«Жизнь во имя твое! Ты — мои дни и ночи! Дорогой, прекрасный, любимый…

Все у меня принадлежит тебе", — эти пылкие слова были сказаны женщиной, которая многим казалась бесстрастной, как мраморная статуя. Знаменитая актриса МХАТа Ангелина Степанова всегда следовала заповеди: «Главное — театр, а остальное мимо, мимо». Она изменила своему принципу лишь однажды — когда потеряла голову от Николая Эрдмана, известного советского драматурга.

Многие привыкли видеть в Степановой «железную Лину» — ученицу великого Станиславского, народную артистку СССР, парторга труппы МХАТа и жену советского классика Александра Фадеева. Всегда изысканно-холодную и неуязвимую. Однако этот миф был разбит на мелкие осколки, когда Ангелина Степанова решилась опубликовать свою любовную переписку. О ее тайном романе почти никто не знал, она никогда не делилась своими переживаниями — и вдруг, шестьдесят лет спустя, сама же нарушила свой запрет. Что же толкнуло ее на откровенность? Неужели ностальгия по бурной молодости? Все очень просто — только оскорбленная гордость могла заставить эту женщину заговорить.

В начале девяностых годов в руки Степановой попал сборник воспоминаний о Николае Эрдмане, где она наткнулась на письмо своего бывшего возлюбленного: «Я истратил все свое красноречие на письма и все деньги на телеграммы, и все-таки безумная женщина выехала сегодня в Енисейск и сделала из меня декабриста». Дата письма — 14 декабря 1933 года. Автор комментария Александр Свободин пояснял: «Речь идет об актрисе МХАТа А. Степановой, приехавшей в Енисейск к Эрдману»… Строчки поплыли у нее перед глазами. Как кому-то в голову могло прийти, что она явилась к Николаю незваной гостьей?! Если бы автор комментария проверил факты, то выяснил бы, что в 1933-м Эрдмана собиралась навестить его жена Дина Воронцова, а не она, Степанова!

Возмущенная до глубины души, актриса позвонила своему близкому другу Виталию Вульфу и попросила его прийти. Свидетелями их разговора стали лишь стены уютной квартиры Степановой в арбатском переулке. «Виталий, это все неправда, — тихий голос и ледяное выражение лица Ангелины Иосифовны не могли скрыть бушевавших внутри чувств. — При всем желании я не могла бы выехать к нему в декабре 1933-го, у меня шли репетиции „Егора Булычева“ в театре!..» Виталий Вульф спросил ее — была ли она счастлива с Эрдманом. Степанова задумчиво произнесла: «Я была очень счастлива… Но если вы спросите меня, была ли я несчастна, я бы ответила: «Да, бывала несчастлива. И все равно ни одну минуту своей жизни я не променяю на другую…» И тогда Вульф предложил Ангелине Иосифовне самый верный способ борьбы с досужими домыслами — опубликовать ее переписку с Николаем Эрдманом. Актриса с неожиданной легкостью согласилась. Когда она перебирала старые письма, в ней воскресала та ранимая и ласковая Ангелина, которая, казалось, давным-давно умерла…

Начало двадцатых годов XX века. Москва была охвачена голодом, холодом, разрухой, грабежами и страхом перед пролетарской вольницей. А в студии МХАТа, где независимо от внешних катаклизмов царил благородный диктат искусства, шло прослушивание абитуриентов. Перед комиссией стояла бледная, тоненькая, чуть угловатая Лина Степанова и ожидала приговора. «Упрямая девчонка. Если мы не возьмем, она еще куда-нибудь пойдет», — выдержав паузу, с улыбкой произнес Владимир Немирович-Данченко и посмотрел в темные выразительные глаза вчерашней гимназистки.

Действительно, в свои шестнадцать лет Лина была одержима сценой: она репетировала свои роли на грани голодного обморока, до глубокой ночи. Степановой повезло: Станиславский лично доводил ее до слез своим знаменитым «не верю». Дебютной ролью Лины стала княжна Мстиславская в спектакле «Царь Федор Иоаннович», птицей счастья — белая чайка с мхатовского занавеса, а первым мужем — Николай Горчаков, режиссер и педагог МХАТа. «Неплохо для начала», — флегматично поздравил Лину Немирович-Данченко, встретив ее в театре.

Тем временем Степанова переехала в коммуналку мужа, известную всей богемной Москве. За стеной жил сценарист Николай Волков — последняя любовь Ольги Книппер-Чеховой. Его просторная комната была своего рода литературным салоном, где собирались деятели искусства: Юрий Олеша, Исаак Бабель, Зинаида Райх, Борис Пильняк. Иногда эти интеллектуалы начинали спорить до хрипоты и язвительно иронизировать. В такие минуты Лина любила уютно устроиться на большом диване красного дерева и слушать, слушать…

Жизнь текла легко и приятно до тех пор, пока порог гостеприимного дома не перешагнул Николай Эрдман. Лина много слышала о нем — он дружил с Есениным и Маяковским, а его пьеса «Мандат» произвела фурор. Но разве это главное… Она не могла отвести взгляда от его теплых карих глаз. Он был остроумен, знал театр, загорался от стихотворной строки, от цвета неба, от женской красоты. И все в нем показалось Лине самым лучшим по одной простой причине — она влюбилась в него безоглядно, со всей силой первой страсти. Неистовый роман вспыхнул сразу же после знакомства. Им приходилось скрывать свои отношения, поскольку оба были несвободны. Отличие между ними заключалось лишь в том, что Лина могла развестись в любой момент, а Николай вовсе не собирался бросать свою жену, красавицу-балерину Дину Воронцову.

Ангелину влекло все современное — и в жизни, и в искусстве, а Эрдман был олицетворением современности. Он слыл первым щеголем Москвы — безупречно сидящий костюм, сияющие ботинки были для него не менее важны, чем удачно найденная рифма. Он ввел в моду неведомый в России пинг-понг и первым обзавелся американской ракеткой. Средства позволяли: он выдавал, как печатный станок, скетчи, басни, репризы и песенки типа «Шумит ночной Марсель».

Богиня их любви оказалась крайне скупа: тайным любовникам выпадали только редкие свидания в гостиничных номерах, томительное ожидание встречи и вереницы писем, полных горькой нежности. Лина от-правлялась на гастроли, а Николай срывался за ней, не в силах отказаться даже от нескольких часов краткого счастья. Он звал ее Худыра (считал, что это созвучно с пушкинской Земфирой) и Пинчик, а в порыве благодарности — «милая, хорошая, замечательная, красивая» и клятвенно заверял, что всегда помнит «о пятом-десятом». Так Николай и Лина называли между собой свой роман.

Эрдман — Степановой, 26 июня 1931 г.

«Мне было очень хорошо с Вами. Я никогда не забуду Ваших утренних появлений со стаканом чая в руках и Ваших таинственных исчезновений ночью. Я никогда не забуду Ваших слез и улыбок. Милая моя, длинноногая барышня, не грустите над своей жизнью. Мы были почти счастливы. А для таких людей, как мы с Вами, почти счастье — это уже большое счастье. Хочу жить на ступеньках твоего парадного. Целую. Николай».

Однако красивые слова — одно, а жизнь — совсем иное. «Я так жалею, — сокрушалась Степанова на исходе дней, — что потеряла возможность иметь ребенка от Николая. Он был бы живой памятью нашей любви. Но тогда это было невозможно: жена у него, у меня — театр. Он был испуган, настойчив. Я уступила». Ангелина сделала аборт в Сетуньской больнице, а на следующий день получила смиренную записку от своего Коли: «Если мое присутствие может хоть как-то помочь Твоему одиночеству — знай, что я сейчас возле Тебя всем, что есть во мне самого лучшего. Прости меня, милая. Целую».

Лина не подозревала, а Эрдман, вероятно, догадывался, как эфемерно их «почти счастье». Сумерки сгущались вокруг драматурга. Сначала Сталин пренебрежительно отозвался о его новой пьесе «Самоубийца» и запретил ее ставить. Однако судьбу Николая решила одна из его басен, доведенная до сведения «кремлевского горца». Возможно, эта:

«Один верблюд пролез в игольное ушко,

А это очень нелегко.

И чтоб отметить это чудо,

Все стали чествовать верблюда.

Он — сверхверблюд! Громадный труд!

Мораль: у нас неповторимая эпоха,

А вот иголки делаем мы плохо".

Эрдмана арестовали летом 1933-го в Гаграх, на съемках фильма «Веселые ребята», сценарий которого он написал в соавторстве с Владимиром Массом. Зарвавшегося стихоплета сослали в Енисейск, причем ехать туда столичному щеголю пришлось сначала в арестантском вагоне, а потом на перекладных через глухую тайгу. Ночевал он в избушке на скотном дворе.

Только в разлуке Степанова поняла, как много Эрдман значит для нее. Ради любимого Лина была готова на все, но прежде она развелась с Горчаковым — не хотела навредить ему. В те годы общение с ссыльными могло навлечь кару. Тем не менее Горчаков продолжал любить Степанову. Говорят, его вторая жена жаловалась, что ночью муж иногда называет ее Линой… А Степанова ежедневно писала обожаемому Коле, до изнеможения «халтурила» на концертах, чтобы отправлять в Енисейск продукты, табак и книги, и жила от одного его письма до другого.

Эрдман — Степановой, 10 января 1934 г.

«Нет дня, чтоб не думал о Тебе, радость моя! Когда я слышу колокол на каланче, то думаю о Тебе. Если бы моя подушка могла рассказать, о чем я думаю, она до утра рассказывала бы о Пинчике».

Степанова — Эрдману, 25 января 1934 г.

«Как растения тянутся к свету, так и я тянусь к тебе всем существом. Давно живя со своей любовью, я старалась научиться спокойно нести ее тяжесть. Сейчас много грустных мыслей мучают меня… Очень хочется быть до конца любимой. Очень трудно вспоминать твои отказы от меня, твои уходы — страшно, что это будет опять. Совершенно ясно, что уйти от тебя мне самой невозможно. Милый, я не могу сладить с собой, пойми! Прости меня за исповедь. Покойной ночи, Николаша мой. Целую тебя, счастье мое. Твоя дура Ангелина».

Степанова так исстрадалась без Эрдмана, что решилась на отважный поступок. Она добилась аудиенции у всемогущего друга Сталина — Авеля Енукидзе, чтобы просить разрешения навестить опального писателя в Енисейске. Выслушав ее просьбу, Енукидзе пригрозил, что она рискует остаться там навсегда. Но актриса не испугалась. Тогда он поинтересовался, что толкает ее на такой шаг? Степанова негромко ответила: «Любовь». Возникла долгая пауза — видимо, стены этого официозного кабинета такого прежде не слышали. И Енукидзе сдался.

Безрассудный порыв Степановой глубоко взволновал обитателей МХАТа. Прима театра Ольга Андровская интересовалась в письмах, «что известно о Лине». Владимир Немирович-Данченко, находясь в Германии, тревожился, «доехала ли Степанова до места». Свидание в Енисейске потрясло Ангелину: она своими глазами увидела, в каких тяжелых условиях живет ее «солнышко». Скрепя сердце, Степанова поняла, что пришло время пожертвовать собой. Она обратилась к влиятельному партийному деятелю, имя которого никому никогда не раскрывала. Таинственный «вельможа» (в свое время их познакомил Енукидзе) давно искал ее внимания, и она уступила его домогательствам — в обмен на перевод Эрдмана в Томск. В этом крупном сибирском городе был театр, где Николай мог занять место заведующего литературной частью. Благодеяние Ангелины не пропало даром… На новое место ее любимого перевозили под конвоем.

Они продолжали писать друг другу, но в этих весточках все больше и больше проглядывали печаль и усталость. Однажды Ангелина узнала, что в Томск едет жена Эрдмана. Степановой стало ясно, что ее мучения будут тянуться бесконечно, и она нашла в себе мужество не ответить на очередное письмо. Николай еще долго продолжал писать ей… Их семилетний роман сошел на нет весной 1935 года. А в декабре 1936-го Степанова родила сына Шурика. С его отцом (тем самым могущественным партийцем, который помог Эрдману) она тоже рассталась. Материнство сильно изменило Степанову. Не было больше страдающей Ангелины! Ее заменила жесткая, сильная Лина, которая ради своего сына могла горы свернуть. Едва оправившись от родов, Степанова стала блистательной Бетси Тверской в «Анне Карениной». Волна славы вознесла ее на вершину театрального Олимпа.

Летом 1937 года Ангелина впервые выехала за границу — на гастроли в Париж, где ее княгиня Тверская покорила французских театралов. Впрочем, та поездка запомнилась актрисе не только бурными овациями парижан. В день приезда она вышла прогуляться по бульвару в ярком цветастом платье — последнем крике московской моды. Через несколько минут она почувствовала себя как-то неуютно: прохожие бросали на нее недоуменные взгляды. Оглядевшись по сторонам, она вдруг все поняла — в Париже одевались совсем по-другому. Сгорая от стыда, Степанова кинулась в ближайший магазин. Не задумываясь, она потратила все свои деньги на строгие платья элегантного покроя. Приносить такие жертвы ради красоты ей было не впервой: еще в юности она готова была недоедать, зато одевалась у лучшей модельерши Натальи Ламановой. Однако на этот раз голодать Лине не пришлось.

В жизни актрисы неожиданно возник голубоглазый блондин, который подошел к ней в холле отеля, представился на чистом русском: «Александр Фадеев» и предложил поужинать вместе. Степанова согласилась. После той встречи он стал каждый день приходить в гостиницу, где жила Степанова, и часами просиживать внизу, ожидая ее появления. Этот «почетный караул» вызывал у актеров МХАТа недоумение: многие знали в лицо автора знаменитого романа «Разгром», любимца советской власти, который в свои тридцать семь лет снискал и славу, и номенклатурные блага. Поначалу Ангелина отвечала на его ухаживания суховатой дворянской вежливостью, но затем… Страсть закружила их, как ураган, опьяняя, удивляя и врачуя сердечные раны. В Москве Фадеев ежедневно писал ей — с такой же одержимостью, как она в свое время Эрдману.

Фадеев — Степановой, 10 сентября 1937 г.

«Лина! Я не могу и часу прожить без вас. Возможно, я буду спать у вас в подворотне, в Газетном переулке. Все-таки вы там иногда ходите. Что же мне делать, если „ни один не радостен звон, кроме звона любимого имени“. Должно быть, это трудно для вас — полюбить меня, а все жду, жду…»

Фадеев относился к сынишке Степановой как к родному, звал смуглого малыша Дюдиком и Шушиком, готов был возиться с ним часами напролет. Писатель видел в нем его неповторимую мать. О подобной власти над сердцем мужчины женщина может только мечтать. И Ангелина не осталась равнодушной к преданности своего поклонника. Когда он сделал ей предложение, она ответила «да». Свадьбу писатель и актриса сыграли во МХАТе, в канун 1938-го. Вначале они жили дружно, но потом семейную жизнь начали подтачивать частые разлуки: Степанова все время проводила в театре и на гастролях, Фадеев — глава Союза писателей — тоже утопал в делах. На помощь пришло привычное средство общения — письма.

Фадеев — Степановой, 2 июня 1938 г.

«Любимая моя, Киса-Яса!

Ты все время стоишь передо мной, тоненькая, печальная, а я все гляжу в твои глаза, такие любимые, умные, черненькие! Голубонька моя! Хочется видеть тебя идущей навстречу, твою походку, шляпку, поворот головы — это такое счастье. Был бы с тобой — исцеловал бы все твои родинки. Без тебя как без солнышка! Печальный одинокий заяц".

Фадеев баловал жену — из заграничных командировок привозил ей километры дорогой ткани. Ангелина не признавала готовой одежды и доверяла только своим портным и швеям. Ей бы радоваться, но между ними вставали театр и многочисленные измены Александра. В годы войны, когда Степанова была в эвакуации, поэтесса Маргарита Алигер родила ему дочку… Актриса предпочитала не замечать развлечений мужа, но в отношениях появилась трещина. Даже рождение сына Миши в 1944 году не помогло. (Надо сказать, что Фадеев был идеальным отцом: следил за учебой мальчиков, ходил на родительские собрания.) Собратья Фадеева по цеху гадали, придет ли Степанова на банкет в честь пятидесятилетия супруга. Она пришла, под руку с мужем, в роскошном вечернем платье. Все были сражены, жена Александра Твардовского поперхнулась, жена Леонида Леонова с завистью спросила у соседки, кто обшивает Степанову.

После смерти Сталина Александр Фадеев потерял жизненные ориентиры, ушел в себя. Его сняли с должности первого секретаря Союза писателей. Он месяцами просиживал в приемной Хрущева: мечтал освободить Министерство культуры от идеологических функций. Но его не принимали всерьез, и отставной генерал от литературы сильно запил. Никто не бросился ему на помощь.

Тринадцатого мая 1956-го Александр Фадеев покончил с собой — на своей любимой даче в Переделкино. В тот день на гастролях в Белграде его жена играла Ирину в «Трех сестрах». За кулисами Степанову окружили странно предупредительные коллеги. Они сказали, что Фадеев тяжело заболел и нужно срочно ехать в Москву. Правду Степанова узнала только в аэропорту — купив газету, она увидела родное лицо в траурной рамке и некролог… На похоронах мужа Ангелину держали под руки: она чуть не потеряла сознание. С тех пор тринадцатое мая стало для нее ежегодным днем траура — она не брала трубку, если ей звонили, никуда не выходила. О своих чувствах к Фадееву она предпочитала молчать. Наверное, не желала ничего доказывать тем, кто утверждал, что она была равнодушна к мужу.

После самоубийства мужа Ангелина Степанова прибегла к испытанному лекарству «от разбитого сердца»: ушла с головой в работу. Ее спасла постановка «Марии Стюарт», ставшая своеобразной актерской дуэлью между Степановой (королевой Елизаветой) и Аллой Тарасовой (королевой Марией). Художником-оформителем спектакля был Борис Эрдман. Он передал Ангелине, что его брат Николай хочет ее увидеть. Она замерла, прислушиваясь к себе, — и согласилась.

Дверь открылась прежде, чем актриса успела прикоснуться к дверной ручке — с таким нетерпением Эрдман ждал ее. Они долго стояли, взявшись за руки, до боли вглядываясь в любимые черты. В свои пятьдесят два Ангелина Иосифовна оставалась эффектной женщиной с царственной осанкой, а вот Эрдман заметно сдал — лишения и невзгоды не прошли бесследно. Потом они сели за стол и говорили об искусстве прошлого и настоящего. Ставя на стол чашку кофе, она задала Николаю вопрос, видимо, очень важный для нее: «Далеко ли ушло наше время? Все стерлось из памяти или не совсем?» Эрдман улыбнулся — молодо, обаятельно, как прежде, и ответил: «Нет, не стерлось. Я всегда в трудные минуты думал — а что сказала бы Лина, что бы она подумала». Мысленно вернувшись к годам их прекрасной любви, они расстались друзьями. Навсегда.

В середине 90-х на Ангелину Иосифовну обрушилось страшное горе. Умер ее старший сын, ее Шурик. Она всегда так боялась за него — писаного красавца, пьющего и безалаберного. Он был любимцем женщин, женился и разводился с опереточной легкостью. Младший сын Степановой — Миша не пустил мать на похороны. Он знал, что она этого не вынесет. Ангелина Иосифовна подчинилась, но время остановилось для нее. Она могла часами молча сидеть за столом и курить. Не было больше панацеи, способной излечить ее от любой беды, — она ушла из театра в 1992 году. Никто ее особенно не удерживал, потому что прежний МХАТ — храм искусства — изменился до неузнаваемости. Правда, его старейшую актрису, выходившую на сцену еще с Ольгой Книппер-Чеховой, не забыли пригласить на 100-летний юбилей театра. Степанова оживилась и очень тщательно готовилась к торжеству — даже ездила к Славе Зайцеву за платьем. Когда она пришла на примерку, молоденькие модели замерли от удивления, взглянув на актрису: какая фигура, какие ноги, какая пластика — и это в девяносто три года! Однако сам юбилей Степанову разочаровал — праздник превратился в тривиальную пьянку, где актеры состязались друг с другом в развязности. Константин Сергеевич Станиславский такого не потерпел бы!

Ангелина Иосифовна вернулась в свое привычное одиночество, к своим печальным мыслям. «На всю жизнь у меня осталась боль за литературную судьбу и изломанную жизнь Николая Эрдмана, — горевала она в свои последние дни. — Он живет у меня в памяти молодым. Когда я думаю о Коле, мне хочется горько плакать. Отчего сейчас, в мои годы, душа моя скорбит и не хочет слушать разума?» Однажды она призналась Виталию Вульфу: «Я любила двоих мужчин. Один из них ненавидел советскую власть, а другой ее искренне восхвалял. Но власть, в сущности, погубила обоих…»

Ангелина Степанова умерла во сне 17 мая 2000 года. Михаил Фадеев нашел в ее тумбочке записку с просьбой похоронить ее рядом с мужем. И одной загадкой на земле стало больше — ведь никто, кроме Ангелины Степановой, не даст ответ, кого же она все-таки любила больше — Николая Эрдмана или Александра Фадеева?