в Париже школьники берут артиста приступом в антикварном магазине с криком: «Конкретный ширли-мырли!»? Если во Флоренции, в галерее Уффици, русские туристы, забыв о шедеврах Микеланджело и Боттичелли, наперебой просят автограф? Тогда, кстати, он все-таки запротестовал. Посмотрите, сказал, сколько здесь красоты. Неужели я могу с ней конкурировать?

Насчет красоты — не знаю. Насчет известности и популярности — пусть не скромничает. Валерий Гаркалин. Неизменный «катала». Братец Кроликов как он есть. Одной ногой здесь, в гримерке Сатиры, другой — уже в Австралии, куда завтра везет совместный с Таней Васильевой спектакль «Ну все, все, все». И все на бегу…



ЛУЧШАЯ ОБУВЬ — КЕДЫ

 — Валерий Борисович, вы были домашним ребенком?

 — Нет. Я родился в простой московской семье. Мама работала в торговле. А отец был заведующим ремонтных мастерских при автобазе. Детство у меня было очень насыщенное. Набережная Яузы, Садовнические улицы — все наша сторона. Мы с сестренкой Мариночкой бродили по дворам Москвы. Гуляли, играли… Я дворовый парень, конечно.

— Это в каком смысле?

 — Я жил в заводском районе… Мы жили простой дворовой жизнью, какой жили все дети той поры в той стране. Материально очень тяжело. Всю зиму бегал в кедах и играл в чугунные игрушки. Тем не менее в этой простоте, в этой ясности была своя свобода от каких-то зависимостей, которые сейчас угнетают мою жизнь… Например, от необходимости зарабатывать деньги, зависеть от антрепренеров, продюсеров, случайных людей…

— А правда говорят, что пить-курить-говорить вы начали одновременно?

 — Ха-ха! Не совсем. Это пришло позже. Я, к счастью, избавился от этого порока — алкоголизма, который не миновал и меня. Театральная среда наполнена допингированием, желанием возбудиться… Игра построена на наитии, на каком-то вдохновенческом возбуждении, которое зачастую не приходит, и поэтому иногда актеры прибегают к дополнительным средствам. Это пагубно и в конце концов плохо отражается на самом творческом процессе. Я избавился от этого порока. Но курить — курю, и очень люблю это дело.

КУКЛЫ И КРОЛИКИ

 — Почему все-таки куклы?

 — Я ведь не поступил ни в один «живой» театр. Неоднократно хотел поступать во все театральные институты и училища Москвы. И с таким же успехом никуда не был принят. А в том году набирался курс при театре Образцова…

— Не обидно было скрываться за ширмой?

 — На курсе Леонида Хаита мы работали и без кукол. Это был такой синтетический театр. И я играл и драматические роли. Очень интересный театр… Так формировалось наше художественное воспитание. Прививалось нечто большее, чем жанровость. Потом я учился на режиссуре эстрады. У меня очень широкая палитра выразительных средств. Неважно — будь это сценическая площадка драматического театра, или ширма, за которой стоит артист, или эстрада — публичное одиночество.

— Вы довольны своей карьерой в кино?

 — Очень. У меня там сложилось замечательно, каждая моя роль была событием кинопроцесса того времени — «Катала», «Белые одежды»… Не говоря уже о Меньшове, который просто осчастливил меня своим предложением сниматься в «Ширли-мырли».

— Тогда вы проснулись знаменитым?

 — Да, Владимир Валентинович оказал мне просто фантастическую услугу в этом смысле. Поэтому меня и приглашают в антрепризу — поскольку знают в других городах страны.

— Кто вам ближе из братьев Кроликовых?

 — Я играл одного человека… Мы с Меньшовым стремились, чтобы все было вылеплено из одного человека. Картина должна была иметь такой объединительно-пафосный характер. Важно то, что нас объединяет, а не что нас разъединяет. Братьев отличает только социальное положение.

— Вы не путались? Чисто актерски это была сложная задача?

 — Она была интересная, но не такая уж сложная. Атмосфера на площадке была замечательная. И я сам был в таком хорошем состоянии от того, что делал то, что мне нравилось. Интересно было работать. Поэтому трудностей практически не было.

— Но и подобной роли потом не было?

 — После такого очень серьезного актерского успеха — да. Когда волна сильно поднимает, а потом тянет назад. И долгое затишье… Мне кажется, я уже спустился с гребня волны и нахожусь в состоянии ожидания, такого небольшого штиля.

— А руки не чесались самому встать за камеру?

 — В качестве кого?

— Режиссера, разумеется.

 — Нет! Мне такое и в голову не может прийти. Это совершенно другая профессия. Такой самонадеянностью я не обладаю.

— А вот студентов учить не боитесь…

 — Это для меня эксперимент. Правда, я уже работал подмастерьем у Вячеслава Шалевича на той же кафедре эстрадного представления. Ну вот и пригласили в качестве художественного руководителя. Попробую.

МЫ УНИКАЛЬНЫ!

 — Идеал актера для вас…

 — Его, на мой взгляд, вообще не существует. В этом-то и прелесть этой профессии — каждый неповторим и индивидуален. Такими яркими индивидуальностями заполнена история нашего театра. В каждом поколении можно было найти уникального, неповторимого артиста. Каждый из нас неповторим в этом мире. В этом-то и прелесть.

— Как относитесь к критике?

 — Критическая мысль должна быть лишена агрессии и злобы. Критика — это позитивная энергия. Когда она носит доброжелательный характер — тогда принимаю. Если она просто источает злобу, негативные чувства — как я могу их воспринимать по-доброму, сами согласитесь? Что посеешь — то и пожнешь.

— Считаете себя трудоголиком?

 — Отчасти да. Я думаю, что это необходимо, чтобы достичь каких-то полноценных результатов. К сожалению, нужно прибегать к такому насилию над собой.

ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ САТИРЫ

 — Театр — всегда клубок интриг, страстей, романов и так далее. Тем более Театр сатиры… Вас вовлекали?

 — Любая конфликтная ситуация меня разрушает. Я это понял очень давно. Еще когда работал в ансамбле. Нельзя вступать в конфликт, заранее зная, что он тебя разрушит. Я не могу находиться в конфликтных ситуациях. Это разрушает меня как человека, как актера.

— Какие мы нежные… А вот некоторые борются из-за принципа. Или из-за выгоды…

 — Ничто в конфликте не может быть позитивным. Это всегда признак разрушения. И когда я это понял — просто не принимал участия в разборках. И не потому, что я труслив или пытаюсь обойти острые углы. Мне не чуждо ничто человеческое. Если у меня есть гнев по поводу явления — я могу понегодовать. Меня что-то может возмущать в человеке, в партнере. Но нужно видеть ту зыбкую границу, за которую переходить людям художественным категорически запрещено. Это обязательно отразится потом на жизни артиста. Неизбежно вернется. Примеров — тьма. Злой артист — это очень плохой артист. Это необаятельный человек.

— Как восприняли книжку Татьяны Егоровой о Миронове?

 — С той же позиции. Я осилил две страницы. Она насыщена злобой. Переполнена ненавистью. Я же не могу есть пересоленную кашу только потому, что мне есть хочется?! Я лучше останусь голодный, но не буду есть испорченные продукты.

— Слишком субъективно?

 — Я даже не знаю… Я же не прочитал. И не могу судить. Если вы ее прочитали — куда дели эту ненависть? Может, вы справились с этим и просто не взяли ее в свое сердце? Но мне кажется, есть книги, которые просто не стоит читать…

ПЕРЕМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

 — Что вы думаете о будущем театра?

 — До прихода Плучека театр по гамбургскому счету был театром легкого жанра… Здесь ставили скетчи, веселые эстрадные шутки… Сюда приходили за весельем, за очень поверхностным ощущением времени — как в кабаре. А с приходом Плучека Театр сатиры приобрел художественный смысл в самом высоком понимании этого слова. Здесь шли пьесы Грибоедова, Чехова, Островского, здесь работали над сложнейшими произведениями мировой драматургии — Шоу и Бомарше… Поэтому с водой желательно не выплеснуть и ребеночка.

Я понимаю, что необходимы перемены. Они все равно грядут. И в новом художественном руководстве я бы хотел увидеть именно художественное лицо. Чтобы наряду с веселыми жанрами здесь шли серьезные, глубокие пьесы. Если театр достигнет таких высот — это будет большим счастьем.

— Но с антрепризой не собираетесь порывать?

 — Нет. Жизнь, общественные отношения давно изменились — хотим мы этого или нет. И театр должен отвечать времени. Важно, чтобы был художественный факт… А если платят и деньги — поверьте, что это хорошо…

— Это легко. А вот зритель в антрепризе другой?

 — Абсолютно. Он идет на своих актеров. Он знает, что заказывает музыку, и знает, что должен получить. Может быть, кому-то не нравятся такого рода капиталистические отношения. Но так живет весь мир. Это единственный способ выживания в театре.

ТРЕЗВАЯ ВОРОНА

 — Вы человек общительный?

 — Я думаю, что я открытый человек. Мне кажется, что я открыт на любой способ общения… Не всегда, правда, это встречает понимание.

— У пьющего актера больше друзей, чем у завязавшего?

 — Нет, это ложное мнение.

— Не стесняетесь быть «белой вороной» в компаниях?

 — Белая ворона иногда необходима. Почему она белая? Потому что в стае черных. Это природа вещей. Это нормально.

— Нравится это состояние?

 — Я не тот завязавший алкоголик, который ненавидит все пьющее вокруг. Наоборот, я очень люблю людей, которые занимаются этим делом. Мне кажется, это замечательно — хорошо выпить водки, закусить…

— А диссонанса не возникает? Вы — нет. Они — да.

 — А вы знаете, допингирующий человек — до определенной степени — прекрасный человек. В нем такие качества пробуждаются, которые в трезвом состоянии сковываются. Алкоголь высвобождает эти замечательные качества…

— Чем-то заменили этот «допинг»?

 — Нельзя заменить один допинг другим. Какой смысл? Я отказался вообще от любого допинга. Вопрос стоял крайне серьезно. Мне кажется, без алкоголя можно обойтись. Так я думаю вот уж десять лет.

МОЖЕТ, Я ЕВРЕЙ?

 — Вы влюбчивый человек?

 — (Задумывается.) Не думаю. Когда во мне пробуждается что-то, чувствую, душа моя начинает откликаться на какого-то рода сигналы… Но…

— Семья для вас — это святое?

 — Нет, дело даже не в этом. Это уж совсем не в моем характере. Семья — это место, где проходит часть моей личной жизни… Мы с женой познакомились в театре Образцова, когда я учился там. И мы прекрасно друг друга понимаем. Но дело не в семье…

— Так-так-так… Можно поподробнее о сигналах?

 — Я чувствую, когда поступают сигналы любви. Но знаете, к какому выводу я пришел? Стараюсь избегать ответов на эти сигналы только в силу одного обстоятельства — это огромная ответственность, нести которую у меня не хватит ни времени, ни сил. Я честно признаюсь — очень мало времени… А увлечений у меня не бывает. Если чувство приходит — оно приходит всерьез и надолго. Поэтому-то я пытаюсь этого избегать или, во всяком случае, не впускать в себя.

— Правда, что как-то вы с женой прогуляли в Австрии за три дня весь гонорар за фильм?

 — Да. Потому что интересно. Все, что делается в нашей с Катей жизни, — делается непланомерно, спонтанно.

— И отдых тоже?

 — Почти. Это заслуга жены, что я стал отдыхать… Почему за границей? Мы ведь большую часть жизни прожили за железным занавесом. И только догадывались о существовании таких прекрасных городов мира, как Лондон, Париж, Прага, Нью-Йорк… И когда нам дали свободу передвижения — как же этим не воспользоваться? Мы и бросились.

— Где больше всего понравилось?

 — Не буду оригинальным. Я очень люблю Израиль, где я неоднократно бывал. Мне там нравится все…

— И то, что там в основном по-русски говорят?

 — Это обстоятельство меньше всего повлияло на мою любовь к этой стране. Да, пройдешься по Тель-Авиву — все равно что по Тверской. Меня узнают, фотографируют, приглашают домой, в рестораны.

— Неужели это неприятно?

 — Нет, но иногда хочется идти по улице и быть неузнанным. Мне вообще нравится эта очень древняя страна, ее нравы, обычаи. Устройство государства очень близко моему духу — не еврейство как таковое. Я не еврей, хотя и живу в еврейской семье. На мой взгляд, общество там в какой-то мере идеально. Если, к примеру, израильский солдат попадает в плен — он имеет право выдать все военные тайны, какие знает и какие не знает, ЧТОБЫ СПАСТИ СВОЮ ЖИЗНЬ! Потому что они считают: ни одна государственная тайна не стоит ни одной человеческой жизни. Она бесценна. Меня восхищает также их отношение к детям. Не сюсюканье, а диалог…

ТВОРИТЬ ВСЕГДА, ТВОРИТЬ ВЕЗДЕ…

 — Можете представить, что вы не актер?

 — Очень сложно, ха-ха! Даже обладая воображением артиста… И то не хватит красок. Это состояние вошло в меня… Но… Даже если представить себе, что я держу втулку у станка, — делал бы это творчески. Любое дело может быть творческим. Творчество — это удел не только артиста или художника. Творчество — это состояние души любого живущего на земле.

— Что ждете от нового тысячелетия?

 — Это все условно. В том же Израиле миру уже пять тысяч лет. В Японии — свой календарь, в Китае — свой. Набоков очень хорошо сказал: поклянись, что вымыслу будешь верна… Надо искренне верить в него. Мне кажется, если мы будем верить в этот праздник, в то, что новый век принесет нам только хорошее… Так и будет.

Нужна вера. Именно ее не хватает на этой земле, в этой стране. Надо верить — во что угодно, в Бога, в черта. Но только чтобы это было движение души… За верой последует надежда, а там уж не за горами любовь.

НЕСЕКРЕТНЫЕ МАТЕРИАЛЫ

ВАЛЕРИЙ ГАРКАЛИН

Актер театра и кино. Родился в Москве 11 апреля 1954 года. В 1978 году окончил отделение актеров театра кукол при Государственном академическом кукольном театре под руководством С. Образцова. Работал у Леонида Хаита в ансамбле «Люди и куклы» при Кемеровской областной филармонии, потом в театре Образцова. В 1988 году окончил факультет эстрады и массовых представлений ГИТИСА (РАТИ). В этом же году пришел в Театр сатиры, вскоре стал одним из ведущих артистов. В 1989 году снялся впервые в кино («Катала»). Затем были картины «Белые одежды», «Я сама», «Зона ЛЮБЭ», «Русская симфония», «Ширли-мырли», «Женщин обижать не рекомендуется» и др. Художественный руководитель заочного курса актеров и режиссеров РАТИ. Жена Екатерина — сотрудница музея театра Образцова. Дочь Ника — студентка РАТИ.