Его фильмы можно принимать и делать культовыми. А можно отвергать и язвить до изнеможения. Но нельзя спорить с тем, что их автор последователен и верен себе во всех неожиданных обстоятельствах. И мир подростка его интересует, пожалуй, куда больше взрослого космоса. «Нежный возраст» — еще одно тому доказательство. Это эпическая история в трех частях под не очень-то оригинальными названиями — «Идиот», «Отцы и дети», «Война и мир» — рассказывает о том, как непросто взрослеют московские дети конца 80-х — начала 90-х годов. Их детство, отрочество, юность — это Брежнев, Горбачев, Ельцин. Их игрушки — наркотики, ворованные машины и презервативы. Роль Ивана Громова, внука знаменитого летчика генерала Громова, и сочинил, и сыграл Дмитрий Соловьев, сын кинорежиссера. Картина только что завоевала «Золотую розу» — главный приз XII Открытого российского кинофестиваля в Сочи.

А мы разговариваем с Сергеем Александровичем на сочинском пляже за несколько часов до объявления результатов голосования жюри. Соловьев еще не знает, что анановской «Золотой розе» отныне цвести в его московской квартире.



 — Сергей Александрович, почему все-таки шесть лет не снимали?

 — Наверное, надо ставить вопрос так: почему шесть лет не выходили на экран фильмы? За это время я написал сценарий огромной картины — «Анны Карениной». Пошел подготовительный период, уже были утверждены все актеры — кончились деньги. Картину закрыли. Потом я начал еще один огромный проект — «Иван Тургенев. Метафизика любви» — о взаимоотношениях Ивана Тургенева и Полины Виардо. Уже была сшита масса костюмов — я даже успел снять треть фильма. Но опять кончились деньги, и картину снова закрыли. Поэтому это не моя вина, что шесть лет мои фильмы не выходили.

— C «Нежным возрастом» получилось иначе?

 — Эту картину я сделал очень быстро — на все ушло около года. В основном благодаря железной воле, хватке и настойчивости нашего продюсера Никиты Михалкова. За это время мы не только нашли актеров, сшили костюмы и начали снимать, но закончили картину и даже выпустили на экран.

Кстати, я совершенно не собирался снимать Митю. Я хотел, чтобы он работал в качестве консультанта по быту. И полтора месяца был убежден, что должен собрать хороший ансамбль молодых артистов, которые разыграют эту историю. Господь меня просто спас от этого дела… Потому что, если бы эту историю «разыграть с хорошими артистами» — получился бы Розов начала ХХI века — опять «В поисках радости».

Той же ерундой я занимался по отношению ко второму герою — Леше Догаеву. Искал актера на его роль. Это было очень глупо. Настоящий Леша жил в соседнем подъезде, а я все пробовал артистов. Но это был тот уникальный случай, когда не нужны артисты, которые «хорошо играют.» Или «плохо.» Разницы никакой. Здесь вообще никто ничего играть не должен был (хотя в картине, на мой взгляд, замечательно играют артисты старшего поколения). Молодые же ребята просто подарили картине куски своей жизни и судьбы и ничего не изображают.

И вот через полтора месяца поисков артистов Никита Сергеевич поинтересовался: «Я не очень хорошо понимаю, чем ты занимаешься. Ты что, ищешь человека, который будет изображать Митю?» Предложил — сними его на фото и посмотри. И я снял десяток фотографий и понял — это то, что нужно.

Когда я понял, что Митю сыграет Митя, — тут стал складываться тот самый «ансамбль», о котором я говорил. И этого ужасного Догаева сыграл сам Догаев.

По жанру же у нас получился фильм-роман. Он охватывает огромную, самую важную, на мой взгляд, часть жизни человека — от 5 до 25 лет. А у кого-то — например, у Лермонтова — это почти вся жизнь. Человеческая жизнь — это все-таки симфоническое произведение, в котором много тем, мотивов, контрапунктически то сплетающихся, то расходящихся, чаще всего — навсегда…

— Вы довольны сыном как артистом?

 — Я больше доволен «как артистом» Марчелло Мастроянни. На этом же месте у нас в картине должен был быть только Митя, и больше никто. К тому же он с десяти лет на съемочных площадках — начал на «Чужой Белой и Рябом» в Казахстане, потом была «Асса», к которой он как дизайнер сделал плакат. Потом — «Черная роза…» Потом — актерский ВГИКа.

— А вам не кажется, что если б «Нежный возраст» вышел лет пять назад — картина прозвучала бы более актуально?

 — Нет. Мне кажется, что тогда этой картины вообще не могло быть. Если бы она была снята пять лет тому назад — это был бы злободневный скандальный телевизионный репортаж в рубрике «Не ваши ли это знакомые?» Для того чтобы картина случилась — она должна «стать воспоминанием».

Есть такое свойство того, что мы называем искусством кино. Должна быть дистанция. Должно пройти время. Должно настояться. Откристаллизоваться. Кино, в отличие от телевидения, обладает таким свойством… Если ТВ утверждает: это все ЕСТЬ сейчас, сегодня, то кино самим своим фактом говорит: это БЫЛО и запечатлено на пленку. Поэтому пять лет назад не получилось бы этой картины. Было бы что-то другое.

— Ваш Митя — современный вариант советской «золотой молодежи»?

 — Что такое «золотая молодежь» сегодня? Совсем не то, что вчера. Это картина о первом взрослом постсоветском поколении. Здесь нет людей «в рыночном шоколаде». Внук советского генерала и великого летчика уже не «золотая молодежь». На сегодняшний день генерал нищий и никому не нужный бомж. Это элитарная семья нынешних нищих. Я умолчал о том, как продавалась их квартира, как их при этом обманули. В принципе то количество удивительных историй, которые мне рассказал Митька, хватило бы на стосерийную «Санта-Барбару». Я взял самые невинные.

Вот такие у нас «преображения». А «золотая молодежь» сейчас обитает совсем в другом месте.

Кстати, «Митя Соловьев» отсутствует в фильме. Есть Ваня Громов. Митя сказал мне: я не хочу ни рассказывать о себе, ни писать о себе. Ему было легче рассказывать о другом человеке. Так появился Ваня Громов — собирательное лицо.

— Неужели все истории в картине реальные — например, соблазнение учительницы прямо в классе на столе с реактивами?

 — Если бы все они были реальные —было бы документальное кино, разыгранное артистами. Но это художественное кино. Надеюсь, что в широком смысле слова. Что касается этой сцены… Догаев был у них даже не второгодник, а третьегодник. Когда ребята пришли в шестой класс — им всем было по 13 лет, а Догаеву было 16. И роман с учительницей действительно был длительный, большой, и все это чистая правда. Как и то, что, когда он потом сидел в многочисленных дурдомах, единственный человек, кто ходил его навестить, была эта самая учительница — правда, не химии, а младших классов.

Так что вся эта мифологическая история не мифологична. А я бы так хотел, чтобы она была мифологична… Потому что другая догаевская линия — родственная, бандитская — завершилась, увы, накануне премьеры. И трагически — Леша погиб…

— Вы считаете, что «перестроечное» время действительно более жестокое к «нежному возрасту», чем советское?

 — Да. Рассказывали, что в свое время Чухрай пришел с фронта и ходил по ВГИКу два года в шинели… А сокурсники смотрели и думали: что же видела эта шинель? Вот у меня такое же уважительное и сострадательное отношение к этому молодому перестроечному поколению.

Митины сверстники же стопроцентно военное поколение, вне зависимости от того, были ребята в Чечне или нет… Из его класса в живых осталось пять-шесть мальчишек! Все остальные погибли. Поумирали, сошли с ума, отравились наркотиками. И все это на престижном Юго-Западе столицы с дипломатическими домами. Именно этот элитный район при криминальном разделе Москвы когда-то достался чеченцам…

То, что мы с ними выкинули на этот раз, на этом историческом повороте, — это вообще за гранью добра и зла. Это МЫ их затолкали в свое преступное общество. И еще чего-то от них хотим? Не зря русский писатель, диссидент Максимов, который долго прожил в эмиграции, создатель антисоветского журнала «Континент», сказал: «Если бы я знал, во что все это выльется, какой воровской постыдный разбойничий капитализм вы начнете строить, — я бы еще сильно подумал раскачивать ли эту лодку…» Понимаете?

Просто те войны имели название — а эта еще названия не имеет. Это — война живого поколения за собственную жизнь.

— Но выбор всегда есть, Сергей Александрович. К примеру, вашему Мите нужна работа именно на две тысячи долларов, а не рублей…

 — Да нет! Не в долларах одних дело! Они ощутили себя абсолютно ненужными. Вот и все. Поэтому лучше за две тысячи долларов быть ненужными. И потом они же видят по телевизору, как один, допустим, из руководителей государства в один, допустим, день ворует по миллиону долларов! А он должен ишачить на этого «привилегированного» за двести рублей? Тогда он должен бы сказать себе: да, я раб, быдло и дурак. Ведь они же не слепые, не глухие — видят, в каких цифрах исчисляются доходы тех людей, которые вели их в светлое будущее…

— Эти ребята сравнивают себя с элитой…

 — Ни с чем не сравнивают! Просто они не хотят быть рабами, быдлом и уродами. Не хотят, чтобы в них видели остолопов…

— А хотят — преступниками?

 — Их общество ставит в такое положение: если хотите жить — становитесь преступниками, так как преступно все общество.

— Получается, Сергей Александрович, что вы снимаете с них всякую ответственность?

 — Абсолютно. И полностью перекладываю ее на нас. Это мы, родители, увы, преступники, а не они.

— Но если б, к примеру, ваш Ваня—Митя был верующим человеком — случились бы с ним эти сомнительные истории?

 — Во-первых, Митя верующий человек, и это видно по фильму. Просто мы привыкли, что верующий должен стоять со свечкой в телевизоре и преданно выглядывать из-за плеча «вновь обращенного» олигарха…

— Наверное, все-таки не в телевизоре, а в храме…

 — Ну в храме. А на самом же деле вера — это еще более интимное отправление человека, чем все остальные. Она требует совершенно личного целомудренного одиночества. Понимаете? Поэтому снимать сцену в храме и то, как он, допустим, истово крестится, мне совершенно не было нужно. Для верующего человека попытка жизни — это попытка познать в себе веру.

А возраст подростка — самое тяжелое время, самое страшное. Есть ощущение, что «все места в мире уже заняты». На самом деле это не так. И следует просто определить, найти свое место, свою нишу. И с чувством собственного достоинства считать эту нишу своей и больше ничьей.

— Ваш голос звучит в картине наравне с Митиным…

 — Это не «папины комментарии». Это просто двойственность ощущения взрослого и взрослеющего голоса — я хотел, чтобы она была. В ней стереоскопичность происходящего. Мне было важно уйти от фальшивого лиризма исповеди человека, который совсем не хочет исповедоваться. Единственное, чего не хотел Митя в этой картине, — это исповедоваться. И все мои попытки поглубже разобраться в некоторых вопросах личных взаимоотношений он пресекал на корню.

Так что фундаментальные ценности «нежного возраста» мы честно поделили на двоих. В частности, в барабан Митя не падал — падал я. И падал в Мариинском театре, о чем я просил рассказать Гергиеву. Эту историю, видимо, он оценил и любезно разрешил проделать то же самое из той же директорской ложи на том же самом спектакле с головинскими декорациями.

— А еще там есть интересный кадр, когда на Митю падает плита…

 — Не плита, а большой ящик с боеприпасами. Поставили Митю — его заранее каскадеры тренировали, чтобы сразу не сломались шейные позвонки. Над ним поставили большой кран. С него и скинули облегченный ящик. Без дублей. Это было действительно больно. Но Митя выдержал…

— Обычно вы снимаете такими мощными трилогиями. А этот фильм стоит особняком…

 — Это как бы необходимый комментарий к последней трилогии о веселье и хмеле свободы. Уравновешивающее послесловие. Или постскриптум, который определяет, сколько стоила эта свобода. На мой взгляд — безумно дорого. Бессмысленно дорого. И заплаченная цена кажется неразумной. Но тем не менее она заплачена.

…Мне доставило странный род удовольствия — и очень большого, когда я вдруг осознал в себе какую-то странную свободу «быть ни за кого». Ни за левых, ни за правых, ни за коммунистов, ни за демократов, ни за зеленых, ни за красных, ни за желто-коричневых. Я сам за себя, за своего сына, за здравый смысл…

И пошли все в конце концов к едреной маме со всеми своими «взглядами и концепциями»! Ни один концепт меня не убеждает! Ну вранье! А настоящее лежит в так называемой параллельной жизни. Что это такое? У нас есть одна видимая жизнь — для социума. Например, работа. Но мы уходим с нее и оказываемся в той самой реальной жизни, которая ведется параллельно социальной. Это принципиально неконцептуальная жизнь, совсем по другим законам устроенная, главная и единственная. Это тайная жизнь личности. Вот этой второй параллельной жизни и нужно доверять. Чем утонченней, чем изощренней мы будем осторожнейшим образом вводить в наш социум элементы этой настоящей, параллельной, тайной жизни, — тем этот социум будет хоть как-то очеловечиваться.

— Нет желания доснять продолжение?

 — Там действительно осталось такое количество превосходных историй! Может быть, и сериал. Но Митя не хочет использовать эти истории. Я ему уже говорил: пока «Нежный возраст» на слуху — его можно пробивать и эксплуатировать. Но он не хочет.

А я… не то что доволен… Просто в картине я сделал все, что хотел. Ни больше и ни меньше. И мне никто не помешал. И никаких у меня не было трудностей. И ничего не хотел бы переделать. Вот перед вами картина — какая есть. Я счастлив, что ее снял.