В городе Невьянске, что на Среднем Урале, в конце сороковых годов было жителей где-то тысяч двадцать. Второго апреля, в субботу, в единственной больнице родился мальчик. Любимый и желанный сын. Хоть на Урале апрель еще холодный месяц, солнышко светило хорошо-хорошо. Нарекли мальчика Борисом и принесли в маленький дом, одна комната на всех — взрослых, детей, для кошки и собаки, печь прямо в комнате и небольшая кухня за ней. Достаток как у всех. Война закончилась совсем недавно, город и вся область работали на фронт. Так что вся еда — на огороде. Что добудешь, посадишь, выкопаешь — и съешь.

Новорожденный был как все. Так же кричал, так же к матери на руки хотел, так же пачкал пеленки. И никто не знал, что по шумерской нумерологии он — носитель космической тайны. Он рожден в этот мир, чтобы попытаться разгадать свое предначертание и, если будут силы, его реализовать. Но все его взаимоотношения с космосом должны совершаться на уровне интуиции, втайне от всех. Вот на такую жизнь «тихушника» он был обречен по «стоянию звезд» в момент таинства рождения.

Сейчас Борис Григорьевич Плотников живет почти в центре Москвы, но мало кто знает, где именно. Это не мистика, так ему удобно. Домой никого не приглашает. Я числюсь в его соседках, живу в двух остановках, но в гости меня тоже не зовут. Хотя неоднократно набивалась из любопытства. Я устроила некое исследование среди актеров трех театров, где он служил. Нет — никто ничего… Кое-кто знает, что Борис Григорьевич пятнадцать лет женат. Тихий женский голос периодически отвечает по домашнему телефону. Но как зовут жену? Чем она занимается? Еще большая тайна.

— Боря, это же хамство! Такая замкнутая жизнь. Мы знакомы с семьдесят шестого, мог бы хоть что-то рассказать…

Борис: «Поверь, ты знаешь больше других. Ты знаешь многие мои боли, а их было так много, что больше не хочу. Я живу очень аскетично. И стараюсь успеть сделать то, что мне отпущено».

— А ты знаешь, сколько тебе отпущено?

Борис: «Догадываюсь».

— Но не всегда же у тебя так много работы, как в этом сезоне…

Борис: «А отпущено — это ведь не только работа. Отпущено общение с собой, с миром… Знаешь, в 1893 году Антон Павлович Чехов написал в одном письме несколько фраз. Представь: стройка в Мелихове, прием больных, тут еще холера в уезде. И вот он сообщает, что совершенно не может писать, так как одни поездки к болящим. И тут же: „Для счастья много надо, но самые главные моменты — близость к природе и праздность. Только в этом состоянии человек может воспринять счастье“. Понимаешь, душа его не открывалась счастью, потому что она была перегружена трудом. А три года спустя он написал „Дядю Ваню“ и, как мне кажется, на этом ощущении построил всю пьесу. Гениально».

— Можно ли из этого монолога сделать вывод, что ты счастлив?

Борис: «Да, вполне».

— И тебе всего хватает? О тебе не кричат на каждом углу газеты, лучшие твои работы отмечают только профессионалы…

Борис: «Знаешь, меня называют „актер-нет“. Я почти на все предложения сразу отвечаю „нет“. Хотя я посчитал, что почти в пятидесяти картинах уже сыграл. Все роли особенные, они не на магистральном пути развития нашего кинематографа. Но все-таки на особой полочке стоят».

— Ты лишен тщеславия?

Борис: «Нет. Мне приятно, когда говорят, что в этом сезоне у меня одни удачные работы. Но играть просто так — супротив моего организма. Моя профессия не умрет во мне, если я не сыграю в плохом сериале, где надо наматывать „кишки на руку“. Имя делать мне не надо. По поводу денег уже давно все решено. Я со своей внешностью много денег в кино не заработаю. Мне мало нужно. Да, я хожу не в модной рубашке и не в модной куртке. Но когда мы работали вместе с Максимилианом Шеллом на картине „Петр Великий“ — были одеты одинаково. Мы говорили на одном языке, ели одну еду, которую привозили на съемочную площадку. А фрак мне не пригодился, я не представлял этот фильм в Голливуде. Видишь, как просто».

— И у тебя ни на кого нет обиды?

Борис: «Ты не поняла, я счастливый человек. Я могу посвятить день только музыке Чайковского или разучивать романсы пушкинской эпохи».

— А ты их собираешь?

Борис: «И собираю, и, говорят, неплохо исполняю. Случается это, правда, редко».

Мы сидим в Камергерском переулке, в уютном уличном кафе. Встреча была назначена в двенадцать, ко второму завтраку. Борис Григорьевич сел специально так, чтобы видеть всю вязь МХАТа. Он пьет чай из красивой фарфоровой чашки, три воробья с руки едят его пирожное. Он с ними разговаривает, даже поглаживает краешек клюва — не боятся, не улетают.

Борис: «Я каждый год обязательно езжу в конце лета домой к родителям, в Невьянск. 30 августа мы с раннего утра копаем картошку. Папа, мама, племянник и я. Здесь в Москве — сбор труппы, все нарядные приходят, сплетни рассказывают, ждут новостей о пьесах, о распределении ролей, а «чудак» берет пару дней за свой счет — и на земляные работы. Никто уже со мной и не борется. Такой провинциальный комик. А я просто-напросто перед годом работы еду «за тишиной». Как там тихо! Сядешь на лавочку — и птиц всех слышно, и листья слышно, и травинки…

А еще в Невьянск я специально приезжаю учить большие роли. Там все стерильно, цивилизация не вмешивается совсем. Телевизора нет, газет нет. Погружение полное в другую, дистиллированную жизнь. Я там учил текст Александра к спектаклю «Павел I»… В этой пьесе есть сцена, когда Александр говорит жене: «Нам надо уйти отсюда, уйти куда глаза глядят». Он же понимает, что убийство неизбежно, и самое ужасное, что убивать надо! А убивать-то отца… Странно, он был удачлив, этот человек, совершив вроде бы грех. Имел большую любовь, победил Наполеона, на коне въехал в Париж. Почему он — тот, кто изначально хотел лишь одного: уйти в «тишину», — не смог сделать этого в молодости? Вот над чем я сейчас размышляю… Дядя Ваня в двадцать четыре года принимает решение служить профессору. Мой отец, например, в восемнадцать решил уйти на войну. А ведь мог бы годик-другой отсидеться…

Я ищу ответ: почему русский человек должен принимать такие роковые для себя, своей личности решения, разрушать ее, уничтожать? И смиряться с этим, смиряться!

Я нормален, чур меня, но я царя-отступника обязательно хочу попытать про это".

— Борис, а почему все-таки пытался застрелиться Войницкий в «Дяде Ване»?

Борис: «Жизнь какой мне подарок в этом году сделала — я сыграл Ивана Войницкого. А мог умереть и не сыграть свою роль. Я все время себе говорю: «Борис, надо уметь ждать». По молодости я не захотел два года ждать, пока рука отдохнет от скрипки, и не стал музыкантом, а может быть, был бы великим. Ну ладно. Войницкий — это мой человек, я все про него понимаю. Как про себя. Даже болячки у нас одни. Похвастаюсь, после спектакля подошел Марк Анатольевич Захаров, такой для меня авторитет, и сказал: «Борис, я теперь знаю, почему пьеса называется «Дядя Ваня».

— Так почему он пытался застрелиться?

Борис: «Он не пытался, он же не шут — он хотел, но сорвалось. Я же про это как раз и начал говорить. Дяде Ване, пишет Чехов, сорок семь лет. В двадцать четыре года он сознательно наплевал на себя, на свою карьеру, амбиции, на свою интимную жизнь в конце концов. И стал служить Великой Идее — профессору Серебрякову, который где-то там, в Москве, творил великие и нужные для Родины дела. Понимаешь, для Родины, для России. Тогда это были слова… Вероятно, такие люди есть и сейчас. Я надеюсь, что они есть, потому что дорогу цивилизации прокладывают именно они, „зашоренные“ идеей молодые люди. Другое дело, что это заканчивается иногда выстрелом. И чаще всего мы узнаем о них именно в такие минуты».

К нашему столику подошел фотограф, они оказались знакомы. Фотограф очень обрадовался, что Борис Григорьевич вполне доступен, стал делать снимки. Своими действиями он привлек внимание двух дам, которые узнали Плотникова и, взяв свои десерты, присоединились к нашему столу. Плотников зашипел на меня, что надо было сидеть в гримерке. На что я в сотый раз ему ответила, что там плохо пахнет, так как все время морят тараканов. Все вместе заговорили о Донском монастыре — оказывается, эта компания виделась там с Борисом Григорьевичем на могиле матери Тургенева. Она хоть и была деспотом и самодуркой, но воспитала Ивана Сергеевича, поэтому Борис считает своим долгом приносить цветы ей на могилу. Я тут же отметила в блокноте: спросить, а кому он еще носит цветы. Потом подумала, что список будет столь обширен, что до выстрела дяди Вани мы не доберемся…

Единственным человеком, кто каким-то образом почувствовал предназначение своего Бориски, была мама Маргарита Ивановна. Когда сыну исполнилось шесть лет, она надела себе и ему кирзовые сапоги и повела в музыкальную школу — за пять километров в город Новоуральск. (К тому времени семья переехала в эти края из Невьянска, родители работали на заводе. Жили в бараках в пяти километрах от города.) Холодным летом пятьдесят пятого года отец Бориса решил, что сын должен играть на баяне, а барак общим собранием это решение поддержал. Педагог в школе, увидев тоненького, изящного голубоглазого ребенка, сказал, что баян ему не поднять, а будет сей человек играть на скрипке. Мама и Боря ему сразу поверили.

Старый-старый еврей и педагог господин Липницкий что-то углядел, какую-то струну услышал в этом мальчонке. Он был профессионалом высшего класса, составил индивидуальную программу, не «нажимал» на «педали» ученика. И Борис стал с удовольствием ходить в музыкальную школу, тем более что и мама сказала: надо. Пять километров, кирзовые сапоги — потому что грязь не высыхала даже летом — и скрипка… Он играл хорошо, у педагога были на него большие надежды. Но внезапно господин Липницкий куда-то исчез. Вместо него появился молодой задорный педагог, с жизненной установкой — на результат. Ему, вероятно, и в голову не приходило, что у мальчика есть душа, что она хрупка, требует деликатного подхода. «Темп и результат — вот двигатель сегодняшней жизни», — говорил он на уроках. Когда лучшему ученику исполнилось пятнадцать лет, он повез его на прослушивание в Свердловскую консерваторию. А там сказали, что у ребенка перегружена рука, и на два года вообще запретили прикасаться к инструменту. С этого момента скрипка исчезла навсегда. Сначала от обиды… А потом — в возрасте пятнадцати лет ждать нельзя. Время летит быстро, все время боишься его не догнать.

Как-то раз директор школы попросила выучить стихи Ивана Тургенева. «Как хороши, как свежи были розы» произвели на всех впечатление. Мама предложила: почему бы не попытаться выучиться на актера. И они поехали в Ленинград. Почему? Знакомые жили рядом с ЛГИТМИКом, можно было у них переночевать. Да и Боречка маленьким не раз ездил туда с родителями, даже катался на трехколесном велосипеде вокруг Большого драматического театра.

Борис: «Я изображал перед комиссией какие-то страсти, а мамочка сидела в коридоре и слушала всех и все. Ей объяснили, что мы можем спокойно уезжать обратно, так как курс давно набран. Мне же сказали, что взять меня не могут из-за уральского говора. Я и поверил. Обид не было. Мы провели замечательное лето в Ленинграде. Ходили в Мариинку, по ночам гуляли вокруг БДТ. Я помню вечер, когда Татьяна Васильевна Доронина последний раз играла Настасью Филипповну — она как раз тогда уходила из театра. Мы стояли в толпе, смотрели на ее торжество. Мне так хотелось увидеть Иннокентия Михайловича Смоктуновского. Я слышал уже по радио, как он играл князя Мышкина. Я плакал и не стыдился своих слез.

Вообще я человек наивный, до сих пор верю в высшие силы. Безусловно, надо было, чтобы я вернулся домой, окончил Свердловское театральное училище, поступил в местный ТЮЗ и сыграл кота Базилио. Мой отец, который был очень недоволен всеми этими занятиями, посмотрел спектакль и презрительно сказал: «Ну и мяукай всю жизнь дальше». На Свердловскую киностудию мне тоже хода не было. «Не герой!» — диагноз обжалованию не подлежал. И когда актер Гена Биль принес телеграмму, где значилось, что меня вызывают в Москву на пробы фильма «Восхождение» режиссера Шепитько, я подумал, что это очередной его розыгрыш. Он очень это дело любил. Пришла вторая телеграмма. Тогда я прочитал повесть Василя Быкова, подумал, что в партизанский отряд всегда были нужны люди моей кондиции, и решил съездить. Взял в костюмерной пиджачок, как мне казалось, очень модный, без отворотов, под горло, собрал портфель и полетел".

— Дождь пошел, — с радостью сообщила я, потому что мне надоело слушать, как Борис Григорьевич на английском языке читал монолог Яго, а одна дама — преподавательница-англичанка — «правила» некоторые нюансы. Мне показалось, что не такой уж и отшельник Борис Григорьевич, умения общаться с женщинами ему не занимать. Мы пересели во внутренний зал, к нам тут же подошел бармен. Обращаясь к Борису Григорьевичу, извинился, что громкая музыка. Сказал, что готов сделать тише минут на тридцать. Борис Григорьевич царственным кивком головы согласился.

— Борис, а тебя узнают…

Борис: «Это все „Собачье сердце“ Владимира Бортко. Извини, Михаила Булгакова. Ко мне часто подходят и говорят: доктор Борменталь. Вообще у нас в стране Булгакова очень чтят и знают…»

— Борис, ты должен рассказать мне про свою «девятку». Согласно шумерской астрологии у тебя с двадцати до тридцати лет — «девятка». Это символ большого успеха, cамые важные достижения в жизни человека связаны с этой цифрой. Это вершина его умственных и физических способностей. Понимаешь?

Борис: «Понимаю. Это Лариса. Число девять было ее любимым числом. Это она».

— У тебя был с ней роман?

Борис: «Я не хочу комментировать твой последний вопрос. Он нетактичен».

— Могу объяснить тебе его происхождение.

Я рассказываю ему, как ездила на фестиваль в Ригу, где должны были показать фильм «Восхождение». Так случилось, что мы с Ларисой — не очень хорошо знакомые люди — оказались в одном купе. Потом пришла Софико Чиаурели, с которой и я, и Лариса были прекрасно знакомы. Следом появился хороший коньяк, и девушки заговорили о своем, о девичьем… Вспомнили сцену, где Бориса, почти голого, облив водой, приморозили к дереву — это дикая боль. Волосы просто вмерзли в кору. Софико сказала, что даже хороший актер этого выдержать не мог, это мог выдержать только влюбленный актер. Лариса смеялась и рассказывала, что Боря смотрел ей в глаза, а она шептала…

Борис: «Давай остановимся. Если хочешь, я расскажу о Ларисе то, что я могу рассказать».

Он пересел боком, спиной к свету, так что его лицо оказалось совсем в тени. Он сразу постарел на много лет. Положил красивые руки музыканта с длинными, изящными, нервными пальцами на стол и замер…

1975 год. На фильм «Восхождение», вернее, на Ларису Шепитько работали лучшие ассистенты по актерам. Во-первых, потому, что это был заказ Госкино, а во-вторых, Шепитько по праву считалась одним из лучших на тот момент режиссеров.

Были пересмотрены сотни профессионалов из разных городов, в ход пошли уже самодеятельные актеры. Но Сотникова — главного героя — найти не могли. «Горели» все сроки запуска, Шепитько сначала грозилась всех уволить, потом всех убить — но ничего не помогало. Тогда она стала засылать своих ассистенток по городам, собирать сплетни: а вдруг кто-то кого-то видел… И вот в городе Ростове-на-Дону вспомнили, что вместе с ними в Феодосии гастролировал Свердловский ТЮЗ и был там один такой «не в себе». Но кого он играл? В Свердловск полетела самая опытная ассистентка. Картотека Свердловской киностудии результатов не дала, в Свердловском ТЮЗе — отпуск. Ассистентку прогнали в шею, сказав: «Приходите осенью». И все-таки одну фотографию она в Москву привезла. Она ее просто украла — общий план неизвестного спектакля, где была снята вся труппа. Лариса Ефимовна держала ее в руках минут пять, разглядывая массу полуразмытых, перекрывавших друг друга лиц в буденовках. И вдруг спокойно сказала: «Везите вот того, на втором плане. Видите, шея и глаз? Это он».

Борис: «Первый раз я приехал в Москву на пробы 13 октября 1975 года, в понедельник. В «Домодедово» меня встречала какая-то девушка, которая всю дорогу до Мосфильма причитала, чтобы все сошлось — потому что уже нет сил жить, она всех извела. Ларисы… Ефимовны в тот раз в Москве не было, она уехала в Мурманск смотреть натуру. Меня встретил Элем Климов, ее муж. Начали говорить… А чтобы в ТЮЗе играть, надо долго сохранять инфантильность, заторможенность. Я ему в подробностях про кота Базилио рассказал, по-моему, даже промяукал пару раз. Аттестация для Сотникова, героя войны, просто замечательная. Мы сидели в огромном кабинете, в углу. За моей спиной что-то все время носили, передвигали. Оказалось, это художник Юрий Ракша ставил эскизы. Обычно он сначала выстраивал общие планы, панорамы (так он работал и над знаменитым фильмом «Дерсу Узала»). А тут почему-то все эскизы были сделаны через крупный план предполагаемого Сотникова. Вдруг Элем Климов, который наблюдал всю эту подготовку, говорит: «Повернись». Я оборачиваюсь и вижу портрет человека, удивительно похожего на меня. Я просто вижу себя. «Ну, все ясно, — сказал Элем. — Продолжать не будем. Шепитько я все расскажу». И попрощался. Только я приехал обратно в Свердловск, опять телеграмма: «Немедленно возвращайся, кто тебя отпустил?»

А у меня такое в голове творится! Я только-только осознал, кого мне предстоит играть… Мне казалось, что Сотникову под пятьдесят. А мне — чуть больше двадцати. Он такие глобальные выводы о жизни делает, которых я еще не понимаю ни умом, ни сердцем. Опыта не хватает. Потом оказалось, что Сотников — тоже молод. В этом вся и фишка.

Лечу я второй раз в Москву. Встречает та же ассистентка, щебечет, что мы едем на «Мосфильм», только за Шепитько заедем на Васильевскую улицу.

На полпути на переднее сиденье впархивает незнакомая девица. Так, ничего, красивая. Смотрим друг на друга, молчим. Я все Шепитько жду. Мне же никто не сказал, что Шепитько — женщина. Все ее только по фамилии называли, даже Элем Климов. А я же еще заторможенный ТЮЗом… Да и эта тем более на режиссера не тянула. Молодая, эффектная, зеленоглазая, рыжая — просто актриса. Я даже помню, что одета она была в русском стиле. А сверху рыжий зипунок, отороченный коротким мехом, с капюшоном. Застежки на нем были скобочками. Три штучки. Это очень шло ей.

Пришли мы на «Мосфильм», помню номер комнаты — «418 А». Сели вот как мы сейчас — друг напротив друга, нога к ноге. И она вдруг стала рассказывать мне о себе, о сыне Антоше, как его рожала, как тяжко ей было… Так близко, что я запах дыхания ее слышал. Потом оказалось, что камера фиксировала мое молчание все полтора часа. Вот такие были пробы. Я не помню, но Лариса позже рассказывала, что в конце я спросил, как проехать на Красную площадь… Да, на Красной площади я правда в тот приезд был…

Она обладала даром гипноза — это несомненно. Киносъемка — это же гвалт, грохот, все орут. Она говорит «стоп!» — и все замирает. Она садится ко мне и начинает что-то шептать, я даже слов не улавливаю, но понимаю все, чего она хочет. Она видит, когда глаз приходит в нужную кондицию, — мотор, начали! А что такое «мотор»? Это же хлопушка перед носом. Я первый раз закрыл глаза, руками замахал, заорал: «Не могу, не буду!» Пришлось ей придумывать, как сделать, чтобы хлопушка появлялась в конце кадра. Она поняла, что со мной надо все по-другому, и не спорила, не пыталась насиловать меня. Ну, а тот эпизод, когда меня в дерево вмораживали, — да если бы не ее глаза, глаза колдуньи, я бы не выдержал. Ее глаза помогли мне выжить и вытерпеть боль.

Она до бесконечности показывала пробы в разных инстанциях, никто не верил, что я могу сыграть героя войны. Меня вызывали снова, я играл еще один эпизод… После пятой поездки у меня не выдержали нервы, и я сказал, что больше не приеду, снимайте того, кого они хотят. Кстати, я до сих пор не знаю, кого хотели видеть начальники в этой роли. Но Шепитько была Шепитько, она свое отстояла".

— Боря, ходили слухи, что после Сотникова ты очень болел. Это не отрицала и сама Лариса. Она почему-то очень нервничала, я помню, часто звонила тебе домой. Судачили, что с психикой у тебя было не в порядке, чуть ли не в больницу ты попал…

Борис: «Я получил сильный ожог сетчатки. Ходил в темных очках, плохо видел, и неизвестно, чем это могло закончиться».

— Лариса говорила, что ты не захотел лечиться в Москве.

Борис: «Я хотел быть дома, с мамой. Мне надо было отдохнуть. Ощутить, что я снова живу в этом мире, понять, что произошло со мной, а что — с Сотниковым».

— Я тоже звонила тебе много раз, и ты не стал говорить со мной. Ты пытался оторвать себя от Ларисиной магии?

Борис: «Я не мог говорить ни с кем. Всегда и во всем человеку нужно время. Время все лечит. Когда-то в истории со скрипкой я этого лекарства не захотел — бросил, поспешил, а тут надо было ждать».

— Вот мы с тобой говорим о «Возвращении», об одном из лучших фильмов нашего кино, а его почему-то не показывают по телевидению. Люди, которые читают наш разговор, даже не понимают, о чем идет речь.

Борис: «Речь идет о гениальной картине, о гениальных людях, которые были героями в фильме, и о гениальных людях, которые эту картину сняли. Мне кажется, я знаю, почему не хотят вспоминать этот фильм — потому что там есть проблема, к которой мы возвращаемся все время в нашем разговоре. Сотникову около тридцати. Это небольшой возраст, а он взял на себя ответственность за людей. Знал, что погибает, но делал, принимал решение… И воплощал его в жизнь. Ему никто не мешал. Понимаешь? Никто не мешал!!! Сейчас нельзя принять решение и его воплотить. Будут лезть с советами, создадут ком, который вырастет до космической проблемы. Годам к пятидесяти, когда, как я, человек будет уже больной и уставший, все решится в его пользу. Но будет поздно. А кто лезет? Нормальная советская система коллективной ответственности, которая себя не изжила и не изживет. Она отучила людей работать».

— Боря, стоп. И много ты думаешь о подобном?

Борис: «Много. Я очень хорошо помню своего деда. У него было пять братьев, жили они в Пермской губернии. Крестьянствовали, зерно растили, отправляли на ярмарку в Нижний Новгород. Не бедствовали, но и богачами их не считали. Староверы они были, а староверы не могут не работать, вера не позволяет в лености пребывать. Потом пришла советская власть, и „лентяи“ начали править краем. Все лучшее — им, дома — им, женщины — им. Дед понял, что скоро настанет черед его семьи, запряг лошадку, всю ораву посадил в короб и вывез в Невьянск. Там старообрядческая община была, там я и родился. Мы с Ларисой много говорили о судьбе моей семьи, о ее нравах. Я же очень робкий человек. Вот если бы ты меня в это кафе не привела, я бы его порог и не переступил. Я не знаю, что здесь брать, какие обычаи… И так во многом. Но Лариса считала, что эта робость — мой плюс, что ли…»

— А ты не обиделся, когда Лариса вроде как кинула тебя и не взяла сниматься в «Прощании с Матерой»?

Борис: «Нет, не обиделся. Таким, каким я был, она меня использовала, а нового я еще «не нарастил». И потом, сняв уже почти триста метров нового фильма, она сказала мне такую фразу: «Боря, прости, «Восхождение» было моей последней картиной». Еще она сказала, что мне будет очень трудно жить и я должен обязательно иметь какую-то другую профессию.

Да, я учился, как просила Лариса — закончил Уральский университет, стал искусствоведом. Это действительно мне очень помогло. Каждая моя роль — искусствоведческие изыскания. Я ухожу в нее глубоко, мои герои становятся людьми, изучаемыми со всех точек зрения. А некоторые потом даже друзьями… Нет, я не городской сумасшедший, хотя произвожу иногда такое впечатление, особенно на молодых актеров. Скорее, «монстр» — они сейчас так с персонажами не работают.

Я помню, как Лариса для пробы сделала более ста фотографий, она была невероятно дотошна в поисках взгляда, поворота, реакции. Все должно быть найденным, «пойманным», как она говорила. Зачем ей сто крупных планов моего лица? Ну зачем? Ведь она все уже знала заранее".

Бориc придвинулся почти вплотную и шепотом, с немигающим взглядом, стал говорить.

Борис: «Я узнал о гибели Ларисы в Риге. Мы приехали туда на гастроли, сошли с поезда, и кто-то из встречающих сказал, что ночью она разбилась. Что было дальше, я не помню. Позже мне показывали фотографии: я был в Москве, стоял у ее гроба… Немного помню стихи, которые читал Эмиль Лотяну. На фотографии мы с партнером несли ее гроб на кладбище — не помню ничего. Меня ничто не волновало. Память запечатлела только, как я пальцами, уже в могиле, держал скобу гроба. Потом прыгнул Элем, лег прямо на нее, просил прощения, его вытащили, а потом разжимали мои руки, просто ломали, боли не было. Боли вообще не было. Было то состояние, когда меня вморозили в дерево, а я видел только ее глаза — и все было хорошо. А сейчас ее глаз нет. И это ощущение не исчезает. Я же знал, что она уйдет, она дала время свыкнуться с этой мыслью, ведь Лариса никогда не говорила пус-тых слов. Картину „Прощание с Матерой“ действительно доделывал Элем Климов».

Лариса Шепитько была крайним мистиком, верила в загробную жизнь, в переселение душ, в то, что она уже несколько раз жила. Очень серьезно относилась и к предсказаниям. В 1978 году она побывала в Болгарии и посетила знаменитую Вангу. И та предсказала ей скорую смерть. Услышав это, Лариса в тот же день вместе с подругой пошла в храм и взяла с нее клятву, что, если она умрет, подруга будет заботиться об ее сыне Антоне…

Но она предчувствовала свой скорый уход еще до встречи с Вангой. Я звонила ей несколько раз после Всесоюзного кинофестиваля в Риге, просила дать интервью. Она отказывалась: «Все. Все. Уже все сказала. Дальше ничего не произойдет». Иногда она звонила сама, спрашивала — общаюсь ли я с Борисом, «не тронулся ли он головой», выплыл ли? Была жестока к себе: «Я же его как лимон выжала и выкинула. Обожгла собой и швырнула. Но нельзя, по-другому нельзя. Ему же жить в этой „дыре“, с хамами. Как они его там сейчас изувечить могут… Знаешь, даже если с ним что-то случится — не звони. Пусть выплывает сам. Если сильный, то сможет. Я верю в него. У него еще одна „девятка“ будет. Ты увидишь…»

Я встречалась с Ларисой за несколько дней до ее гибели. Мы с группой телевизионщиков сидели в гостях у их семейного друга, известного фотографа Миколы Гнисюка, Лариса забежала на минутку, повинила Миколу, что не успел снять ее, — ведь предупреждала, что месяц пройдет — и поздно будет. А месяц-то на исходе. Что-то взяла и стремительно вылетела из комнаты. Кто-то из операторов по-доброму и с восхищением от ее красоты сказал: «Шалава». Но никто не включил камеру, никто не почувствовал уникальности момента. Никто не заснял последние кадры с Шепитько. Как она с жизнью, так и жизнь с ней…

Первая фраза, которой Бориса Плотникова встретили в родном ТЮЗе после нескольких месяцев болезни, была: «Ну, покажи нам, чему тебя эта московская тетя научила». И дали роль Ивана-дурака в сказке «Конек- Горбунок». Борису очень повезло с родителями, которые обладали большим чувством юмора и лишь благодаря ему смогли удержать сына от необдуманных поступков до тех пор, пока не зазвонил телефон и Бориса Григорьевича не пригласили в Москву в Театр cатиры.

Борис Плучек собирался ставить «Бесов», и ему не хватало «бесовского». С его точки зрения, этим как раз обладал Плотников. Боре дали комнату в общежитии в Плотниковом переулке. На одной площадке с ним жил великий полярник Папанин, который к тому времени был так стар и одинок, что забывал, как открывается дверь в его квартиру. Инструкция всегда была у него под рукой, ключи тоже, замки тоже, очки тоже, но в каком порядке, куда и зачем крутить, он не понимал и просил Бориса о помощи. Хотя есть подозрение, что таким образом он искал и находил общение.

С работой не очень ладилось, «Бесов» запретили, но вдруг стал ставить пьесы Андрей Миронов, и Плотников сыграл во всех четырех его спектаклях. Вскоре судьба опять лишила его поддержки, вытащила из-под рук моральные «костыли» — Андрей умер. Борис оказался в творческом вакууме.

И снова раздался звонок, его позвали в Театр Советской Армии. Похоже, начала осуществляться та самая вторая «шумерская девятка» в гороскопе Бориса Григорьевича… Мы с Ларисой Шепитько просчитали его линию жизни в том самом поезде по дороге в Ригу — уж больно ночь была длинной. И я предложила ей посмотреть старинную книгу, с которой практически никогда не расстаюсь.

Борис: «Леонид Хейфец только что получил Театр Советской Армии. Ему надо было везти старый репертуар на гастроли в Хабаровск. А два исполнителя князя Мышкина в спектакле «Идиот» отказались ехать. Мне предложили заменить их, но выезжать нужно было на следующий день. Вводили меня в постановку «на словах», поэтому, когда я первый раз вышел на незнакомую сцену, к незнакомым актерам, я действительно чувствовал себя героем этого романа. В итоге я сыграл Мышкина 189 раз в течение двенадцати лет.

Кто-то — по моему, Юрий Петрович Любимов — сказал, что весь мужской репертуар, если его выстроить, помещается между князем Мышкиным и Яго. А я играл их одновременно! Исчадие тьмы, сознательно бросившее себя в бездну, и чистейший ангел света. Это ли не мое актерское счастье? Я счастливый человек, понимаешь? Я ночи и дни искал момент, когда у Яго — воина, в трех компаниях победившего, — кончились силы и он впустил в душу тьму. Я играл «Маскарад», «На дне», «Много шума из ничего», до сих пор играю «Скупого». А «Павел I»?! Я несколько лет работал в этом спектакле с великим Олегом Борисовым. Его Павел выходил на сцену уже прикованный к крес-ту, взявший на себя все беды страны. Какие декорации, какие костюмы?! Разве это имеет значение, когда так играют?"

— Я знаю, что Борисов тяжело болел, практически умирал, но играл и видел тебя своим преемником на эту роль.

Борис: «Да, это так. Но когда встал вопрос — кто? — Хейфец сказал: нет. Заменить Борисова мы сможем, пригласив Валерия Золотухина. А Александра, кроме Плотникова, играть некому… Впрочем, возраст еще позволяет мне сыграть Павла. Только предложит ли кто-нибудь?»

— Чем больше тебя слушаю, тем больше понимаю, что ты совершенно не живешь реальной жизнью. Ты существуешь в выдуманном мире твоих героев.

Борис: «Ты напрасно сердишься. Я не знаю, чья жизнь лучше — твоя или моя. Мне уже много лет, и мне поздно что-то в себе менять. Так случилось. И я говорю это в радости, жалея вас.

В этом году крупный английский журнал провел опрос по всему миру — какую книгу можно назвать главной в жизни. Естественно, Библию не брали. И большинство назвали «Дон Кихота». Есть люди, которые говорят, что он не жил нормальной жизнью, витал среди своих мельниц. Но у него был романтический взгляд на мир. Какой у него монолог о золотом веке! Он говорит — как хорошо тогда жилось, все были равны, судьи были не нужны, женщины славились женственностью, все любили друг друга… Это питает и меня. Меня, старого дядьку Бориса Плотникова. Когда в метро — а я пользуюсь метро — кто-то становится мне на ногу, чаще всего этот кто-то огрызается. Я же пытаюсь делать по-другому — не «бить ему морду», а спросить: вам удобно? И он ничего грубого ответить не может. Он обмякает. Маленькая, секундная, но интересная история.

Вообще-то у меня есть водительские права, но на машине после спектакля я ездить не могу — ответственность большая. Например, после «Дяди Вани» у меня руки и ноги трясутся. Я в руль вцеплюсь, но ведь еще и управлять надо. А кто будет управлять мной?"

— Раз ты так не хочешь говорить о своей личной жизни, назови роли, которые с тобой соотносятся.

Борис: «Скорее соразмерны моей личности. „Коварство и любовь“ — Фердинанд, соединяющий в себе любовь Ромео и мысли Гамлета. Петр Таланов из „Нашествия“ Леонида Леонова. Он выброшен из жизни, но родился заново и вернулся в нее. Сотников из „Восхождения“. Серый, обычный человек из серой, обычной жизни вдруг становится личностью. Александр I — над человеком совершается насилие, и он должен этому насилию подчиниться. Но как выжить? „Собачье сердце“, доктор Борменталь — его вывод, что все должно проходить эволюционным путем. Никакого революционного насилия ни в жизни, ни в науке. И, конечно, князь Мышкин. Вот и все мои личные, человеческие убеждения. Я стараюсь следовать им».

— Борис, и последний вопрос. Почему стрелялся дядя Ваня?

Борис: «Да стыдно ему стало. За олуха, на которого он работал столько лет, за себя — что этого олуха сам и сделал, за Россию — что она этих олухов за людей держит. Стыдно. Вот и все».